Я сделаю небольшое отступление и поговорю о нагрузке, которую несут слова. Давайте начнем с «самоубийства». Будучи бледным и нервным юным журналистом, я много узнал о самоубийствах. Еще бы. Частью моей работы было посещение коронерских судов, где я выучил множество разнообразных способов, которые искалеченный человеческий мозг выбирает, чтобы умереть. Мосты и поезда были, наверное, наиболее травматичными инструментами для всех заинтересованных сторон, особенно для тех людей, кому приходилось иметь дело с последствиями. В те времена газеты были добрее и мы не углублялись в детали, но мне всё равно приходилось их выслушивать. Коронеры никогда не использовали слово «сумасшествие». Они выбирали более гуманные вердикты, вроде того, что человек «лишил себя жизни, помутившись умом». В этой фразе была некая двойственность, предположение, что виноваты во всем удары судьбы и сложные обстоятельства. Не было нужды упоминать ужасные подробности, которые полицейский обязательно пересказывал мне после завершения дела.
В настоящий момент я пришел к выводу, что человек может решить умереть, будучи в здравом, трезвом, реалистичном и прагматичном уме. И именно поэтому мне не нравится слово «самоубийство» как обозначение продуманного процесса окончания жизни с использованием достижений медицины.
Люди, которые до сих пор совершали ужасные поездки в клинику «Дигнитас» в Швейцарии, чтобы умереть там, кажутся мне очень решительными и целеустремленными. Я усматриваю достаточные доказательства того, что они просто хотели умереть на своих собственных условиях. Короче говоря, они были гораздо разумнее мира вокруг них.
Я снова вернусь к просьбе отца, которую не сумел исполнить. За прошедший год я вел дружеские беседы об эвтаназии с самыми разными людьми, потому что они сами поднимали эту тему. Многие из них боятся термина «эвтаназия» и очень боятся термина «самоубийство при помощи врача», но когда я упоминаю фразу отца о трубках и шлангах и нежелании жить с посторонней помощью, они светлеют лицом и говорят, что это-то они понимают. Нужно просто отказаться от стерильного термина в пользу слов реального человека, в котором каждый может увидеть себя.
Когда я начинал писать эту речь, так называемые дебаты об эвтаназии походили на игру в снежки в темноте. Теперь они занимают так много места в медиапространстве, что мне кажется, что время действительно пришло. Совсем недавно Мартин Эмис в своем интервью «Сандей таймс» крайне эмоционально призывал к установке будок для эвтаназии на каждом углу. Я твердо уверен, что это была ирония, и она сработала – в конце концов, он прозаик и говорил о новой книге. Привлекло ли это внимание общественности? Разумеется. Эта идея не только безвкусна, но и непрактична, особенно если по соседству будут стоять фотобудки. Но его гнев и горе из-за смертей пожилых родственников, друзей и коллег искренни. И многие их разделяют. Послевоенное поколение увидело, что происходит с их родителями, и не хочет, чтобы то же самое случилось с ними.
Буквально только что опрос, проведенный Британским центром социологических исследований, показал, что 71 % религиозных людей и 92 % нерелигиозных поддерживают добровольную эвтаназию для неизлечимо больных.
Поскольку на эту тему есть разные мнения, основными сторонами дебатов стали организация «Достойная смерть», которая поддерживает эвтаназию в особых обстоятельствах, и объединенная организация «Забота вместо убийства», которая, коротко говоря, считает, что за больными надо ухаживать.
Я снова вспомню отца. Он не хотел жить странной жизнью живого мертвеца. Не такой он был человек. Он хотел попрощаться со мной и, наверное, пошутить. Если бы медсестры вставили в катетер нужный шприц, я бы нажал на поршень и чувствовал, что исполняю свой долг. Да, мы бы, конечно, плакали. Это были бы уместные и неудержимые слезы.
Но этого, разумеется, не случилось, потому что меня, отца и медсестер ограничивал закон. Но всё же его ждала спокойная смерть в объятиях морфия, и я ему завидую.
Я включился в дебаты об эвтаназии случайно, после того как долго и вдумчиво оценивал свое будущее с болезнью Альцгеймера и написал статью о сделанных мной выводах. В результате этого выступления я познакомился с медиками со всего мира, и у меня нет причин предполагать, что лекарство скоро будет изобретено. Я думаю, полагаясь на их добрые советы, что в течение пары лет появятся новые интересные исследования, и не я один надеюсь на какой-нибудь «трамплин» – средство, которое позволит мне продержаться до изобретения действующего лекарства.
Ранее я уже говорил, что финальные стадии ЗКА неотличимы от финальных стадий болезни Альцгеймера, и что этой болезни старики боятся сильнее всего. Мне поставили диагноз, когда мне было пятьдесят девять лет, но она поражает и людей чуть за тридцать. Мне нравится жизнь, я собираюсь наслаждаться ею, пока остаюсь собой, понимаю, кто я, и узнаю своих близких.
