Общие собрания под бдительным инквизиторским взглядом месткома. Резолюции и демонстрации из-под палки. Малограмотное начальство, имеющее вид вотяцкого божка и вожделеющее на каждую машинистку. Никакого понимания дела, но взгляд на все с кондачка. Комсомол, шпионящий походя, с увлечением. Рабочие делегации – знатные иностранцы, напоминающие чеховских генералов на свадьбе. И ложь, ложь без конца…
Вожди?
Это или человечки, держащиеся за власть и комфорт, которого они никогда не видали, или бешеные фанатики, думающие пробить лбом стену. А самая идея! Да, идея ничего себе, довольно складная, но абсолютно непретворимая в жизнь, как и учение Христа, но христианство и понятнее, и красивее.
Так вот-с. Остался я теперь у разбитого корыта. Не материально. Нет. Я служу и по нынешним временам – ничего себе, перебиваюсь. Но паршиво жить ни во что не веря. Ведь ни во что не верить и ничего не любить – это привилегия следующего за нами поколения, нашей смены беспризорной.
В последнее время или под влиянием страстного желания заполнить душевную пустоту, или же действительно оно так и есть, но я иногда слышу чуть уловимые нотки какой-то новой жизни, настоящей, истинно красивой, не имеющей ничего общего ни с царской, ни с советской Россией.
Обращаюсь с великой просьбой к Вам от своего имени и от имени, думаю, многих других таких же, как я, пустопорожних душой. Скажите со сцены ли, со страниц ли журнала, прямо ли или эзоповым языком, как хотите, но только дайте мне знать, слышите ли Вы эти едва уловимые нотки и о чем они звучат?
Или все это самообман и нынешняя советская пустота (материальная, моральная и умственная) есть явление перманентное?
Caesar, morituri te salutant[27].
– Это все?
– Все, разве что некоторые несущественные детали.
– Хорошо. Несущественными деталями мы займемся позже, когда уляжется ажиотаж. Оставьте мне материалы».
Письмо таинственного адресата я выудил из небольшой груды отрывочных записей, не связанных ни с какими-либо известными, укладывающимися в хронологические рамки и похожими на правду, документами.
Все эти «загадки истории» – например, послание на тот свет, а также письмо А. М. Горького к Сталину, вскрывающее подоплеку травли Михаила Афанасьевича, – я решил собрать в отдельную папку. С этой целью я принялся более пристально изучать документы, попавшие мне в руки по милости Рылеева. Среди них попадались настоящие перлы, по большей части выловленные из дневниковых записей Булгакова, а также его афоризмы, конспекты устных рассказов или замечания на злобу дня, включенные впоследствии в рассказы, опубликованные в газете «Накануне» или «Гудке».
В папку я также положил несколько приходных и расходных ордеров, подписанных Еленой Сергеевной Булгаковой, урожденной Нюренберг – ее подпись, включавшая имя (полностью) и фамилию (чаще – Нюрнберг), была изящна и убедительна, как может быть прекрасна и убедительна женщина, знающая, чего она хочет. Сюда же легла запись Булгакова о посещении выставки товаров народного потребления, расположенной на месте нынешнего Парка культуры и отдыха имени Горького.
Эту цитату, описывающую павильон, где была представлена продукция госпредприятий и потребкооперации, произведенная в 1923 году – почти дословную, с минимальной редактурой, – я впоследствии отыскал в рассказе «Золотистый город». Правда, без неожиданного по резкости финала.
«…Из глубины – медный марш. У входа, в синей форме, в синем мягком шлеме, дежурный пожарный. «Зажигать огонь и курить строго воспрещается». Сигнал: «В случае пожара…» и т. д. У стола отбирают дамские сумки и портфели.
Трехсветный, трехэтажный павильон весь залит пятнами цветных экспонатов по золотому деревянному фону, а в окнах синеющая и стальная гладь Москвы-реки.
«Sibcustprom» – изделия из мамонтовой кости, резные фигурные шахматы, сотни вещиц и безделушек. Горностаевым мехом по овчине белые буквы «Н.К.В.Т.», и щиты, и на щитах меха. Черно-бурые лисицы, черный редкий волк, песцы разные – недопесок, синяк, гагара. Соболя прибайкальские, якутские, нарымские, росомахи темные. Бледный кисейный вечерний свет в окне и спальня красного дерева.
Столовая…
И всюду Троцкий, Троцкий, Троцкий, будь он неладен. Черный, бронзовый, белый гипсовый, даже из кости мамонта.
Всякий…
В какое учреждение не зайдешь – везде его портреты.
Тошнит…»
Эта блокнотная страница с помощью скрепки была дополнена кратенькой записью:
«…возвращался с выставки домой и оказался свидетелем жуткого происшествия – трамваем зарезало человека.
Крики, вопли, рыдания, перепуганный, размахивающий жезлом милиционер. Меня, размышлявшего в тот момент по поводу увиденного на выставке, буквально стукнуло – вот бы нашего Льва под колеса…
Несколько дней не мог избавиться от удушавшей до немоты картины – …какая-то Аннушка (моя соседка?) разлила на путях и на брусчатке подсолнечное масло.
