№ 378
«В Москве только и разговоров о самоубийстве Маяковского. Несчастье случилось 14 апреля сего года. Встретившийся мне на похоронах Олеша заявил, что такого предательства со стороны «горлана» и «главаря» как собственноручно именовал себя Маяковский, советская власть никак не заслужила. Ладно бы так поступил закосневший в старорежимных предрассудках Булгаков…
Но главарь ЛЕФа, известный футурист?!
Всего месяц назад Маяковский вступил в ассоциацию пролетарских писателей, так что это прискорбное самоубийство иначе, как провокацией, не назовешь.
При разговоре также присутствовали Катаев, Илья Ильф и брат Катаева, Евгений Петров. Ильф возразил: «Не надо огрублять факты, Юра…»
Услышав это двусмысленное заявление, Катаев с братом промолчали, а Олеша попытался превратить все в шутку.
Кстати, Булгаков тоже явился на похороны, тем самым подтверждая слухи, что его всегда тянет туда, где пахнет пессимизмом и неверием в созидательные силы пролетариата…»
Принуждаемый к авторству – следовательно, к беспристрастной оценке и художественному описанию собранных в этих потрепанных папках вероятных, мало вероятных и просто невероятных документов – я долго и тупо глядел в окно.
Политических новостей, как выразился Михаил Афанасьевич, не было. Взамен них были политические мысли. Удивлял градус ненависти, который испытывали к Булгакову его недруги. Он зашкаливал. Взять хотя бы этот донос… Даже в естественном желании проститься с отправившимся в последний путь партнером по бильярду кто-то разглядел контрреволюционный момент.
…его травили изо дня в день, из статьи в статью. Травили сворой и индивидуально. Травили с молчаливого одобрения партаппаратчиков, которых раздражал не столько сам строптивый автор, сколько его мистическая неприкасаемость. Выдержке господина Гакова можно только позавидовать. Но выдержки, мужества, веры может когда-то не хватить…
…В провале окна, темном, скупо подсвеченном городскими огнями, мне померещилось чужое время, чужой кабинет, чужие, но такие знакомые по фотографиям лица. Один из мужчин стоял почти навытяжку, другой расхаживал, время от времени попыхивая трубкой.
Со мной такое случается.
Иной раз я вижу черт знает что…
«…В отношении Булгакова сложилась парадоксальная ситуация – человек хочет работать, а ему не дают работать. Это неправильно, товарищ Ягода.
– Многим товарищам не нравятся его попытки протащить в советский театр белогвардейщину, товарищ Сталин.
– Что значит «нравятся – не нравятся»? Это мелкобуржуазный подход к делу. Литовскому, Блюму-Садко, Орлинскому, Млечину, товарищу Мейерхольду не нравится, а великому пролетарскому писателю Горькому нравится. Кого слушать? Так мы далеко не уйдем. Так мы никуда не уйдем. Так мы можем совершить крупную политическую ошибку.
Надеюсь, товарищ Ягода, вы понимаете цену этой ошибки?
Пауза.
Раскуривание трубки.
– Сейчас трудный момент. Я бы сказал, переломный момент. Мы приступили к переустройству села на социалистических началах. Это очень ответственное мероприятие – я бы сказал, революционное мероприятие! – и для партии важно выбить из рук буржуазии такое острое оружие, как литература и искусство. Мы должны любой ценой утвердить в среде деятелей литературы и искусства наши идеалы. В первую очередь в среде творческих работников. Нам нельзя поддаваться демагогическим требованиям «свободы творчества».
Наши художники должны воспеть направляющую волю нашей партии, освобожденный труд и творческую энергию народных масс, – вот как политбюро ставит задачу. Мы должны убедить работников искусства, что только с помощью наших идеалов можно достичь новых вершин.
Как этого можно добиться, если творческим работникам не дают работать? Когда им зажимают рты? Вы понимаете, товарищ Ягода, как обрадуются наши враги, если товарищ Булгаков совершит глупост и покончит с собой?
Что мы скажем нашим друзьям на Западе?
Что не доглядели?
Что проморгали?..
Вам известно, товарищ Ягода, что в странах Западной Европы, а теперь и в США, выходят книги товарища Булгакова, ставят пьесы.
Кое-кто в эмиграции утверждает, будто он пишет под диктовку ГПУ, будто работает под страхом смерти. Если он совершит глупост, вы представляете масштаб свистопляски, которая развернется вокруг его имени?
– Так точно, товарищ Сталин.
– Нет, товарищ Ягода, вы слабо представляете! Проживающий во Франции господин Бунин, сочинивший «Окаянные дни», получает Нобелевскую премию, а в Советском Союзе, творческие работники, искренне готовые сотрудничать с советской властью, будут продолжать совершать глупости? Есенин совершил. Соболь[59], хоть и не велика птица, тоже совершил.
Маяковский совершил.
Теперь Булгаков?..
Это тенденция, товарищ Ягода.
И нездоровая тенденция!..
Замятин, член ВКП(б), пусть даже и бывший, просится за границу. Максим Горький решил подлечить нервы на Капри. Эйзенштейн не возвращается[60].
