— Ничего, это мы мигом, — ответил Лаконин. Берлин притаился в ночи, не видно ни огонька.
— Подходим к цели, — предупредил Лаконин.
Тихонов уменьшил оборотил обоих двигателей, привычный гул сменился шипящим звуком. На земле едва ли будет слышен этот свист, а значит, и удар для гитлеровцев окажется неожиданным.
— Цель под нами! — Кройте ее на всю катушку, штурман!
Сработали пиропатроны. Первой пошла пятисотка. За ней вывалились сотки.
— Конец работе!
Тихонов начал разворот на обратный курс,
— Есть взрыв! — услышал он радостный голос стрелка-радиста.
Посмотрел вниз: огромное пламя охватило заводские постройки — это взорвалась ФАБ-500.
— Есть! Еще взрывы! — ликовал стрелок-радист.
Тихонову было уже не до них. Масло в левом моторе перегрелось, расход его увеличился, хватит ли на обратный маршрут? Он даже не обращал внимания на лучи прожекторов и шапки от разрывов зенитных снарядов, сопровождавших ДБ-3ф. Мысль о чрезмерном расходе масла тревожила его. Правда, можно лететь и на одном моторе, как пришлось майору Щелкунову, ведь бомбы сброшены, машина облегчена.
Еще больше расстроился Тихонов, когда увидел, что масло начало греться и в правом двигателе. Для него это означало временное прекращение полетов на Берлин, а может быть, придется лететь на Большую землю для замены двигателей.
Ну, а сейчас одна задача: дотянуть до аэродрома.
Из сообщения ТАСС:
«В ночь с 18 на 19 августа имел место налет советских самолетов на район Берлина. На военные и промышленные объекты Берлина сброшены зажигательные и фугасные бомбы. В Берлине наблюдались пожары и взрывы.
Все наши самолеты вернулись на свои базы».
Неудачный эксперимент
Жаворонков тщательно анализировал все налеты на Берлин. Каждый летчик по возвращении в Кагул докладывал ему о своих наблюдениях, и теперь у него сложилась полная картина о зенитном и авиационном прикрытии столицы фашистской Германии. Сидя в штабной землянке, Жаворонков углубленно думал над оптимальными вариантами бомбометания. Требовалось более точно поражать военные и промышленные объекты, и в то же время из-за плотности зенитного огня летчикам трудно осуществлять прицельное сбрасывание. Безопасной в создавшихся условиях являлась высота 6000 метров.
От работы генерала отвлек вошедший радист.
— Вам радиограмма от наркома Военно-Морского Флота, товарищ генерал! Срочная!
Жаворонков прочитал радиограмму, болезненно сморщился. Нарком сообщал, что на Сааремаа вылетает представитель Ставки Верховного Главнокомандования В. К. Коккинаки.
Адмирал Кузнецов явно недоволен руководителем налетов на Берлин, а наркому, соответственно, выразил неудовольствие сам Верховный, который требовал применять 1000-килограммовые бомбы. Действительно, по своей конструкции ДБ-3 мог нести на внешней подвеске бомбу весом в 1000 килограммов, если на нем стояли новые моторы и аэродром имел взлетную полосу с твердым покрытием. А моторы на самолетах Преображенского и Щелкунова давно уже выработали все положенные по нормам ресурсы и поднимались они с грунтовой взлетной полосы, к тому же явно недостаточной по длине.
Жаворонков забеспокоился. Может быть, он и правда напрасно приказал летчикам авиагруппы брать на внешнюю подвеску лишь ФАБ-250 и ФАБ-500? Ведь несмотря на выработанные моторами ресурсы, дальние бомбардировщики свободно перекрывают расстояние почти в 1800 километров. А майор Щелкунов, у которого на подходе к Берлину отказал правый мотор, сумел все же отбомбиться и дотянул до аэродрома на одном моторе. Выходит, командующий военно-воздушными силами ВМФ подвел своего наркома?!
Жаворонков вызвал Преображенского.
— Читайте, Евгений Николаевич, — протянул он радиограмму.
По мере чтения губы полковника сжимались, лоб пересекли морщины.
— Да на некоторых машинах моторы греются уже с ФАБ-двести пятьдесят! взволнованно произнес он.
— А на остальных?
— С одной ФАБ-пятьсот едва доходим до Берлина.
— И все же если тысячекилограммовую брать? — настаивал Жаворонков.
Преображенский развел руки в стороны, потом резко, со вздохом опустил ладони на колени.
— Товарищ генерал, дайте мне новую машину! Я возьму на внешнюю подвеску ФАБ-тысяча да еще все бомболюки заполню!
Жаворонков вяло улыбнулся.
— Ладно, вы меня убедили, — устало проговорил он. — А вот убедим ли мы представителя Ставки?
Коккинаки прилетел в тот же день на истребителе И-16. Жаворонков встретил его у подземного командного пункта.
— Теперь понятно, почему ваши бомбардировщики целехоньки, Семен Федорович! — восторженно произнес Коккинаки, пожимая руку Жаворонкову. — Великолепно вы замаскировали аэродром! Грешным делом, я подумал, что не сюда прилетел.
— Морские летчики на выдумку хитры, Владимир Константинович, — ответил Жаворонков.
Он пригласил московского гостя в землянку.
— Вы знаете цель моего прибытия? — спросил Коккинаки.
— Да. Я получил радиограмму от наркома.
