. По договоренности, летчики отвозили письма Преображенского в Москву, а оттуда они уже шли обычной почтой.
Когда Преображенский вернулся домой, его ждала радость: родился сын. Провести жену с аварией не удалось. Она тут же заметила все ее следы, и Преображенскому пришлось во всем признаться.
Чувствовал он себя неплохо, но из-за руки и глаза медики не допускали его к полетам. Преображенский бурно возмущался. Дело дошло до командира бригады. И лишь благодаря его заступничеству врачи дали наконец желаемое заключение: «Годен к полетам»…
И вот теперь вторая авария. И в какое время? Идет подготовка к полету на Берлин, а он, командир полка и командир авиагруппы особого назначения, разбился в простейшей ситуации, на глазах у всех. Что теперь подумают летчики? Не потеряли бы они уверенность из-за этого нелепого случая. Преображенский не находил себе места, обвиняя и ругая себя за неудачный взлет.
Из дома вышли хозяин хутора с дочкой — белокурой хрупкой девушкой. Они несли большой глиняный кувшин и четыре кружки.
— Тере, — поздоровался хозяин и из кувшина начал наливать в кружки молоко.
— Тере, тере, отец! — смущенно ответил Кротенко. — Вот, пожаловали к вам… Уж извините за такое неожиданное вторжение. — Он показал на палящее солнце: Оно подвело! Моторы перегрелись.
Эстонец закивал в ответ.
— Кю-ша-йт, — по слогам произнесла трудное слово девушка, подавая летчикам наполненные доверху кружки.
Преображенский взял кружку и пил, совершенно не чувствуя вкуса молока. Ощутил лишь холод внутри, видно, хозяева только достали молоко из погреба.
Увидев на лице хмурого летчика кровь, девушка побежала в дом и тут же вернулась с чистым полотенцем. Протянула его летчику.
— По-жа-люй-ста…
— Спасибо, — поблагодарил Преображенский, вытер лицо, увидел кровь на полотенце и через силу выдавил улыбку: — Пустяки. Не то еще у нас бывает…
Кротенко достал из своей кабины бортовой паек, вынул четыре плитки шоколада и отдал девушке.
— Возьми, красавица. От нас, от летчиков. За гостеприимство.
— Спа-си-ба, — тщательно выговаривая, произнесла девушка.
— А молоко у вас вкуснущее! Давно не пробовал такого. И холодное. Хорошо в такую жарищу. — Кротенко протянул пустую кружку эстонцу, и тот снова наполнил ее.
К хутору подкатила эмка. Из нее вышли генерал Жаворонков, начальник штаба авиагруппы капитан Комаров и старший инженер авиагруппы военинженер 2 ранга Баранов.
— Кто из вас родился в сорочке? — спросил Жаворонков. На его лице светилась добрая улыбка, он не скрывал радости, что все целы.
— Если сегодняшний день считать вторым рождением, то все, товарищ генерал, — ответил Хохлов.
— Я так и думал!
Генерал подошел к бомбардировщику, у которого уже по-хозяйски хлопотал Баранов, осмотрел его, потом взглянул на пробитую им брешь в заборе и удивленно покачал головой. Ему, как и всем остальным, казалось невероятным, что перегруженный ДБ-3 смог удачно произвести посадку на такой непригодной местности. Что это: счастливая случайность или мастерство пилота?
— За машину не беспокойтесь, товарищ полковник, — сказал Баранов. — Через двое суток будет как новенькая. Еще в Берлин на ней полетите. Ручаюсь.
Видя подавленное состояние Преображенского, Жаворонков отвел его в сторону и, положив руку на плечо, сказал:
— Не переживайте, командир полка. Главное, все живы остались. А летчики понимают, что с каждым такое может случиться. Так что выше нос. Впереди у нас Берлин!
Преображенский и Хохлов уехали на аэродром вместе с Жаворонковым. Стрелки-радисты Кротенко и Рудаков остались ждать трактора. К вечеру покореженный ДБ-3 был доставлен в Кагул, и ремонтники под руководством Баранова спешно принялись за работу.
Даешь Берлин!
Военком 1-го минно-торпедного авиационного полка батальонный комиссар Оганезов прилетел из Беззаботного на остров Сааремаа вместе с капитаном Плоткиным. Он привез несколько сот тысяч отпечатанных на немецком языке листовок, которые стрелки после бомбардировки должны были сбросить на Берлин.
Дел в эти горячие дни у Оганезова было много. С раннего утра и до позднего вечера его можно было видеть то у летчиков, штурманов или стрелков, то у техников и мотористов, оружейников и заправщиков, то у аэродромной команды или в подразделениях тыла. Всюду слышался его голос. Комиссар рассказывал о положении на фронтах, об энтузиазме тружеников советского тыла, о злодеяниях гитлеровцев на временно оккупированной территории.
— Вот пусть увидят берлинцы, как их солдаты глумятся над беззащитным мирным населением, — показал он листовку, на которой была изображена изуверская казнь советской девушки. Эта фотография была изъята у убитого фашиста. — А это — наша работа! — Он вынул вторую листовку, где на фото была запечатлена хваленая немецкая техника, разбитая советскими воинами. — Так будет и впредь!
На третьей листовке были показаны трупы убитых на фронте гитлеровцев.
