Шел Митька почти налегке: мясо кончалось, только одежда, подстилка, да револьвер-«бульдог», что оказался в кармане галифе одного из поляков. Игнат с Чижовым винтовки бросать и не думали — было ясно, что в плен в таком виде, да после этакой славной истории сдаваться не имеет смысла. Имелись еще сабли, да «наган» с кобурой, снятый с упрямого хряка-подхорунжего, которого простым шилом хрен возьмешь. Патронов было маловато, это да. Впрочем, плана давать большое сражение у беглецов и не имелось. Вся надежда на скрытность да скромность.
За ночь удавалось всего несколько верст пройти. Пока осмотришься-угадаешь, пока обойдешь село…. Еще собаки эти, вечно загавкать норовящие, заразы блохастые. И Польша эта бесконечная, одинаковая, сырая и липкая, как сопли застарелые.
Напарывались дважды. Один раз наткнулись на местного путника, когда большак переходили. Пан-селянин углядел незнакомцев, сразу допер что к чему, на полусогнутых в кусты бросился…. Едва догнали. В последний миг орать вздумал, так поздний осенний вечер кругом, жилья-то рядом нет, кому кричать…
— Голодранец, такой же как мы. Что ж ты, деревня, так поздно до хаты брел? — вздохнул Игнат, пытаясь разглядеть зарубленного. — Митька, вот одежка для тебя. Снимаем.
— Да что, у меня своих гнид мало?
— Повозражай еще, барчук московский. Портки ветхие, да может жизнь спасут, поскольку в глаза не бросаются.
Сменил одежду Митька. Жолнерский френч поверх для тепла оставил, белье тоже дозволили сохранить, а вот памятную солдатскую фуражку пришлось на облезлый картуз поменять. Напрасно это — все едино за ляха не сойти, видно, что москаль.
Второй раз уже не напоролись, а сами «на огонек» заглянули. Конина, вкусная и без соли, давно закончилась, животы подводило не на шутку, немногочисленные ягоды и грибы особой пользы, кроме изрядной прочистки кишок, не приносили.
Хутор стоял на отшибе, судя по хозяйству, семья жила не особо большая. Но погреб имелся, и ветер был удачен. Беглецы с задов обошли хуторского барбоса — дрых в конуре у ворот. Игнат поддел клинком хилую петлю замка погреба:
— Запирают, видать, есть что прятать.
Вкуса Митька не чувствовал — набивал рот, откусывая прямо от колбасы, пропихивал в горло. Чижов кашлял, запивая чем-то из крынки, тьма погреба алчно чавкала, хлюпала, пахла дивно и забыто — жратвой домашней, сытной.
— Ох и пронесет нас, — невнятно предрек Игнат и замер. В слабом свете, падающем из двери погреба, настороженно сверкнул клинок сабли…
Да, снаружи кто-то был. Не оставили дозорного беглецы, польстились на погребные сокровища, и только обострившийся до звериного слух предупредил — уже не одни.
Игнат показал — пойдет первым, стрелять только в крайнем случае. Передал винтовку Митьке, сунул наган сзади за пояс галифе, с шашкой двинулся наружу.
Пискляво скрипнула дверь погреба, неуверенно гавкнула из-за дома собака. И гаркнули:
— Руки до горы!
— Ты чего, панове, железом живого человека тыкать удумал? — с искренним удивлением спросил Игнат. Перед ним низко согнулась коренастая лохматая фигура в шляпе и с вилами наперевес. Ну, демоническая лохматость хуторянина объяснялась характерностью нагольного тулупа местного пошива, а вилы были вполне натуральные, трезубые.
— А, курва! — лохматый поляк без лишних слов сделал разящий выпад.
Ну, видать, опыт Игната в штыковых боях и рубках был посолиднее — шатнулся в сторону от страшного оружия сельского пролетариата, перехватил за древко, одновременно двинул хозяина хутора по башке. От крепкого удара кулака, утяжеленного сабельным эфесом, с поляка слетела шляпа, сам пошатнулся, но не упал. Тоже не слаб, даром что почтенного возраста.
— Добавить? — поинтересовался Игнат, втыкая отобранные вилы в землю.
— Не вбивай! Бери що хочешь, тилько не руби, — прохрипел поляк, держась за голову. Его все же порядком покачивало.
— Рубить погожу. В хату двигай, — красноармеец показал клинком на дом.
Хозяин спорить не стал, обреченно побрел, куда приказали. Игнат предупреждающе глянул на погреб — сидите, не показывайтесь, пусть поляк думает, что в одиночку гость пожаловал.
Опять неуверенно гавкнула собака, ей ответили мычанием из хлева. Всё так же рассеянно светила на хутор бледная луна.
Чижов снова взял крынку, глотнул, утер молочные усы:
— Засыпались. Теперь ляхов или кончать нужно, или…
— Ухм, — согласился Митька, набивая рот.
Беглому красноармейцу Иванову было все равно — от внезапной сытости стало так хорошо, что хоть весь свет пропадом пропадай.
— Хорош жрать, Митька! — Чижов вырвал из рук мальчишки изжеванную колбасу. — Сейчас у тебя кишки закрутит, околеешь в два счета. Игнат там навряд ли надолго засядет чаи гонять. Собирай харч, тут мешок где-то виднелся…
Упихивали, что полегче весом и посытней. Подхватили винтовки, выбрались из погреба. За домом все так же нерешительно, с паузами, взгавкивала трусоватая собака, потом вздумала выть.
— Чует… — пробурчал Чижов.