Но я достаточно знаю о финале, чтобы бояться его, хотя, будучи богатым человеком, я могу защитить себя от худшего. Но даже богатые, что бы они ни делали, рано или поздно приходят на свое свидание в Самарре. Для слушателей помоложе я скажу, что притча о свидании в Самарре – одна из самых старых историй в мире, которая разыгрывалась множество раз. Смысл ее в том, что ты можешь бежать и скрываться, но всё равно встретишься со смертью. Впрочем, погуглите.
Когда я только начинал работать журналистом, мне сказали одну удивительную вещь: никто не обязан делать то, что говорит врач. Я узнал это, когда Джордж Топли, ведущий корреспондент, бросил мне мою статью и сказал: «Никогда не говори, что пациента “выпустили” из больницы, если речь не идет о принудительном психологическом лечении. Правильное слово – “выписали”. Да, врачи хотят, чтобы ты думал, что не можешь просто уйти, пока они не разрешат, но на самом деле, конечно, можешь. Хотя систему жизнеобеспечения с собой лучше не тащить». Джордж был великолепным журналистом, в бурной юности он убежал сражаться с фашистами в Испанию, но сел не на тот корабль и приплыл в Халл. Я запомнил, что сказал Джордж. Я поклялся, что я не дам Альцгеймеру расправиться со мной, я сам расправлюсь с ним. Я проживу свою жизнь на полную и умру, пока болезнь не нанесла последний удар. Я умру в собственном доме, сидя в кресле на лужайке, с бокалом бренди, которым я запью современную версию бромптоновского коктейля (мощная смесь алкоголя и болеутоляющих). Коктейль предоставит мне какой-нибудь услужливый медик.
Включив Томаса Таллиса в айподе, я пожму руку Смерти.
Я заявил об этом публично. Мне кажется, что это логичное и разумное решение для человека, страдающего серьезной, неизлечимой и изнурительной болезнью. Почему бы ему не выбрать эвтаназию?
В наши дни нетравматическая смерть – не очень удачное слово, но вы поймете, что я имею в виду. Это, например, смерть, в которой не участвуют столкнувшиеся машины, грузовики и заледеневшие участки М4. Так вот, такие смерти обычно происходят в хосписах и больницах. Не так давно люди умирали в своей постели. Викторианцы умели умирать. Они часто видели смерть. Викторианский и эдвардианский Лондон был полон того, что мы сейчас называем рекреационными наркотиками. Истинное благословение для всех. Отчалить по расписанию, воспользовавшись помощью врача, было самым обычным делом. Медики в те времена полагали, что указывать путь безнадежным пациентам – их долг.
Работает ли это до сих пор? Наверное, да. Боялись ли викторианцы смерти? Как говорит Смерть в одной из моих книг, большинство людей боится не смерти, они боятся того, что ей предшествует, – ножа, кораблекрушения, болезни, бомбы. Того, что случается за микросекунду до смерти, если тебе повезет, и за много лет, если не повезет.
И это снова поднимает вопрос ухода за больными.
Организация «Забота вместо убийства», как они себя называют, уверяет нас, что никто не будет думать о добровольной смерти, если за ним будут как следует ухаживать. Сложный вопрос. Медицина сохраняет жизнь всё большему количеству людей, которым требуется всё больше ухода. Болезнь Альцгеймера и другие формы деменции стали настоящим бичом общества, ношей, которая падает в первую очередь на близких родственников. А они тоже бывают пожилыми и порой сами нуждаются в уходе. Число таких людей растет, потому что беби-бумеры стареют, растет и процент страдающих деменцией. Таким образом, возникает вопрос о качестве ухода – не только для деменции, но и для любых хронических состояний. Я не стану рассказывать жутких историй, сейчас для них не место. Возможно, я должен передать слово сэру Майклу Паркинсону, который, как представитель государства по вопросам человеческого достоинства, описывает случаи, которые – цитирую – «абсолютно безумны и невероятно жестоки», а дома престарелых называет «залами ожидания смерти».
Выходит, уход – это лотерея. Есть люди, которые не хотят получать уход, не хотят тратить время в залах ожидания, хотят воспользоваться своим правом не слушаться медсестру и врача. Правом, в моем случае, потребовать полномочия на распоряжение судьбой Терри Пратчетта, которым я в будущем стану. Люди часто задумываются, чего же хотят их родные и близкие. Мои родные точно это знают. И вы тоже.
Основное возражение противников эвтаназии сводится к тому, что пожилых людей будут заставлять «просить» об этом. Может быть, но «Журнал медицинской этики» в 2007 году опубликовал исследование об отсутствии признаков злоупотребления в адрес уязвимых пациентов в штате Орегон, где эвтаназия легальна. Не понимаю, почему здесь должно быть по-другому. Никто не относится к смерти легкомысленно. Не могу представить, что кто-то решит умереть только потому, что по соседству откроют гипотетическую точку «Универсальной смерти». Но зато мне очень легко вообразить, как человек, пожилой или не очень, придавленный медицинскими проблемами и понятным страхом перед будущим, испуганный тем, что оптимистично называется «уходом», предпочтет викторианскую смерть в собственной постели, при содействии врача, как более достойную.