— Так почему же до сих пор ваши летчики не берут на внешнюю подвеску ФАБ-тысяча? — поинтересовался Коккинаки. — Я жду вашего ответа, Семен Федорович.
— Лучше меня ответят те, кто летает на Берлин, — сказал Жаворонков. — А я, видите, с земли координирую полеты.
Коккинаки сухо засмеялся:
— Ну, ну, Семен Федорович! Вы здесь все решаете.
— Решаю я, действительно, — согласился Жаворонков. — А вот летают на Берлин летчики первого минно-торпедного полка.
Он вызвал своего адъютанта майора Бокова, попросил:
— Пригласите, пожалуйста, ко мне полковника Преображенского. Он где-то тут, рядом.
— Есть, товарищ генерал! — козырнул Боков и вышел.
Преображенский явился быстро (он уже, как и вся авиагруппа особого назначения, знал о прилете в Кагул представителя Ставки), поздоровался. С летчиком-испытателем Коккинаки они не были лично знакомы, хотя и знали друг о друге.
Коккинаки шагнул навстречу, дружески протянул Преображенскому руку.
— Поздравляю вас с присвоением высокого звания Героя Советского Союза, товарищ полковник!
— Благодарю, Владимир Константинович.
— Весь советский народ восхищен вашими морскими летчиками! В такое тяжелое для нашей страны время вы бомбите столицу фашистской Германии — Берлин!
— Делаем все возможное, Владимир Константинович.
Коккинаки усмехнулся, предложил Преображенскому табуретку и, когда тот сел, не спеша заговорил, четко выговаривая каждое слово.
— Тут я с вами не согласен, дорогой полковник. И не только я… Если бы делали все возможное — вдвойне вам честь и хвала! — Он придвинул свою табуретку ближе к Преображенскому, наклонился к нему. — Давайте говорить напрямую, как специалист со специалистом, как летчик с летчиком.
— Я слушаю вас, Владимир Константинович, — Преображенский выдавил из себя сухую улыбку, заранее зная, о чем пойдет этот неприятный для него разговор.
— Один вопрос. Один-единственный, — начал Коккинаки. — Почему… — он повторил, но уже строже — Почему ваши прославленные морские летчики не берут на внешнюю подвеску ФАБ-тысяча? Ведь конструктивные особенности самолета Ил-четыре или ДБ-три позволяют брать на борт еще большую бомбовую нагрузку! И практикой это давно проверено.
Преображенский в знак согласия закивал головой.
— Все верно, Владимир Константинович. Все верно. Машина ДБ-3 хорошая, даже отличная! Спасибо ее конструктору Сергею Владимировичу Ильюшину. От нас, летчиков, спасибо. Но в наших, наших конкретных условиях с ФАБ-тысяча или двумя ФАБ-пятьсот она не потянет.
— Изношенность моторов, грунтовая взлетная полоса, дальность полета на потолке, погодные условия — знаю! — сказал Коккинаки. — Я подробнейшим образом изучил все отчеты командующего ВВС флота о налетах на Берлин.
Жаворонков, терпеливо следивший за разговором опытных летчиков, вспыхнул.
— В моих отчетах что-то сомнительное? — не сдержался он.
Коккинаки замотал головой.
— Что вы, что вы, товарищ генерал! Все верно, все точно, правильно. Но, дорогие товарищи, вы просто перестраховываете себя.
Преображенский резко поднялся с табуретки.
— Уж не хотите ли вы обвинить нас в трусости? — в упор спросил он.
— Никогда, полковник, — жестом руки Коккинаки предложил Преображенскому снова сесть на табуретку. — Бомбить Берлин могут лишь отважные экипажи. А вот с перестраховкой… то я исходил из того, что вы же никогда и не пробовали взять на внешнюю подвеску ФАБ-тысяча. Одни эмоции, предположения, расчеты…
— Расчеты верны.
— Позвольте выразить сомнение, — не согласился Коккинаки. — Можете доказывать кому угодно, только не мне. Я эту машину знаю не хуже вас.
— Да кто спорит, Владимир Константинович?! — вмешался в разговор Жаворонков. — Вы, лично вы первым испытывали Ил-четыре, ставили на нем мировые рекорды по дальности полета и поднятию тяжестей. Знаем, все знаем. И гордимся вами, поверьте.
— Дали бы мне такой самолет, какой тогда был у вас, в спортивном варианте, новенький, я бы на Берлин взял ФАБ-тысяча на внешнюю подвеску и загрузил бомболюки десятью ФАБ-сто! — заверил Преображенский. — А наши машины серийные, потрепанные в боях, изношенные…
Слова Преображенского не понравились Коккинаки, задели его уязвленное самолюбие, на щеках у него даже выступили красные пятна.
— Вы что же, полковник, полагаете, что мой опыт… что я…
— Вовсе нет, уважаемый Владимир Константинович, — перебил Жаворонков, стараясь смягчить резкость высказываний командира полка. — Полковник Преображенский просто подчеркнул наши непростые условия, беспокоится за выполнение правительственного задания по ответной бомбардировке Берлина.
Преображенский спохватился, командующий ВВС флота осуждает его несдержанность в разговоре с представителем Ставки, виновато склонил голову.
— Вы, Владимир Константинович, как летчик должны нас понять…
— Я-то вас понимаю, хорошо понимаю, а вот вы меня нет! Не хотите понять, несколько успокоился Коккинаки. — Не по своей же воле я прилетел на остров Сааремаа. Меня направила Ставка…