Митька промолчал — все дожевывал. Сгоряча столько заглотил, что кусманы из горла так и торчали.
Дверь в доме не хлопала, криков не было, просто из-за угла появился Игнат, вложил саблю в ножны, махнул — уходим!
Шли через поле по стерне. Митька думал о том, что многочисленные портянки опять сбились, надо бы перемотать-переобуться, и о том, что в хате сделалось.
— Ну? Кончил? — наконец спросил Чижов, поудобнее перекладывая на спине тяжелый мешок.
— Не. Повязал веревкой, — Игнат помолчал. — Все ж мы не банда какая, не «беляки» или анархисты. Пусть и обстоятельства у нас. Да там, кроме ляха этого криворукого, еще две его бабы. Одна так и вовсе девка. Ну как я их буду рубить?
— Пожалел, значит. Ну, будет нам теперь. Хотя, может и правильно — мы же от капитала и буржуев их шли освобождать, а не рубать без разбора. Хутор вон тоже небогато живет, даром что колбаса и сплошная несознательность. Ладно, пусть сгинем, но хоть смысл останется.
— Верно. Я расспросил, где хутор стоит. Во, даже карту отобрал, — Игнат похлопал себя по карману кителя.
Карту глянули на привале. Оказалось, картинка выдрана из какого-то учебника или путеводителя. Нет, и области были показаны, и границы, даже Балтийское море обозначено… но масштаб…
— По такой карте товарищу Троцкому хорошо планировать освобождение всецело готовой к революционному восстанию заждавшейся Европы. Нам такое не особо в помощь, у нас размах поскромнее, — Чижов с чувством сплюнул.
— До границы верст пять, может, шесть, если лях не соврал.
— А если сбрехал, шляхта тараканья?
— Если сбрехал, так все тридцать. Да какая тебе разница, всё одно на север переть да сдаваться германцу. Дожили, так его растак… А север — вон он, — Игнат указал на темный перелесок.
Оказалось, разница в верстах имелась, да еще какая. Толком и не рассвело, как беглецы услышали шум, собачий лай за спиной. Псин было явно не одна морда, да и не особо хуторские, судя по гавканью.
Чижов покрутил головой:
— Быстро они. Ну, ничего-ничего, та девка за тебя, Игнат, непременно заупокойную свечку в костеле поставит, поулыбается.
— Навряд ли. Но все равно — как было ее рубать? Не, то не мое. Пошли, товарищи…
Уходили, пытаясь угадать направление. О тихой дневке нечего было и думать. Да и вообще — близко погоня, явно не отцепится.
Кинули мешок со жратвой, искали место, сподручное для последнего боя.
— Во, хоть кобелей порадовали, — прохрипел Чижов, прислушиваясь к торжествующему лаю-вою нашедших мешок псов. — Вон прогалина, дале роща. На прогалине мы будем, там вроде канава есть. А Митька как тогда — зад для приманки кажет…
Все же не так близко поляки были — красноармеец Иванов успел чуть постоять, дух перевести, отдышаться, упираясь руками в колени. И то и то обессиленно дрожало — круг колбасы, пусть почти целый, едва ли разом силы в лагерное тело вернет. На голове Митьки была изгвазданная жолнерская фуражка-конфедератка[8] отданная Игнатом, ножны шабелюки волочились по траве. Эх, некогда портупею подгонять, может, так и придется чучелом помереть.
Вывалилась на край прогалины погоня — закричали-запшекали-загавкали радостным хором. Человек десять, часть с ружьями и винтовками, да три остромордые тонконогие псины. Митька тяжело побежал к деревьям — притворяться не приходилось.
Поляки устремились следом — вон она, добыча загнанная, всего сотни полторы шагов и осталось. Видели охотники только спину бегущего — один же на хуторе приходил-грабил, точь в точь как сказали, может рост и субтильность слегка не те, да какая разница. И на канаву в ложбине кто смотреть станет…
Ударили разом два винтаря — на прицел взяты охотники посерьезнее, те, что с винтовками. Рухнули двое ляхов, остальные бегут, еще в разум не взяв…
…Теперь уже вразнобой бахнули «трехлинейки» — с такой дистанции опытный боец разве промахнется? Падают на траву в изморози лихие загонщики. Закричала враз уменьшившаяся погоня, поворачивают поляки назад, да поводки азартных псов вперед рвут, хозяев опрокидывают…
…Сидел на корточках обессиленный Митька, смотрел…
Чистый расстрел… уже и видят поляки засевших в канаве беглецов, да поди попади в них, если одни макушки виднеются. А винтовка оттуда — бах! да бах! только затворы клацают. Бегут, ползут к лесу уцелевшие, уползает на карачках поляк в форме, фуражку потерял, не глядя за спину из револьвера шмаляет…
Собаки помешали всех охотников положить, захлебывались, к канаве рвались, одна повод из рук лежащего вырвала, метнулась, за ней вторая…. Пришлось Игнату винтовку бросить, из «нагана» бить. Семь пуль, а собаки упрямее людей — визжат, подыхают, но рвутся грызть, хер ты их остановишь. Последнему кобелю Чижов череп прикладом размозжил…
Тиканула канавная засада к деревьям и дальше. Бежали налегке, хрипели, а за спиной в рощице ружье дуплетом бухало, даже не в пустошь вроде, а в небо со страху.
Наверное, уцелевшие поляки тогда к дороге драпанули, там где-то их телеги и брички должны были ждать. А может и нет. Но отцепилась погоня, решила, что умнее след утерять, да своих мертвецов собрать.