Понедельник выдался по обыкновению суматошный и насыщенный. Недавний ее недруг Сукачев неожиданно доверительно сообщил Насте, что уходит, ибо, несмотря на повышение, работать стало ну просто невозможно. И Настя со вздохом с ним согласилась. Работы у нее по-прежнему было невпроворот, так что некогда было даже подумать о постороннем. Но теперь это было даже к лучшему, ибо позволяло Насте на время забыть о странном и пугающем визите…
Вернувшись с работы, она неожиданно застала дома мужа.
Константин Сергеевич сидел за кухонным столом, словно гость и, услышав, как она вошла, неуверенно поднялся.
С первого взгляда Настя безоговорочно поняла, что с ним случилось нечто необыкновенно важное, что это нечто имеет отношение и к ней самой.
На столе в простом стеклянном графине стоял небольшой букет алых роз. Конечно, «Софи Лорен» — ее любимый сорт.
Подумать только, не на шутку удивилась Настя, внезапно ощутив нарастающую тревогу, в кои-то веки! Ведь муж со дня свадьбы не дарил ей цветов.
Но больше всего ее поразило выражение его лица. Усталый и бледный, Константин Сергеевич улыбался какой-то странной туманной улыбкой, а глаза его глядели как бы сквозь нее, точно обращенные к иному, магнетически притягательному предмету.
Зайка буквально затерроризировала папочку, повиснув у него на шее и долго не выпускала. С грехом пополам освободившись, Константин Сергеевич, смущенно постучав, неуверенно вошел в Настину комнату в тот самый момент, когда жена запахнула на груди домашний халат.
— Настенька… Тут такое исключительное дело… — не находя слов, туманно начал он, избегая ее вопросительного взгляда.
Настя даже вздрогнула от неожиданности. В последнее время муж неизменно величал ее полным именем Анастасия, слава Богу, обходился без отчества. Не то это и вовсе выглядело бы трагикомично. Тем сильнее поразило ее это уменьшительно-нежное «Настенька».
Чувствуя все возрастающую тревогу, Настя машинально завела проигрыватель.
«Держи меня, соломинка, держи!» — заголосила Алла Пугачева.
Константин Сергеевич неуверенно опустился на край ее постели. Долго ломал сцепленные замком длинные пальцы с белесыми волосками. И, не поднимая головы, молчал. Нестерпимее всего было именно это молчание. Наконец, когда Настя требовательно остановилась перед ним, Константин Сергеевич сокрушенно вздохнул, пригладил нервной рукой донкихотскую свою бородку и, виновато взглянув на нее снизу вверх, устало произнес:
— Видишь ли, Настенька… Понимаешь… Нам надо поговорить… И поговорить очень серьезно…
Но прежде, чем он успел открыть рот, она вдруг все поняла каким-то неизъяснимым женским чутьем и, отвернувшись, включила проигрыватель на полную громкость.
17
Дверь открыла Вера Ивановна.
За то время, что они не виделись, она сильно постарела: голова стала совсем седой, резче обозначились морщины на лице и особенно возле глаз, и сами глаза как будто поблекли, лишились былого блеска жизни. Казалось, она даже сделалась заметно ниже ростом, сгорбилась и похудела.
Взглянув на него снизу вверх подслеповатыми старческими глазами, она изумленно покачала головой и тотчас нежно протянула к нему руки.
Осторожно обняв, Глеб так же нежно расцеловал ее в обе щеки, словно родную мать.
Отступив от него на шаг, Вера Ивановна невольно смахнула слезу.
— Какой же ты стал… Солидный. Красивый, — с облегчением вздохнула она. — А я-то сослепу сперва даже и не признала…
Выскользнув из приотворенной двери в гостиную, на Глеба с визгливым лаем бросилась старая черная такса Мэри и, отчаянно виляя тонким хвостом и сладострастно изгибаясь всем долгим телом, принялась прыгать вокруг него, норовя лизнуть в лицо.
Глеб с улыбкой присел и ласково потрепал собаку за ушами.
— Ах ты, милая моя… Хорошая…
— А Дуглас в прошлом году умер, — с грустью сообщила хозяйка. — Сразу как тебя…
Глеб вспомнил эту озорную собачью пару. У обеих такс были знаменитые в прошлом имена: Мэри Пикфорд и Дуглас Фербенкс.
— Овдовела, милая моя… Осиротела, — покачал головою он, взяв на руки и бережно поглаживая поскуливавшую от полноты чувств бедняжку Мэри.
В этой просторной и светлой квартире на десятом этаже великолепного кирпичного дома на Украинском бульваре все осталось по-прежнему: такая же чистота, безупречный во всем порядок, старая добротная мебель вперемешку с новой, и те же на стенах фотографии. И только неприметно витало в воздухе обострившееся чувство старческой тоски и одиночества.
Неслышно ступая по мягкому ковру, Глеб миновал гостиную и вошел в знакомый кабинет бывшего своего командира.
Федор Степанович, тоже заметно постаревший, но все еще прямой и, как прежде, благородно красивый, встретил его на пороге.
— Ну, здравствуй, батя… — виновато улыбнулся Глеб. От радости даже защекотала в глазу слеза.
Оба крепко, по-мужски, обнялись и долго не выпускали друг друга из могучих объятий.
— А я уж, сказать по правде, и не чаял тебя дождаться, — со вздохом облегчения улыбнулся старик. — В прошлом году так сердце прихватило… Полгода провалялся по госпиталям да больницам…
— Ничего, батя, — улыбнулся Глеб. — Я знаю: ты до ста лет жить будешь.
