Фира… ну к черту, Глафира она была, или Граша. Фирой — так Костя-Тычок свою полюбовницу именовал. Только и для него она была больше, чем просто маруха. Бесовка была сердечная, чистая-штучная.
Странно там всё вышло. Вот сколько к странности своей собственной жизни ни привыкай, а всё она удивляет. Особенно по молодости.
Свидания редкими получались — риска и так по макушку с темечком. Но каждая встреча… словно расплавляла… и голову, и тело, и чувства, прямо до подметок сапог слабел. Ускользала Фира-Граша, остывал, стискивая ладонями голову Митрий, пытался понять-вспомнить, что делала, что говорила. Куда там, тело, словно заново обожженное-облуженное, сияющее, остывало, чувства кипели. Господи, да что она с мужским телом вытворять умела? Ведьма, недоучка-гимназистка….
Чаще теперь ходил в баню бандит Иванцов, братва стопырная смеялась — не иначе девку-банщицу в Казачьем[8] присмотрел. Митрий не отрицал, но таскался в этакую даль, потому что думалось при неспешном шаге лучше. В мастерской дела отвлекали, да близость Фиры. Иной раз казалось, что шаги ее даже на втором этаже слышал. Мнилось, конечно.
…— Уходи, не тяни. Поздно будет, — шептала прямо в ухо, с колдовской яростью творя блаженство.
— А ты?
— Не дури. Спалим друг друга. Порознь, может, и выкрутимся. Уходи, Митенька. Я же вижу, и на картах, и так. Пора тебе…
А он чуть не орал от восторга, в объятиях сжимая.
Качалась на полке среди инструментов тень стриженной ангельской головы, иллюзорными губами рукояти долот лаская, о зубья пил взъерошенные пряди причесывая.
Наважденье.
Не было никакого наваждения. Правильные мысли были. Нужно уходить, Митрий и сам чуял. ЧК рядом ходит, вычищают банды, тут как не крутись, а оборвут фарт свинцом. Другие документы нужны, и город другой, и жизнь иная. Иначе уж совсем худой конец фильмы выйдет, тут и так сюжет… мелодрама сугубо горчичная, наскоро сляпанная. С Фирой-Глашей бы и уйти в иной жанр. Но она старше, умнее, огонь, бомба давным-давно взведенная, уж запал шипит. Не может она смирно жить, полыхнуть хочет, эта жажда ее болезненно и изводит. Уж очень хвост воровской за ней нехорош, там мессы[9] не военные, не какие жолнеры и солдаты мертвые, те ее грехи вообще никогда не простятся. И как? Как тут быть⁈
Помогли друг другу как могли. Наводку дала, Митрий меж баней и иными делами документы себе выправил. Хорошая ксива, вообще прямо настоящая — проверяй как хочешь. Опять Иванов — только теперь ИвАнов, уроженец Москвы, возраст чуть поприбавили. Опять Дмитрий Дмитриевич — это единственное наследство терять обидно. А насчет сходства паспортного… да кто тех ИвАновых и ИванОвых искать-то вздумает, да дело «шить»? Разве что случайно.
Просьбу Фиры тоже выполнил. Отпросился, мол, к родичам нужно съездить, вдруг вернулись в поселок, нашлись. Костя-Тычок глянул внимательно, но разрешил.
Прокатился товарищ Иванов-Иванцов на поезде — порядку на «чугунке» стало куда побольше. Одет юный пассажир прилично, пусть и без роскоши — видно, что мастеровой, не безработная рвань, и на вора не похож.
К границе не выходил, захоронка в хорошем месте ждала, без палева обошлось. Все на месте. Вернулся благополучно.
…— Вот удружил так удружил, — Фира поймала за затылок, поцеловала опаляющее. Вот как понять — отчего такой девушке в радость языком сталь зубов нащупывать?
— Слушай, великоват он для тебя, — прошептал, задыхаясь, Митрий. — Возьми лучше «бульдожку», он легкий.
— В жизни не отдам. Теперь мое, — не-цыганская цыганка играла тяжелым покатым телом «парабеллума» — ствол пистолета ворот шелковой блузки — и так раскрытой — все шире распахивал. — Он красивый, прям как ты…. Никто о нем не узнает.
Всё — пистолет, кисти маленьких рук, голова с чертой локонов, разом съехало ниже, на колени опустилось. Митрий уцепился за край верстака. Только не орать, на «малине» лишние уши всегда настороже. Ой ты боже мой — губы распаленные, рот жгущий, германский металл холодный. Ой шальная, до чего же…
Имеются в германском оружии свои достоинства. Перехваливать нет смысла, но гладкость продуманных линий, прохлада, надежный предохранитель…. Нет, перехваливать не будем, но все же, ради справедливости — годное железо, знаменитое.
Через два дня сказала: «сегодня уйдешь». У Митрия сердце так и рухнуло:
— Ты что⁈ С чего так сразу…
— Тычок расклад унюхал. Порешит обоих.
— Откуда? Да откуда ему знать⁈
— Я намек дала. А то ты вообще не уйдешь. А не уйдешь, мы тогда Костю точно вальнем, потом обоим не вынырнуть будет.
— Ох…
— Иди, Мить. Самое время, я чувствую. Кончается тут все, выкапали наши капельки, пуст фарт. У меня же дар есть, карты всё сказали.
— Фир, уйдем вдвоем. Заново закрутим жизнь, перезарядить еще можно.
Засмеялась едва слышно:
— Помню. В синеме мне сниматься? Актрисой? Я же красивей Верки Холодной, да?
— Так и есть. Говорил, и повторю. Вот клянусь: я Холодную как тебя видел. Ну, на шаг дальше.
