«Пожалуй, вы правы, – подумала я, – господин Гапон – действительно тип скользкий. Но что вы собираетесь с ним делать после того, как получите от него нужный документ? Убьете?»
«Нет, – ответил Серегин, – убийство – не наш метод. Мы не собираемся убивать даже Рутенберга, хотя он мерзавец каких мало. Это слишком просто, а значит, может оказаться ошибкой. Надо подумать о создании отстойника для подобного отработанного политического материала – лагеря повышенной вместимости и комфортности, где эти люди могли бы доживать свой век почти на свободе, но без возможности сбежать и повлиять на политическую ситуацию в своих родных мирах. Эти двое будут первыми, но далеко не последними. Сейчас в тюрьмах и каторгах по всей Российской империи чалится немало политических заключенных, среди которых следует провести сортировку, кого выпустить и привлечь к сотрудничеству, а кого навсегда вывести за скобки местной политики».
«Пусть будет так, – мысленно пожала я плечами, – но, с вашего позволения, я начинаю. Все внимание на подследственных».
Разумеется, весь этот беззвучный диалог остался тайной – как для подследственных, так и для тех, кто должен был наблюдать за допросом из-за полога односторонней проницаемости.
– Итак, – сказала я вслух, – вопрос первый, к господину Рутенбергу. С какой целью вы пришли на встречу с присутствующим здесь Георгием Гапоном, имея в кармане пиджака заряженный браунинг? И не говорите мне о самозащите, потому что в таком случае этот пистолет лежал бы у вас в кармане пальто…
Гапон повернул голову и с выражением напряженного ожидания посмотрел на своего недавнего собеседника. Видно, его тоже немало озадачивал этот вопрос. А у Рутенберга мысль в голове забегала в поисках правдоподобной лжи, подобно крысе в хитром лабиринте. А я, отслеживая метания этого загнанного зверька, вдруг увидела, как все должно было произойти, если бы мы не пришли и не арестовали этих двоих. Сначала – первый неожиданный выстрел в Гапона прямо под столом, чтобы тот не смог ни увидеть свою смерть, ни попытаться ее предотвратить. Потом, когда, привлеченная шумом, в дверях появится Александра, вторая пуля была должна достаться уже ей. И самым последним этот швайнехунд собирался убить ребенка – не потому, что тот мог его выдать, а лишь затем, чтобы потом кричать о нечеловеческой жестокости царских сатрапов. Сейчас от одной мысли об этом у него дрожат руки, но тогда он был полон решимости претворить свой план в жизнь.
«Синдром Раскольникова, – беззвучно ответил товарищ Серегин, когда я мысленно сообщила ему результаты своих наблюдений. – Хотел узнать, тварь он дрожащая или право имеет. Выяснилось, что все-таки тварь, а вот дрожащая или нет – уже неважно. Там, в нашем с вами общем прошлом, он с той же целью грохнул Гапона на даче в Озерках, а потом долго оправдывался, обвиняя в этом деянии неких рабочих, которые решили убить своего вожака, узнав о его связях с департаментом полиции. Дурацкая отмазка – ведь об этих связях с самого начала знала каждая собака, ибо Гапон их вовсе не скрывал. Впрочем, как мне кажется, в данном случае все выглядит гораздо серьезней, поэтому спросите его, с какой целью он собирался совершить это тройное убийство».
Когда допрос ведет маг Истины, ему даже не требуется формальных вербальных ответов. Подследственный отвечает на вопрос мысленно, не может не ответить. Такая вербализация требуется только в том случае, когда допрос проходит в присутствии свидетелей, не имеющих возможности считывать мысли подследственного прямо из черепной коробки. Чтобы я могла добиваться такого эффекта, Дима научил меня заклинанию Откровенности, а товарищ Зул показала мне свою чисто деммскую пакостную штучку, называемую Эль-Скандаль. Откровенность накладывается во время одиночных допросов, а Эль-Скандаль лучше использовать во время очных ставок, ибо для него требуется двое или более лиц. При применении этого заклинания значительно повышается вероятность того, что подследственные начнут взаимно выгораживать себя и топить подельника[13], и особенно эффективно оно срабатывает как раз в присутствии сторонних наблюдателей. Не каждый маг-человек способен освоить приемы из деммской магии, но товарищ Зул сказала, что у меня все получится. Мол, есть во мне толика их крови, а посему пробуйте, товарищ Бергман.
Я мысленно произнесла формулу инициации заклинания, щелкнула пальцами, и стала ждать результата, который не замедлил воспоследовать.
– Что же вы молчите, Петр Моисеевич? – немного визгливым истеричным голосом (что как раз и говорило о начале действия заклинания) спросил Гапон. – Неужели в моем доме вам грозила какая-нибудь опасность, что вы притащили в своем кармане этакую пакость?
– Вы, Георгий Аполлонович, сами по себе опасность, – стараясь оставаться в рамках сдержанности, ответил Рутенберг. – Неужели вы думали, что я не знал о ваших отношениях с департаментом полиции, а следовательно, не подозревал, что на вашей квартире меня может ожидать попытка ареста?
