Молчит траншея, поле за спиной словно вымерло. Дымы от горящих танков, воронки, остатки разбитых орудий, свежих воронок просто тьма. Когда-то товарищ Иванов вместе с женой в планетарий ходил, там Луну «приближенно и модельно» показывали — тоже вся изрыта кратерами — смотреть страшно. Тут тоже страшно, даже еще страшнее — солнце прямо над макушкой нависло, кажется, сейчас навалится и до конца непутевую планету сожжет.
— Эй, есть кто живой?
Высунулись из траншеи разом три башки. Живы штрафные славяне и мамеды. Уж точно полегло много, но живы.
— Патроны есть?
— Так есть, подкинули нам. К тебе старлей посылал, но не высунуться было.
— А компот? Или вода какая сельтерская?
— Сдурел? Какой компот? Может, пива тебе еще?
Понятное дело. Сперва держи патроны, воюй, а водичку потом как-нибудь.
За патронами сползал Мамед, приволок россыпью и в пачках — снабдили щедро. Пытался что-то объяснить: «тарища лейтенанта, тарища лейтенанта». Нет, видимо, со званиями сложная тема, это в будущем освоит. Насчет комвзвода понятно — убит, наверное. А может, отошел на ротный КП, что тоже можно понять. Чем тут командовать? И людей мало, и знают всё сами.
— И все же без воды нам, друг Мамед, и «не туды и не сюды», — пробормотал Митрич, пытаясь облизнуть ссохшиеся губы. — Смотрел такое кино? Нет? Что ж ты так, нужно все же от арыков порой отвлекаться, культурно отдыхать.
Улыбался второй номер — зубы на диво ровные, белые. Молодой еще совсем.
— Ладно, придется предпринять разведывательную вылазку со снабженческими целями. Что рискованно, но без водички мы до вечера к войне всякий интерес потеряем…
…Полз Митрич налегке — только лопатку взял, да одну гранату на всякий случай. Видимо, явное нарушение устава, но хрен с ним…
Вроде и недалеко, а ползешь-ползешь — солнце шею и спину прижигает, прямо испанский инквизитор какой-то, а не привычное небесное светило. Тут главное пилотку не потерять — а то будешь голым потным теменем на версту сверкать.
…Стрелять начали, когда Митрич до дохлых немцев уже дополз. Лежали те, конечно, неудобно — вот же фашистская порода, нет бы спиной и флягой повернуться, подставить. Пришлось ворочать. От фрицев пахло пропотевшей тканью, густой кровью, и чем-то… мазь какая? От вшей, что ли? Или одеколон такой мерзкий? Над головой свистнуло… потом мертвец вдруг дрогнул, качнулся навстречу. Митрич даже слегка вздрогнул — оживать фриц вздумал, что ли? Нет, пуля в плечо трупа стукнула. Из винтовки пуляют, но довольно метко. Нужно как-то осторожнее.
Бормоча нехорошее, Иванов выцарапал из кармана заветный ножичек, срезал на немце ремни амуниции. Есть что-то во фляге, булькает. Не поднимая головы, Митрич дополз до соседнего тела — снова свистнуло поверх башки. Упорный фриц, выслеживает, определенно не отстанет. Хорошо еще пулемет не подключился, тогда совсем весело было бы. Лежа носом в чуть побуревшую траву — немецкая кровь уже впиталась — потянулся к поясу. Этот фриц лежал поудачнее, крупом кверху, флягу удалось отстегнуть сразу.
Звяк!
Это по немецкой каске. Опять почти точно. Нет, вряд ли снайпер, просто какой-то гад меткий и идейный.
Ругая себя, Митрич двинулся к третьему мертвецу. Как говаривали в том давнем шебутном Петрограде — «жадность фраера сгубила»…
…Полз, волоча немецкий ремень с нанизанными флягами и прихваченный «шмайсер». Немец пулял и пулял — размеренно, словно ему больше делать нечего. Пули проходили то выше, то в землю попадали. Главное, и пережидать бессмысленно — на виду Иванов, просто далековато для стрелка. Вот — опять… Прямо даже чувствуешь, как фриц затвором щелкает, вот даже не очень суетливо…
Предчувствовал Митрич неминуемую боль, тут оставалось только догадаться: в спину, ногу, затылок, или вовсе в жопу? Но обошлось. Внезапно ожил «дегтярев» — выдал чересчур длинную очередь и уж явно — высадил в белый свет как в копеечку. Но отвлек немецкого стрелка на мгновенье, потерял тот настроение и ритм…
Курская дуга. Бой в захваченных немецких окопах
(это позже — 10 июня, подразделение 285-го стрелкового полка)
…Свалился в ячейку Митрич, отдуваясь, пояснил напарнику:
— Не делай так, Мамед. Не ползай за барахлом. Глупое дело. Лучше перетерпи.
В траншее тех умных слов наблюдатели слышать не могли, но подтвердили, крикнув:
— Вот дурак ты, Митрич. Понапрасну бы лег сейчас. Он нужен тебе, тот автомат? Совсем мозги отшибло?
— Да разве спорю? Но потянуло проветриться, прогуляться. Денек-то жаркий, — отозвался Иванов.
В ответ крикнули что-то некультурное, но Митрич не слушал, исследовал добычу. В одной фляге оказалось нечто дерьмоватое, вроде холодного кофе. В другой была теплая, пахнущая металлом вода. Вот третья удивила — винцо кисленькое, белое, разбавленное-разбавленное, но почему-то очень приятое, даже кажущееся прохладным.
