Более того, вокруг не было ни одного черного кота!
Я упрекнул себя за мнительность и, спускаясь в метро, дал слово, если в вагонном окне увижу свиные рыла, если попаду в переделку и какой-нибудь бдительный мент начнет допрашивать меня, где я был и что видел, буду упрямо твердить – видал свиные рыла.
К сожалению, это была не совсем правда – до самого подъезда мне эксклюзивно мерещилось лицо Валерки Пряхинцева.
Он будто просил о чем-то…
Дома, добавив из спрятанной от жены заначки, я взял гитару и, глядя в потолок, запел… Так, завыл от тоски и одиночества.
Валерка с небес подхватил:
Прошлое не воротится,
И не поможет слеза.
Как целовать мне хочется
Дочек своих глаза.
Вспомнился сегодняшний вечер, поминки… Вспомнился Стас Погребельский, его ошарашивающе-деловое предложение застолбить авторство любимых песен.
Вот так публично, с обязательным в таких делах апломбом заявить – я сочинил «Чужую милую» или «Сын поварихи и лекальщика»!..
Так уж случилось, ребята…
А то еще хлеще – приписать себе «Жил в Одессе парень-паренек…» Это была довоенная песня, когда меня еще на свете не было.
От подобной инициативы стало совсем тошно. Это была не просто приватизация! Это было посягательство на честь и достоинство миллионов моих современников, соплеменников, дружбанов и подруг.
Это было бесстыдное хищение своего прошлого.
Это была кража у самого себя…
Или самого себя, причем за копеечный гонорар.
Ради чего?
Скажите, олухи?..
Перед сном заглянул в рылеевские материалы.
Оно лежало сверху – очередное письмо на тот свет![58]
Начиналось запросто:
«Привет драматургам!
Пишу с Гороховой. Сижу здесь вторую неделю, не зная своей судьбы и не надеясь на многое. Пишу, потому что не в силах удержаться от желания известить тебя о совершенном открытии.
Это случилось ночью, после очередного допроса, в момент бессонницы…
Ты, Михаил, оказался куда хитрее, чем я предполагал. Твоя математика оказалась куда более высшей, чем та, которой я увлекался все эти годы. Это также касается женщин, за которыми я с нескрываемым удовольствием очень скоро буду наблюдать с божественной верхотуры.
Неужели в этом моя планида?..
Беда…
…вчера мне разрешили черкнуть несколько строчек жене. Я разохотился и попросил разрешения написать лучшему другу. Следователь насторожился – что собираетесь писать?
Я ответил – чистосердечное признание? Решил поделиться сокровенным.
Раньше надо было думать. Кому?
Драматургу Булгакову, если позволите…
Ты не поверишь, но следователь буквально остолбенел. Потом заинтересовался. Начал допытываться, откуда я знаю Булгакова? Я ответил – встречались в Ленинграде, а в Москве я даже в гостях у него бывал.
Он отлучился на несколько минут, затем вернулся, дал мне лист бумаги, карандаш и потребовал, чтобы я описал все, что знаю о тебе, Миша.
Не знаю, устроит ли следователя и его коллег откровение, посетившее меня прошлой ночью, но, думается, они вряд ли сумеют пришить его к твоему делу. Впрочем, черт с ними… Важнее другое – эта полуночная догадка касается твоего последнего романа, с которым мне посчастливилось познакомиться, когда я в компании с известным тебе любителем пошутить навестил тебя в Москве.
Ты угадал, Миша.
Не я, а ты!!
Я только теперь осознал, что представляет собой фигура, которую ты избрал для нанесения смертельного удара всей прогнившей мещанско-буржуазной сволочи. Ты оказался прав и в том, что точно подметил – будь герой хоть семи пядей во лбу, всегда найдется прохвост, который предаст его в трудную минуту.
Он предал тебя!
Пусть это случилось в момент разгула политических страстей, пусть однажды он спас тебя и, возможно, еще не раз спасет – это неважно! В самый острый момент, когда со всех сторон подступили с воплями – распни его, он не колеблясь принес в жертву все, что дорого человеку – естественную, как мне казалось, потребность в общении с близкими по духу карасями, отношения с нежными созданиями, называемыми женщинами.
Он и меня предал!
Или, как теперь выражаются, «навесил ярлык». Теперь, прохлаждаясь в Крестах, я прикидываю, что же со мной будет – исполнит ли римский центурион приказ прокуратора Иудеи дать залп из десятка ружей или меня сошлют в далекое ледяное «нигде»?
И то и другое пугает. До дрожи души…
Я без конца дрожу, Миша.
Мне зябко, и, чтобы как-то успокоиться, декламирую понравившуюся тебе стихоисповедь:
Против выводов науки
Невозможно устоять.
Таракан, сжимая руки,
Приготовился страдать.