— Узелок на память! Пусть знают, что ожидает каждого, кто пришел к нам с мечом.
Текст четвертой листовки гласил:
«Немецкие солдаты! Почему вы должны погибать за узурпаторские, бредовые планы Гитлера? Свержение Гитлера — это путь к переустройству Германии, к миру. Гитлера надо уничтожить. Ваша жизнь нужна для будущего Германии. Да здравствует свободная Германия! Долой Гитлера!»
Оганезов поддержал предложение своего помощника — военкома авиагруппы особого назначения старшего политрука Полякова о «персональных подарках» руководителям рейха от летчиков Краснознаменной Балтики. На бомбах, предназначенных для бомбардировки Берлина, каждый экипаж делал броскую надпись белой или красной краской: «Подарок Гитлеру!», «Герингу!», «Геббельсу!», «Гиммлеру!», «Риббентропу!».
— Ох, хороши подарочки, друзья-товарищи! — хвалил военком. — Сразу узнают, от кого. А то ведь хвастунишка Геббельс весь эфир засорил. Трубит-орет, что «ни один камень не содрогнется в Берлине от постороннего взрыва. Немцы могут жить в столице спокойно. Советская авиация уничтожена». То-то он будет беситься, когда мы появимся над их «надежно защищенной твердыней» и «персональные подарки» красных летчиков Балтики посыплются с неба! Мы будем над Берлином, друзья. Обязательно будем! Даешь Берлин!
Оганезов радовался, что подготовка к полету проходила успешно. Личный состав работал с энтузиазмом, не считаясь со временем. Лишь бы поскорее приблизить этот волнующий, долгожданный для каждого час — час возмездия за удары по родной Москве.
Преображенский удивлялся работоспособности военкома полка, открыто восхищался его, казалось, неиссякаемой энергией. Везде-то он бывал, все знал, всюду успевал. Полковнику с Оганезовым было легко работать, они всецело доверяли и понимали друг друга.
Немалую помощь Оганезову в период подготовки к удару по Берлину оказывал начальник политотдела Береговой обороны Балтийского района полковой комиссар Копнов, постоянно находившийся в Кагуле. Он привез с собой кинопередвижку, развернул походные библиотечки, обеспечивал всех воинов свежими газетами и журналами. Копнов беседовал с летным и техническим составом о сложившейся обстановке на Моонзундском архипелаге, о местном населении, недовольном вторжением гитлеровских войск на территорию Эстонии и готовом с оружием в руках защищать свою землю, приводил героические примеры из далекой истории Моонзунда, когда эстонцы и русские совместными усилиями обороняли острова от иноземных захватчиков.
На Копнова возлагалась также политическая работа в подчиненных Береговой обороне Балтийского района подразделениях — 12-й отдельной эскадрилье и зенитных батареях, предназначенных для прикрытия аэродрома Кагул.
Оганезов рассказывал Преображенскому, что личный: состав прекрасно подготовился к операции и нетерпеливо ждет ее начала.
— Да, ребята у нас молодцы! Такие обязательно долетят до Берлина.
Настроение у летчиков и штурманов, стрелков-радистов и воздушных стрелков было приподнятое. Все с воодушевлением готовы были выполнить приказ — на Берлин! Вызывал у военкома некоторое недоумение лишь один человек — командир 2-й эскадрильи капитан Гречишников. Держался он как-то обособленно, был замкнут, раздражен. В таком состоянии вряд ли целесообразно пускать его в ответственный полет, хотя он и один из самых опытных летчиков в полку. Конечно, Оганезов мог бы вызвать капитана на откровенный разговор, но лучше, если бы беседу первым начал Гречишников. Во всяком случае, если утром в день вылета капитан не придет к нему, военкому придется пригласить его к себе.
Гречишников пришел сам. Глаза его воспалились, лицо было мрачным, он то и дело нервно покусывал нижнюю губу, сдерживая себя. Молча протянул измятый, много раз читанный листок письма.
Огнезов читал не торопясь, болезненно морщил «большой лоб, бросал сочувственные взгляды на хмурого капитана. Письмо прислали из-под Николаева друзья семьи Гречишниковых. Они сообщали горестную весть: мать Василия замучили фашисты.
Оганезов вернул письмо Гречишникову.
— Тебе, Василий, представляется возможность лично отплатить Гитлеру за гибель матери, — сказал он.
— Только ли за мать! — воскликнул Гречишников. — А за жену? За детей?..
Он поведал военкому о своем неудачном предвоенном отпуске в белорусском селе Петрикове, на родине жены, куда они приехали всей семьей. В день начала войны Гречишникова срочно отозвали в полк, а жена Ксения с детьми осталась в Петрикове. Село заняли гитлеровцы, и если они узнают, что Ксения жена летчика, коммуниста, — ей несдобровать.
— Ишь сколько бед на тебя свалилось, — сочувственно произнес Оганезов, остро ощущая жгучую боль Гречишникова за своих родных, и подумал: «Может быть, не стоит в таком возбужденном состоянии посылать капитана на Берлин, пусть немного успокоится, придет в себя?»
Сказал об этом Гречишникову.
— Да что вы, товарищ батальонный комиссар! — Гречишников весь вспыхнул, глаза его лихорадочно заблестели. — Да я пешком готов идти до Берлина, чтобы отомстить фашистам. Это мое право, мой долг, сына, мужа, отца