…Вождь, торопливо приплясывающий на тротуаре, вдруг ни с того ни с сего срывается с места и, поспешая в социализм, пытается перебежать улицу перед приближающимся трамваем. А тут разлитое подсолнечное масло.
…Вскрик, взмах руками, сверху надвигающийся трамвай, вращающееся колесо…
Ужас, ужас, ужас, ужас… Врагу не пожелаю, не то, что Троцкому, пусть даже по милости этого господина я был ввергнут в дьявольский, краснознаменный круговорот природы…»
Во время очередной встречи Рылеев ничем не подтвердил аутентичность Берлиоза. Он оставил эту догадку на моей совести, а насчет письма на тот свет выразился в том смысле, что таких посланий, как и отправителей, было несколько.
Он снял с полки книгу, отыскал отмеченное закладкой место и процитировал:
Ташкент. 17 февраля 1943 г.
Все так, как ты любил, как ты хотел всегда. Бедная обстановка, простой деревянный стол, свеча горит, на коленях у меня кошка. Кругом тишина, я одна. Это так редко бывает.
Сегодня я видела тебя во сне. У тебя были такие глаза, как бывали всегда, когда ты диктовал мне: громадные, голубые, сияющие, смотрящие через меня на что-то, видное одному тебе. Они были даже еще больше и еще ярче, чем в жизни. Наверно, такие они у тебя сейчас. На тебе был белый докторский халат, ты был доктором и принимал больных. А я ушла из дому, после размолвки с тобой. Уже в коридоре я поняла, что мне будет очень грустно и что надо скорей вернуться к тебе. Я вызвала тебя, и где-то в уголке между шкафами, прячась от больных (пациентов), мы помирились. Ты ласково гладил меня. Я сказала: «Как же я буду жить без тебя?» – понимая, что ты скоро умрешь. Ты ответил: «Ничего, иди, тебе будет теперь лучше».
Рылеев сдвинул очки на кончик носа, поднял указательный палец и объявил:
– Елена Сергеевна Булгакова!
Затем поставил книгу на прежнее место и, вернувшись к столу, напомнил:
– Что касается автора найденного тобой послания, твоя правда – Николай Эрдман. Петробыч ознакомился с его неотправленным на небеса письмом. Подтверждением этого факта можно считать резкое изменение в судьбе опального литератора, причем в лучшую сторону[28]. Он был амнистирован, в сорок втором году получил Сталинскую премию за «Волгу-Волгу», снятую еще до войны. В сорок девятом еще одну – за сценарий к фильму «Смелые люди». Николай Робертович много потрудился на ниве советской кинематографии. Писал сценарии, занимался литобработкой. Особенно важна его роль в становлении советской мультипликации. «В некотором царстве», «Дюймовочка», «Кот, который гулял сам по себе» – это классика. Это все так. К сожалению, наши сценарии были совсем другого рода…
– Хорошо, – согласился я. – Тогда скажите, кто автор литературной записи разговора Сталина с Ягодой?
Рылеев, не моргнув глазом, заявил:
– Ты!
Я впал в ступор, и уже совсем было собрался бежать из этого осиного гнезда, где мало того, что беспардонно перелицовывают историю, но и назначают авторов, однако Рылеев, нимало не смущаясь, добавил:
– Ты сочиняй, не стесняйся.
Меня остановило малюсенькое мимолетное соображение.
– А как же Понырев? Как вы нашли его, ведь это литературный персонаж?
– Зачем нашли! Назначили.
– А Михаил Афанасьевич… знал?
– Знать – не знал, а догадываться – догадывался. Он же с Маяковским в бильярд играл, а вокруг Маяковского всегда крутилось столько футуристов…
Юрий Лукич усмехнулся.
– Ты не верь всему, что пишут нынешние литературоведы. Они тоже не наобум работают… Развести по разным углам Булгакова и Маяковского или Булгакова и Горького – в этом тоже прослеживается определенный политический заказ. Так сказать, требование момента. Мог ли Михаил Афанасьевич играть с Маяковским в бильярд, будь тот ему неприятен?
Будь они на ножах?![29]
Бильярд, дружище, дело интимное, душевное. Шары с кем попало не гоняют. Есть фотография, на которой Булгаков запечатлен рядом с Ильфом, Петровым, Катаевым и Олешей, явившимися на похороны Маяковского. Булгаков пришел, а мог бы не прийти…
На похороны Есенина он не явился. На похороны Багрицкого тоже[30].
Булгаков был из тех, кто никогда не стал бы играть в бильярд с неприятным ему человеком, тем более в присутствии Елены Сергеевны. Она им обоим – Булгакову и Маяковскому – чай наливала. Булгаковская брезгливость, входившая в его нравственный кодекс, была сродни фобии. Никто, даже наружка, не зафиксировала, чтобы Михаил Афанасьевич с определенного момента гонял шары со своими бывшими коллегами по «