– Мое сотрудничество с департаментом полиции – явление чисто формальное! – взвизгнул в ответ Гапон. – И вы знали о нем с самого начала! Я никогда никого не выдавал и не собирался выдавать, связь с господами Зубатовым и Лопухиным нужна мне была только для того, чтобы они не мешали мне бороться с проклятым самодержавием.
– Так почему вы вдруг отказались от давно задуманного массового выступления? – парировал Рутенберг, под действием заклинания позабывший о том, где находится. – Сейчас, когда все уже готово вы вдруг отказались выводить свое Собрание на улицы, чтобы потребовать от нового царя, пока его власть слаба, выполнить наши бескомпромиссные требования по ограничению царской власти. Неужели вы думаете, что я не знаю, что от господ Витте и Лопухина к вам пришла команда на время свернуть всякую активную деятельность?
– Неужели вы не знали, что Витте и Лопухин тут ни при чем? – сказал Гапон. – Против выступления оказалась большая часть рабочих, надеющихся, что новый царь сам даст им все положенное, без всякой борьбы. Я бы повел за собой людей под пули и нагайки, да только никто за мной не пойдет. Слишком сильна в народе вера в доброго царя-батюшку, который снизойдет к их нуждам и без того, чтобы тыкать в него палкой.
– О, как я ненавижу всех вас, трусливых и подлых гоев! – заорал в ответ Рутенберг. – При малейшем признаке опасности или намеке на доброту власти тут же отказывающихся от борьбы! Я знал, что так может получиться, и поэтому, при неудаче нашего последнего разговора, задумал убить вас, вашу жену и ребенка, чтобы обвинить в этом проклятых царских палачей – и вон тогда народная ярость всколыхнула бы Петербург! Иисус Навин, завоевывая Палестину бросил под пилы и молотки весь тот нечестивый народ, закосневший в идолопоклонстве и разных пороках, включая женщин и детей, и мы будем должны поступить с вами также! Вся ваша страна должна стать нашей Обетованной землей. Будь вы все прокляты, нечистые гойские свиньи! Тьфу!
Рутенберг плюнул, и этот плевок повис на бороде у Гапона.
– Сами вы, мерзкие жиды[14], палачи и нечистые свиньи! – взвизгнул тот. – Если бы не указания так ненавидимого вами господина Лопухина я бы не подошел к вам и на пушечный выстрел! Вы должны были помочь нам поколебать нынешнюю власть и убить царя, а уж потом мы бы поступили с вами так, как вы того заслуживаете! Погром в Кишиневе должен был показаться вам легкой забавой. Тьфу на вас в ответ!
Встречный плевок Гапона прилетел Рутенбергу прямо в глаз, после чего тот встряхнул головой, будто конь – и оба бывших подельника, тяжело дыша, уставились друг на друга ненавидящими взглядами.
«Туше, товарищ Бергман, – мысленно изрек товарищ Серегин, – все сделано наилучшим образом. Все всё видели и слышали, поэтому господин Рутенберг нам, пожалуй, и вовсе не нужен, ибо свою арию он уже пропел до конца. Да и Гапон сказал почти все, что мог, особенно ценно его признание, что на контакт с эсерами его толкнул именно Лопухин, а так же то, что цареубийство изначально входило в их общий план».
«Не думаю, что Лопухин всерьез собирался убивать вашего царя Николая, – безмолвно ответила я. – В его замысел входило подбить на такой шаг этих двух швайнехундов, а потом так напугать этими сведениями свое начальство, чтобы оно убрало императора из Петербурга. А то неизвестно, что могло прийти в голову этому достаточно неустойчивому человеку – вдруг он выйдет к демонстрантам и испортит им весь замысел. Ведь, если не ошибаюсь, личная подача петиции в руки монарху не запрещена местным законодательством».
«Вы не ошибаетесь, – послал мне ответ товарищ Серегин, – но о том, что он хотел, а что нет, мы будем разговаривать непосредственно с господином Лопухиным. А сейчас пора заканчивать с этим делом, убирать отсюда Рутенберга и заниматься непосредственно Гапоном. Ибо время не ждет».
– Итак, господин Гапон, – сказала я, опустив на Рутенберга колпак тишины, – как видите, ничем хорошим для вас эта история закончиться не могла. Рано или поздно вы должны были стать отработанным материалом, и тогда вас прикончили бы если не эсеры, мстящие за провал своего плана, то господа из департамента полиции, которым тоже очень бы не хотелось, чтобы вся правда вышла на свободу. Но мы не такие злые, и стараемся не убивать понапрасну, и уж тем более нам не придет в голову делать сакральные жертвы из вашей сожительницы и ребенка.
– Александра – моя жена! – хрипло каркнул Гапон.
– Женой она может стать только в том случае, если вы откажитесь от сана, – парировал Серегин, – но вы же дорожите своей рясой, как знаком своего статуса. Мы люди не злые, и готовы организовать вам эмиграцию в такое место, где никто и не будет подозревать о ваших прегрешениях. И уж тем более туда не дотянутся руки таких, как этот Рутенберг. Но вот только Господу вы служить больше не будете, ибо Он более не желает знать вас ни в каком виде.
– Я вас не понимаю… – пробормотал Гапон, зыркая глазами, – кто вы такие и чего от меня хотите?