— Может и до ста… — вздохнул Федор Степанович и задумчиво покачал головой. — Только для чего человеку такая долгая жизнь, если делать ему на земле больше нечего… — И твердо взяв Глеба за руку, заглянул ему прямо в глаза. — Ты прости, сынок, что раньше тебя оттуда не вытащил… Прости… Старуха не знает, а тебе скажу: я ведь клиническую смерть пережил… Да. И если бы мог… Ну, да ты сам знаешь…
— Да чего уж, Федор Степанович, — смущенно замялся Глеб. — Да я и так тебе по гроб жизни обязан… А что годик зону потоптал, так это не беда. В жизни все может пригодиться… Сам-то как, отпустило маленько?
— Да отпустило вроде… Но временами, бывает, так начнет ныть, что спасу нет… Старость, Глебушка, не радость… — И зыркнув на гостя по-командирски, строго, коротко распорядился: — Ну, орел, давай руки мыть. Старуха с самого утра стол накрыла. Только тебя и ждем…
Пропустив первую, Глеб поморщился: знаменитая батина домашняя перцовка как прежде пробирала до костей.
— Что же ты не ешь ничего, Глебушка? — беспокоилась хозяйка, навалив ему полную тарелку всякой снеди.
— Погоди, мать, не суетись, — перебил Федор Степанович. — Дай человеку выдержать экзамен, ха-ха.
— Ой, а я и забыла, — растерялась Вера Ивановна. — Да ну тебя, отец! Уж и пообедать парню спокойно не даешь! Все со своими шуточками. Кушай, сынок, кушай…
Обед удался на славу. Как в былые времена, Вера Ивановна устроила к приходу Глеба настоящий кулинарный праздник. Тут были пироги с рыбой, с мясом, с курицей. И любимые Глебовы — с капустой. Был наваристый борщ, настоящий, деревенский. Икра, балык и маринованные грибочки.
— С позапрошлого года осталась баночка, — улыбнулась Вера Ивановна. — Как будто специально для тебя берегли… — И печально потупившись, добавила: — В прошлом году-то, сам уж знаешь, не до грибов нам было…
Глеб ел да нахваливал. Грешным делом он любил иногда знатно, по-русски отобедать. С борщом, с водочкой да с пирогами. А Вера Ивановна по этому делу всегда была большая мастерица.
После первой, за встречу, выпили по второй — за здоровье хозяев дома. Осушив рюмку, Глеб ловко подцепил вилкой ядреную шляпку маринованного белого гриба. Смак! И никаких тебе заморских полуфабрикатов. Этой снеди у Веры Ивановны отродясь не водилось. Всегда кормились с собственного огорода на подмосковной даче да из ближнего лесочка. Кроме того, Федор Степанович в прошлом был заядлым охотником.
После второго тоста хозяйка безоговорочно отобрала у мужа тонконогую рюмку и поставила перед ним высокий пузатый бокал для сока.
— Видишь, Глеб, чего на белом свете творится, — усмехнулся хозяин. — В собственном доме полная дискриминация. По алкогольному признаку.
— Будет тебе, отец, — проворчала Вера Ивановна, убирая рюмку. — Попил уж свое…
— Да случай-то какой! По такому случаю и выпить не грех, — усмехаясь, оправдывался раскрасневшийся от позабытого удовольствия Федор Степанович.
— Грех или не грех — это не нам решать… А врачей слушаться надо, — веско заявила жена и налила ему полный бокал апельсинового сока.
Мужчины понимающе переглянулись.
— Ну, Глеб, — не выдержал Федор Степанович, — рассказывай: как дела, как устроился, чем думаешь заниматься?..
После обеда мужчины удалились в кабинет. Уютно устроившись в кресле, Глеб с наслаждением закурил. Федор Степанович, кряхтя, уселся напротив и с интересом принялся разглядывать подаренные Глебом шикарную авторучку «Паркер» с золотым пером и старинный бронзовый письменный прибор с литой длиннотелой таксой на отполированной панели. Живая осиротевшая бедняжка Мэри Пикфорд лежала возле его ног и, высунув от умиления язык, влюбленно глядела на Глеба.
— Спасибо, сынок… Порадовал старика, — улыбнулся Федор Степанович. Упрятал ручку обратно в бархатистый футляр и положил на письменный стол рядом с бронзовым прибором, который Глеб по случаю купил в «Антикваре». Затем сложил на коленях высохшие руки и пристально взглянул на гостя.
— Поговорим что ли, сынок? Чего дальше-то намерен делать? — спросил он.
— Жить, батя, — усмехнулся Глеб, выпуская в потолок длинную струю табачного дыма. — Как все люди живут…
Федор Степанович задумчиво покачал седой головой.
— Жить, это хорошо… Очень хорошо… Только ведь сам знаешь, какие волки на тебя зубы точат…
— Знаю, батя, — нахмурился Глеб. — Ну и хрен с ними. Пусть точат, коль делать нечего. Волков бояться — в лес не ходить.
— Это верно, — вздохнул хозяин. — Только тропинки в этом лесу мы, сынок, выбираем сами… Ошибившись раз, может не стоит в глухую чащу-то ломиться?
— Ясное дело, не стоит, — кивнул Глеб и затушил в пепельнице сигарету. — А я и не собирался.
Старик покосился на него с недоверием.
— В самом деле?