Мишаня, они отказываются меня прописывать!! Как это понять? Детей зарегистрировали, а мне Маргарита заявила, что это я во всем виновата, что это из-за меня ее Валерочка сиганул с балкона. Я вела себя непристойно, я такая, я сякая…
– Они что, умом тронулись? Профессор наш?
– Профессор-то помалкивает, это Маргарита воду мутит. Впрочем, с подачи твоего любимого Валерочки.
Она прерывисто вздохнула.
– У тебя выпить есть?
Мой обвинительный пафос тут же иссяк, и все равно я не мог не спросить:
– Зачем же ты рукопись Жоржевичу передала?
– А ты разве предупреждал, что нельзя?
Вопрос был не в бровь, а в глаз. В былые времена об этом и предупреждать не надо было. На моих глазах пролегла очередная трещина между прошлым и будущим.
Мы выпили красного из бутылки, которую я захватил с собой в ЦДЛ.
– Может, еще какую-нибудь работу поискать?
– Без толку! Здесь, – она кивнула в сторону окон квартиры Валеркиных родителей, – мне все равно работать не дадут.
– Так уж не дадут?
– А кто с детьми сидеть будет? В качестве домработницы я им еще сгожусь, но более ни-ни.
– Может, уйти?
– Куда? К маме? У них в Волоколамске у младшего брата двое, и они все вместе живут. Еще я явлюсь со всем кагалом…
Она разрыдалась.
– Он, пьяный, когда оставался у родителей, все на меня валил. Я, мол, и такая, и сякая. И веду себя непристойно! Надо же было додуматься – я из беременности в беременность, с детьми кручусь, а веду себя непристойно. Дыхнуть ему не даю. Затираю, так сказать, его неподъемный талант. А домой придет, начинает крутиться возле юбки – Нателочка, Нателочка… Я смирилась, ладно, слабак, но не до такой степени. Он же мать своих детей хаял. Вот, Мишаня, какие тайны скрывало проклятое советское прошлое. Тогда эти поклепы казались пустяками. Игра такая эпохи развито́го социализма… Со временем, мол, все образуется… Он, когда с балкона прыгал, о нас подумал?.. Обо мне подумал?.. Как мы жить будем? Как выживать?..
Дай бутылку.
Отпив из горлышка, она успокоилась.
Улыбнулась…
– Что мы все о былом да о былом. О прошедшем «светлом будущем»… Пора подумать о настоящем. Насчет регистрации знающий человек мне подсказал – профессор с супругой отказывать мне права не имеют. Если детей прописали, меня и подавно. Я же не бомжиха какая-то!.. Но есть одна тонкость – пока я живу без регистрации и не работаю, все претензии ко мне насчет Валеркиных долгов пустой звук. Любой судья откажет в иске, а стоит обзавестись регистрацией, как тут же прибегут. Наверно, Маргарита смекнула что к чему. Или кто-то подсказал… Маргарита так прямо и предложила – обращайся в суд, а до той поры ни-ни…
Что мне делать? Если судиться, это значит затянуть регистрацию на неопределенный срок. Это в Москве умеют.
Она вздохнула.
– Вот и до меня перестройка доехала. Начались веселые денечки. Но перед этим надо серьезно отдохнуть.
Она поднялась и, не попрощавшись, ушла, оставив меня наедине с недопитой бутылкой, с сумятицей в душе.
Я выбрался из беседки, постоял возле покосившихся качелей. Лет пять назад этот удивительный детский городок считалась в Москве образцово-показательным, ведь за забором располагался ЦК профсоюзов. Теперь здесь мало что напоминало о былом великолепии. Отвалились резные полотенца беседки, горки зияли провалившимися досками – к ним было опасно подпускать детей.
Бревенчатый кремль превратили в общественный туалет.
В первозданной целостности сохранилась лишь сетчатая ограда, за которой располагалось здание ЦК. В той стороне, на стоянке возле подъезда, были выставлены машины всевозможных стран и марок.
На прощание я не удержался и глянул на окна квартиры родителей Пряхинцева. Прыгнуть-то Валера прыгнул, а во что угодил?
Впрочем, мы все прыгнули, и никакой Воланд нам теперь не поможет.
Самим придется выкручиваться…
Погребельского я отыскал в пестром зале.
Увидев меня, он помахал рукой.
– Новостей, – поделился он, – пруд пруди. Во-первых, Центральный дом литераторов приватизируют – кто, что, ничего не известно. Во-вторых, одному отъявленному приверженцу демократии здесь заехали в ухо. Об этом уже успели раструбить все центральные газеты.
– Я читал.
– И комментарии читал?
– Читал в каком-то издании.
– Этого достаточно, так как все в один голос твердят, будто покушение было совершенно по политическим мотивам, хотя, насколько тебе известно, здесь месяца не проходит, чтобы кто-то с кем-то не подрался. Особенно пьяные русские поэты. Пьяный русский поэт – это что-то чудовищное. Страшнее любого агента национальной безопасности. Никакой сапожник или сантехник с ними не сравнится. Но интрига выявилась только на днях. Суть ее в решении группы прогрессивных писателей в знак протеста против террора, объявленного руководством Большого союза и группой отъявленных сталинистов, выйти из общесоюзной организации и создать свою. Разумеется, на самых демократических началах.
Стас, не скрывая некоторого ажиотажного нетерпения, рассказал, как проходили выборы в правление нового писательского объединения.