Вот палач к нему подходит,
И, ощупав ему грудь,
Он под ребрами находит
То, что следует проткнуть.
Я стараюсь не унывать…
Меня пока здесь, на земле, все радует, даже свет спрятанной под решетку электрической лампочки. Мне доставляет удовольствие крепкая кладка стен – умеют же люди! – редкие прогулки, когда я могу полюбоваться сиянием дня. Мне все равно, какой выдался день. Меня все устраивает – и непогода, и снег, и ветер – лишь бы это продлилось подольше…
…в споре, который возник после прочтения рукописи, ты, Миша, оказался прав. Как, впрочем, и наш товарищ, который привел меня к тебе. Помнится, я, как верноподданный коммунистической идеи, упрекал вас в старорежимной приверженности к религиозным сказкам. Зачем все это – «распни его», казнь на Лысой горе, вознесение – в социальном романе? Ладно, Воланд. Небесная канцелярия прислала его каленым железом выжигать буржуазные предрассудки и мещанские замашки. Это можно понять и даже в чем-то принять.
Но Пилат?!
Но распятый?!
Я доказывал, что в бесклассовом обществе такие предрассудки отомрут окончательно, как отомрет эксплуатация человека человеком или, что еще ужаснее, империалистические войны. Исчезнет всякая идеалистическая дребедень, всякие сказки, всякого рода пилаты.
Если теперь в ожидании суда я все еще надеюсь на нашу славную, великую идею, то в отношении Воланда и Пилата вы оба оказались правы.
Это одно и то же лицо, прикрывающееся ответственностью, верностью идеалам. Этот персонаж един в двух лицах и выражает суть власти.
Воланд грозен, Пилат подл.
Их, оказывается, столько развелось…
У тебя свой, у Коли свой, у меня и у моих коллег по ленинградскому Детгизу свой. Конечно, наш пилат не идет ни в какое сравнение с твоим Пилатом. Твой вон какой огромный, могучий, с усищами.
Всезнающий и всемогущий…
Одно слово, библейский!..
Но и он – Пилат. Он пошел на поводу у толпы. Пусть даже исходя из «политической целесообразности».
В этом суть власти, а я тогда не уловил…
Так бывает, Миша.
Ты только держись и, дописывая роман, постарайся, чтобы во время организованной тобой литературной облавы на всякого рода воландщину и пилатчину не пострадали маленькие дети и беспомощные старики и старухи.
Засим, прощай».
Я долго, безвылазно сидел за столом.
Время капало посекундно, и оцепенение, охватившее меня, не отпускало. Только мысль существовала, она взывала к надежде.
На этот раз я сразу догадался, кто был автором этого последнего в его жизни письма, которое ленинградские чекисты разрешили написать нераскаявшемуся троцкисту, осужденному по 58-й статье к «высшей мере социальной защиты». Правда, без всяких обязательств доставить его адресату. У них на этот счет было особое мнение. Они предпочли отправить предсмертный крик веселого человека в Главное секретно-политическое управление НКВД СССР, где он и был захоронен.
Это был жизнелюб, партиец, широко известный в узких кругах острослов и стихотворец и заодно любитель математики – «кондуктор чисел», как выразился о нем его сумасшедший друг, которого даже спецы из ленинградского НКВД не решились признать за оппозиционера.
Я улегся на диван и задумался о том, что встреча с господином Гаковым обозначила не только горькие стороны бытия – раздвоение души, замкнутый круг, суетливые метания в поисках выхода из замкнутого круга; но и светлые – хорошие стихи, вдовью стойкость и сочиненные детьми сказки.
Я открыл файл, в котором были собраны стихи для души, в которых всем сердцем, обеими руками…
Жареная рыбка,
Дорогой карась,
Где ж ваша улыбка,
Что была вчерась?
Жареная рыба,
Бедный мой карась,
Вы ведь жить могли бы,
Если бы не страсть.
Что же вас сгубило,
Бросило сюда,
Где не так уж мило,
Где – сковорода?..
Потом прилег и долго слушал, как притаившиеся в уголке комнаты история в обнимку с литературой явственно шептали:
Белая смородина,
Черная беда!
Не гулять карасику
С милой никогда.
Не ходить карасику
Теплою водой,
Не смотреть на часики,
Торопясь к другой.
Плавниками-перышками
Он не шевельнет.
Свою любу «корюшкою»
Он не назовет.
Так шуми же, мутная
Невская вода.
Не поплыть карасику
Больше никуда.
С тем и заснул…
Часть III. Умение молчать о главном
Мечтаешь ты увидеть кактус,
Засеять луком огород.
Но в жизни все выходит как-то
Совсем-совсем наоборот.
Глава 1
Из агентурно-осведомительной сводки
за 16 апреля 1930 г.