— Ой, болтун-болтун. Спасибо, котик. Только шаг, Мить, — то очень много. Нам так уже не прыгнуть, не ступить тот шаг. Ох, любила я тебя больше марафета…
Поцеловала в лоб как покойника, потом в губы — по-жаркому.
— На счастье. Сгинь, Мить. Сейчас же. Счастливым будь.
Сумасшедшая девчонка, сумасбродная, прямо как раскаленное золото, что расплавленным в сырую форму плеснули — не угадаешь, куда брызнет. Но умудрялась Глафира порой жизнь по-своему сгибать, даром что тростинка была против той жирной жизни-хавроньи.
Митрич покосился на реденький кружащий снежок. Вроде неровно ложится, обтекает невидимое. Многое за плечом в плащ-палатке красноармейца Иванова стоит, иной раз там и лицо девичье, исступленно-красивое, как наяву чудится. Господи, как же она хороша была, прямо уж и не верится. Эх, Фира-Глафира….
А что тогда было? Ничего и не было. Ушел сразу. Поверил и ушел. Вещички уж были собраны, вышел через парадную, сказал, что в лавку за канифолью, со двора узелок из мастерской через форточку вынул. Несложно. Да что в том узле и было то? Малость инструмента, да сменное исподнее. Можно было и оставить. Целую жизнь тут оставлял, девчонку, ярче которой не было и не будет, оставил, а тут исподнее…. Тьфу!
Шел на вокзал с новым дорожным мешком. Куцый план жизни имелся, а прошлого опять не было. И как это у Дмитрия Иванова получалось: вечно куда-то уходил, хотя вроде никогда никуда и не приходил? Диалектика, ее на рабфаке учили. Но то позже было.
А Фиру тем летом убили. Сначала банда под облаву попала, купили-заманили в засаду, проредили знатно — чекисты чикаться не стали. Костя-Тычок с частью братвы ушел, его с Фирой уже позже положили. Порешили в перестрелке на месте, на новой «малине». Митрий только в «тридцатом пересказе» о том деле узнал, слухи пока еще дошли, далеко был…
Наверное, Фира так с «парабеллом» и легла. Уж очень нравился ей пистолет, куда больше, чем место «зэ-ка» на нарах кичи блохастой. Умела девонька будущее видеть, финал фильмы со вкусом выбирать. Звездой была, пусть не киноэкрана, а блатной-бандитской короткой жизни.
Давно то было. А недавно снял кобуру с дубаря[10] немецкого, как прежде скользнула в ладонь удобная рукоять «парабеллума», и как наяву нахлынуло. Хорошо, бой шел, выть и вспоминать некогда было.
Ненавидел бездельное и ленивое время рядовой Иванов, не терпел те дни, когда мысли в голову так и лезут. По счастью для одних, на беду другим, бездельное время на фронте очень нечасто выпадает.
Подняли по тревоге бригаду. Немцы фронт у моря прорвали и грозили в тыл нашим выйти[11].
Вперед, бронетанковые! Отдохнули, и будет.
[1] Название изменено.
[2] (нем.) Штатский, гражданское лицо.
[3] (нем.) До свиданья.
[4] (нем.) Кто здесь?
[5] Ситуация на фронте у побережья Балтийского море на февраль 1945 года действительно была весьма сложной.
[6] Знаменитые бандиты. Беспощадная банда Василия Котова злодействовала по всей центральной России, ликвидирована в 1923 году. Леонид Пантелеев/Пантёлкин, бывший чекист, ставший бандитом, убит при задержании в том же году.
[7] (здесь) в значении наводчик.
[8] Народные бани Егорова располагались в Большом Казачьем переулке 11. На описываемый момент именовались красиво и изящно: Бани Эксплуатационно-производственного отдела Центрального Райисполкома.
[9] (жарг.) трупы, покойники.
[10] (здесь) с трупа.
[11] 19–20 февраля немцы предприняли успешную попытку прорыва блокады Кёнигсберга. Встречными контрударами, со стороны Земландского полуострова и со стороны города-крепости врагу удалось пробить коридор, вновь соединивший Кёнигсберг с немецкой военно-морской базой в Пиллау. Бои шли жестокие.
Глава 5
5. Он пел, озирая
Родные края…
25.02.1945. Восточная Пруссия
6 км от перекрестка дорог Вильтитен
16:05
Встало дело. Намертво и безнадежно. Впрочем, немцы в своём контрударе тоже иссякли. Наша поставленная на прямую наводку батарея 122-миллиметровых гаубиц атаку остановила, сожгла два немецких танка. Попытка в свою очередь сходу контратаковать и занять-таки дальний холм стоила нашим самоходчикам и танкистам трех машин — расстреляли, как в тире.
Уж очень неудобное место. На левом фланге тянулся ровный лесок — действительно ровненький: линейные рядки стволов, искусственно высаженных. Немцев там не было, наших — тоже не густо, разве что наблюдатели и ошметки выходящих из-под контрудара припозднившихся стрелковых подразделений. Справа прусский пейзаж был еще культурнее: деревня, в которой зацепились наши, там продолжался стрелковый бой, уже порядком затянувшийся — немецкая пехота лезла упорно. Вот если смотреть прямо… да, всё дело в этом прямо.
Уходила туда дорога, тоже ровная, с четкими заснеженными кюветами, совершенно пустая — только на середине темнела сгоревшая машина, уже и непонятно, наша или немецкая. Пару наших Су-100 и «тридцатьчетверку» подбили на поле — броня замерла среди подтаявшего снега. Одну самоходку разнесло вдребезги — видимо, боекомплект сдетонировал, бригадный танк отбросил башню и уже догорал. Второй самоход стоял с распахнутыми люками — кто-то из экипажа успел тикануть.