– Инициативная группа назначила учредительный съезд новой организации. Во-о как! Ни больше, ни меньше, – подчеркнул он. – Ребята, спроворившие раскол, сразу застолбили себе места в президиуме, откуда рукой подать до руководящего органа. Они назвали его правлением, но вот беда – оказалось, никто из этих протестантов в председатели не годится. Ни творческими успехами, ни авторитетом не вышли. Нужен генерал, без него все передерутся. Но генерал без комплексов… Наметили известного бытописателя московских хрущобок, у которого по общему мнению в голове одна извилина.
– Это кого же? – поинтересовался я.
Стас потянулся ко мне, приблизил лицо и тихо, почти шепотом выговорил.
– Максимыча.
– А-а…
Есть у нас такой лауреат. Впрочем, фигура показалась мне приемлемой. Староват и в смысле интеллекта действительно не очень, но ни в каких махинациях с премиями, кассой взаимопомощи или распределением квартир замечен не был.
Между тем Погребельский продолжал:
– Как водится, собрали собрание. Притащили этого мухомора – не знаю, как им удалось его из дома вытащить?
Все шло своим порядком – выступления, лозунги, призывы. Ты же знаешь, мы горазды на призывы. О лозунгах я и не говорю… Почетный гость слушал-слушал, едва не заснул. Очнулся только, когда ведущий предложил его кандидатуру на пост председателя правления. Мастодонт аж глазами заморгал. Расстроился так, что попросил слова. Даже до трибуны доковылял, чего за ним уже лет двадцать не замечалось, и заявил самоотвод. В подтверждение своей непригодности он указал, что никогда не лез в начальники, бюрократией не занимался, никаких бумажек, кроме договоров, рекомендаций для приема в союз и ордеров к оплате не подписывал. В молодые годы состоял в комсомоле и трудился на заводе, где получил звание «Ударник коммунистического труда»… Он почему-то решил, что в наши дни пребывание в комсомоле и звание ударника являются отягчающими вину обстоятельствами. Конечно, он благодарен товарищам, которые рекомендовали его на такой высокий пост, но…
Но Максимыч не на тех напал. Из президиума ему авторитетно подсказали – лучшей рекомендацией являются ваши книги.
Старикан попытался что-то возразить, но ему даже рта не дали открыть – бешено зааплодировали, а из зала кто-то крикнул – браво, браво! Один из делегатов выскочил к трибуне и объявил: «Друзья, если кандидат отказывается от должности, значит, это честный кандидат! Ему можно доверять. Лучшего председателя нам не найти. Я поддерживаю кандидатуру Максимыча!»
Погребельский взглядом указал на один столиков.
– Ага, тот самый что слева… Что тут началось! Клич подхватили… – лучшего руководителя не найти, лучшего руководителя не найти… Наконец президиум подвел черту – товарищи, мы все убедились, что имеем дело с прирожденным демократом? Других кандидатур нет? Ставлю на голосование.
Как Максимыч ни отказывался, его единогласно – представляешь, единогласно!! – избрали председателем нового союза. Я уже записался, ты тоже не отставай. Мы создадим секцию…
– Послушай, Стас, я уже состою в союзе. Разве устав разрешает вступать куда-то еще?
Стас махнул рукой.
– В резолюцию специально внесли пункт – предусмотреть возможность состоять в разных писательских организациях. У личности, тем более творческой, может быть много убеждений. Сегодня одно, завтра другое, разве не так?
Я не понял:
– Как это? Если завтра какой-нибудь демократически настроенный писменник заедет по уху какому-нибудь заядлому сталинисту, кого мне защищать? Я же и туда и туда записан?
Стас, довольный, объяснил:
– Этот вопрос тоже поднимался на собрании. Выход нашли, не подкопаешься – каждый должен поступать по совести! Как тебе твоя совесть подскажет, так и действуй.
– А если совесть мне подскажет, что надо обоим врезать…
– Врежь. Только учти, что от выбора позиции тебе все равно не уклониться. Вот я и говорю – надо поскорее вступить в новый союз и организовать свою секцию.
Он потянулся ко мне и, понизив голос, раскрыл замысел.
– В первую очередь зарегистрировать название! Какое, не важно – скажем, секция однополого любовного романа или секция антибиографических эпопей. Как угодно. Важно, чтобы к тому моменту, когда начнут делить имущество Большого союза, мы успели официально оформиться. Намеку сподхватил?
Я едва со стула не свалился. В буквальном смысле слова. Но удержался, успел схватить стакан.
Выпил.
Обернулся…
Измученный Булгаковым, я был уверен – после такого предложения непременно нужно объявить танцы.
Мы сидели в пестром зале.
Места здесь было мало, но налево располагался обширный холл, прямо – ресторан. Туда еще пускали. Там было где развернуться…
И народу хватало! Поэтов, прозаиков, скетчистов, новеллистов, романистов и сценаристов, «мастеров одного рассказа», «одной повести», «недописанного романа», штурман Жоржей, Троебратских и Лавровичей, маститых Рюхиных и Бескудниковых, не говоря уже о Чердакчи, Желдыбине и Кванте… Хватало и бойкой творческой молодежи из профсоюза литераторов, сумевшей проникнуть в храм искусств с помощью старших товарищей, имевших право проводить с собой одного гостя. Хватало и горячительных напитков, а также вкуснейших закусок. Особенным успехом пользовались пирожки с мясом.