— Нельзя тебе? Понимаю, не настаиваю, — сказал Митрич принюхивающемуся к фляге напарнику. — Вон — кофе пей, европейский напиток, в Германию ворвемся, там только такой и есть. Придется привыкнуть.
Пили неспешно, беседовали не особо внятно, но душевно. Потом налетели фашистские бомбардировщики, бомбы клали больше по насыпи, но всем досталось. Потом и наземные немцы зашевелились…
…Отбивали атаки остатки роты, било одинокое, чудом ожившее противотанковое орудие. Оттаскивали в тыл к насыпи раненых штрафников — держался там проход в тыл, к медицине и формулировке «искупил кровью». Немцы лезли не особо напористо — тоже были на последнем издыхании. Но совсем мало оставалось в роте штрафников, да и вообще все перепуталось — батальонные бронебойщики, выбитые со своей позиции, теперь в траншее сидели, и телефонист приблудный — на всех одна судьба, не то чтобы особо штрафная, а просто фронтовая.
….В сумерках случился у фрицев очередной перерыв, Митрич решил лично сходить в тыл за патронами, жратвой и новостями. Может, отход или перенос позиции планируется, Мамед может не уловить тонкости стратегических настроений.
Траншея жила — наконец привезли воду, и поскольку приперли на весь штатный утренний личный состав, то всем хватило. Иванов зашел к командованию.
— Гнездо у вас удачное оказалось, счастливое. Пулемет низинку полностью перекрывает, — облизывая губы, сказал старший лейтенант. — Держитесь.
— А мы чего, будем держаться, — пожал плечами Митрич. — Есть понимание, не мальчики.
— «Не мальчики». А утром чего по немцам ползал? Пулю ловил? Не ожидал от тебя, Иванов. Серьезный же мужик, взрослый.
То «утро», которое и утром-то не было, минуло уже давным-давно, но все равно было немного обидно.
— Да какую пулю⁈ За водой ползал, фляги брал. Без воды никакого душевного и физического настроения.
— Это верно. С водой нехорошо получилось. Иванов, вы держитесь. На всех рапорт напишем, на весь личный состав, всем судимость снимут, — старший лейтенант вновь облизнул спекшиеся губы.
— Вам воды внутрь нельзя, а губы обтереть можно — сказал Митрич. — Я точно знаю, в госпитале насмотрелся. И в санбат вам надо. Обойдемся как-нибудь, вы все ж не единственное начальство.
Началась стрельба, Иванов, нагруженный водой, патронами и котелком с кашей, побежал в свое «счастливое» пулеметное гнездо. Мамуд-Мамед с «дегтяревым» почти освоился, но в темноте, да в непонятности ситуации ему опыта явно не хватит.
Что с командиром взвода стало, Иванов так и не узнал. Наверное, умер, не дотащили до санбата. Командовать с «пулевым-проникающим в брюшную полость» такое себе дело, довольно бессмысленное. Но что смысл… в роте оставалось всего два офицера, да и вообще те дни были полны смыслов каких-то отдаленных, верхних, которые только много позже поймешь. Еще ничего особого не говорило словосочетание «Курская дуга», и про красивое «коренной перелом» Иванов только в госпитале прочитал.
…А тогда малость постреляли во тьму, отогнали немцев. Ночь уже кончалась, короткая, душная, полная дыма от паленой травы и запаха не желающего остывать ДП-27. Подступал рассвет, росистый и нерадостный, ели в счастливом пулеметном гнезде кашу — Мамед, чудак человек, обходил ложкой немногочисленные куски мяса, Митрич уверял, что свинины и в помине здесь нет, одна говядина, да и та такая «беговая», что можно за конину считать. Напарник многословно и горячо пояснял насчет того, что нарочно смешивают на кухне, для жиров, чтобы было «многа-многа». Удивительные предрассудки у людей случаются, экие басни себе придумывают.
…Накрыло счастливое пулеметное гнездо уже под ярким солнцем. Вроде уже оставили мысль об атаке немцы, вели вялый обстрел. Но прилетело.
…Ковыряясь как жук, выполз из полузасыпанной ячейки Митрич, увидел отлетевший шагов на десять «дегтярев», напарника, лицом в бруствер ткнувшегося — затылок осколком срезало. Тут своя боль всецело до сознания дошла, и взвыв, отключилось то милосердное сознание…
…Помнилось, что очнулся, когда под ивами несли. Подивился — ивы-ветлы где-то еще есть, растут, наверное, рядом речка или хотя бы болотце. Тряхнуло, боль нахлынула, опять потемнело в глазах…
9 апреля 1945 года. Кёнигсберг
4:46
Митрич вернулся к спящему танку, поежился — под утро сырость одолевала. Пруссия, она такая, климат своеобразный. Тогда, в 43-м, все иначе было.
А как было-то? Уже и не особо вспомнишь. Понятно, что было лето, вторую часть которого ранбольной штрафник Иванов так особо и не увидел, поскольку лежал пластом на излечении. Говорят, к боли можно привыкнуть, но это врут. Нет, частично-то, конечно, можно, но…
Про госпиталь и боль вспоминать не хотелось. Митрич развернулся и прогулялся вдоль машин. В кузове «линдовского» грузовика сонно препирались:
— Ты куда опять мою полу стянул? Я чую, аж задубел бок.
— Я нарочно, что ли? Короткая шинелька. И какие претензии? Кто свою шинелю проматросил?
— Кто проматросил⁈ Сгорела. В боевой обстановке. А ты вот подушку брал, мог бы и одеяло прихватить.