Как наши друзья на Западе смогут объяснить зарубежному рабочему классу эту тенденцию?
Если подключить к этой проблеме политически вредную активность Демьяна Бедного и иже с ним из «Безбожника», их сверхнаглые перехлесты в антирелигиозной пропаганде, положение может обостриться до предела.
Пауза.
Долгая затяжка.
– Еще хуже, если мы позволим Булгакову уехать. Враждебно настроенная эмиграция, до сих пор не замечавшая или обливавшая Булгакова помоями, сразу поднимет его на щит. Они это умеют.
Если здесь у творческого работника нет куска хлеба и он не знает, что будет ест завтра, а там ему будут предлагат булки с маслом, я не уверен, что товарищ Булгаков устоит.
Это важная политическая задача, товарищ Ягода, и вам ее надо решить. Здесь нельзя рубить с плеча. Партия требует от чекистов проявить выдумку. Нельзя допустить, чтобы товарищ Булгаков решил, будто мы его не пускаем. Он сам должен принять решение, только надо ему в этом помочь.
Это требует от вас партия».
«Ягода: Что ты, товарищ Гендин, суешь мне этого Олешу, Катаева, какого-то Понырева. Мне плевать, в курсе этот Понырев или не в курсе. Слыхал, наверное, наверху опять разрешили к постановке «Турбиных». Если этот недобитый белогвардеец Булгаков деранет за границу, скандал будет грандиозный. Этому щелкоперу, понимаешь, оказали такое доверие, а он, как поганый пес, все на сторону глядит! Сам знаешь, Гендин, что бывает с теми, кто срывает выполнения указаний партии. Тебе все понятно?
Гендин: Так точно.
Ягода: Вот и хорошо. Иди, работай… Проявляй выдумку».
Ответ, какую именно выдумку проявил С. Г. Гендин, я обнаружил в папке, обозначенной «М и М».
«Первому Зам. Председателя ОГПУ тов. Ягоде Г. Г.
5 июня 1932 года…»
Раппорт
В ходе операции «Булгаков» мною была проведена конспиративная встреча с Е. С. Ш.
Встреча состоялась в Александровском саду без предварительного извещения. Как бы случайно… Беседа носила установочный характер. Е. С. была поставлена в известность насчет угрозы, ожидающей объект в Париже.
В результате беседы Е. С. окончательный ответ не дала, однако само отсутствие отказа свидетельствует о том, что указанное лицо приняла к сведению изложенные факты.
Уполн. 5 отд. секр. отдела ОГПУ Гендин С. Г.
К этому листочку были подколоты тезисы развернутого отчета об этой встрече. Сбоку приписка наискосок – С моих слов записано верно… Гендин. Скопировано и обработано ст. следователем 3 отдела СПУ НКВД Рылеевым Ю. Л.
Из отчета С. Г. Гендина:
«…разговор сначала не клеился. Е. С. решила, что я подсел к ней, чтобы завязать знакомство. Я попытался объяснить, что мой интерес имеет исключительно служебный характер. Я попросил ее помочь компетентным органам в одном деликатном деле, касающемся лично ее и опекаемого нами гражданина.
На это предложение Е. С. заявила: «…это что, новая форма сводничества?» Поинтересовалась моей должностью и отметила, что приставать к порядочным женщинам на улице недостойно не то что работнику компетентных органов, но даже конюху. Затем добавила: «…если вы намереваетесь меня арестовать, будьте любезны, сделать это в более пристойном и более официальном порядке».
После этих слов она встала и направилась к выходу из сквера.
Тогда ей вслед я зачитал на память начало неопубликованной рукописи, которую объект три года назад послал на Кавказ, где она отдыхала.
«Бесценный друг мой! Итак, Вы настаиваете на том, чтобы я сообщил Вам в год катастрофы, каким образом я сделался драматургом? Скажите только одно – зачем Вам это? И еще: дайте слово, что Вы не отдадите в печать эту тетрадь даже и после моей смерти».
Е. С. поколебавшись вернулась. Присела на скамейку и потребовала показать удостоверение. Предъявив его, я объяснил, что просьба, с которой мне пришлось обратиться, настолько щекотливого свойства, что я просто вынужден – именно из соображений деликатности – поговорить с ней приватно.
Как бы между прочим…
Лицо у гражданки Ш. было каменное. Насчет «щекотливости» она не без неприязни заметила, что ей с трудом верится, будто такое препятствие может служить помехой для вызова ее на Лубянку, но в любом случае она признательна, что этот разговор – даже если это вербовочный разговор! – будет проведен именно здесь, на свежем воздухе, в городском саду.
Я в сердцах ответил, что ни о какой вербовке и речи не идет. Обстоятельства сложились так, что моя просьба имеет важное государственное значение. Дело, знаете ли, очень неординарное… Здесь вербовка не поможет. Здесь важна личная заинтересованность, добровольное согласие помочь нам.
Затем, без паузы, спросил:
– Вы его любите?
Е. С. не смогла скрыть ни изумления, ни неприязни.