(8)
«…как мы установили, дьявол призван Господом исправлять несовершенства…»
«…но несовершенство само по себе не есть зло».
«…отец учил меня – причина зла в злоупотреблении свободой. Первыми нарушили запрет ангелы, а вслед за ними и человек. Неодолимым искусом оказался соблазн. В райском саду никаких несовершенств не было, и все равно человек не устоял. Он поддался искушению. И ныне пребывание в добре зависит от нас самих: каждый из нас может пойти на его зов, уверовать в него и пребывать, и даже совершенствоваться в добре, но может и уклониться от послушания и восстать против Него.
Грех, дружище, это нарушение воли Бога. Грех и есть первопричина зла. Но что подталкивает разумное существо к греху? Как марксизм-ленинизм отвечает на этот вопрос, я не знаю, но митрополит Антоний Сурожский утверждает, зло всегда связано не с природой, не с изъяном безупречности, а с чьей-то личностью».
Здесь на полях мелким пролетарским почерком была сделана приписка: «Антоний Сурожский? Это что за религиозный мракобес?»
«…Антоний, например, не сомневается, что дьявол существует, что это реальная личность, а не просто как бы разлившаяся по миру зараза. Он не верит, что зло может быть не иначе как личное, потому что если оно не личное, значит, оно сотворено Богом, нет другого выхода. Дьявол – это падшая тварь…»
«…конечно, сразу осознать это трудно, особенно если тебе придется вывести отсюда какую-нибудь марксистскую квинтэссенцию. Об одном прошу, Ванюша, не впадай в невежество или, что еще хуже, в погромное хамство. Вспомни слова Достоевского о матери, чьего ребенка загрызли помещичьи собаки – должна ли она простить барина, натравившего собак?
– Я не читал Достоевского. Он – жуткий реакционер!..
– Придется ознакомиться. Что за диссертация о сущности зла без Достоевского! Клянусь дедушкой, это нонсенс, сапоги всмятку! Как же ты собираешься импонировать властям?
Достоевский глубок настолько, насколько может быть глубоко разумное существо, именуемое человеком. С человеческой точки зрения, с точки зрения правды, прощать нельзя, а с христианской точки зрения, с точки зрения истины – нельзя не прощать.
Неразрешимая загадка! Конфликт! Еще один парадокс!
О каком согласии можно говорить в подобном случае?
А вот о каком!
О божественном!!!
Добро вообще не может карать – на то оно и добро!
Если добро не может карать, пусть покарает зло. По этому поводу Шиллер заметил:
Не пресекая мощною рукой
Роскошной жизни вольного цветенья,
Готов Зиждитель даже силам зла
Свободу в их пределах предоставить[71].
Грешник достоин наказания – и оно должно свершиться, хотя бы рукой дьявола, рукой власти, но это отнюдь не значит, что эта рука есть воплощение добра.
Суд Божий неотвратим, и эта аксиома находит подтверждение в поступках комиссаров, так что не будем взывать к темному прошлому. Господь недаром попустил большевикам. Если старый режим развалился в одночасье, значит, прежняя Россия оказалась с гнильцой. Пришла пора воздаяния за грехи. Пусть комиссары исполнят волю истории. Затем придет их черед.
Господь лишь попускает злу.
Теперь тебе понятно, как именно попускает?
Правильно – карает!!
Руками…»
Глава 6
На этом страница обрывалась.
Я уставился на неровно оторванный край листа как на прочерченный маршрут выживания. Уставился в ожидании чуда – пусть свет во тьме засияет.
Уставился в ожидании ржания котов, блеяния собак.
Уставился в ожидании зова с небес, вспышки Вифлеемской звезды.
Вокруг была тишина, тьма.
Беспросветная, перестроечная…
Издалека явилась смутная догадка – не так прост был Булгаков, чтобы написанием «Батума» пытаться «навести мосты», «вписаться» в нарождавшийся социалистический реализм… Советовать члену партии в тридцать каком-то году ознакомиться с Достоевским, официально объявленным «церковным мракобесом» и «буржуазным реакционером», – это было смелое решение.
Это было обретение ясности.
Мне было далеко до нее…
Но я увидал!
Увидал в окне, увидал в прошедшем времени, в параллельном пространстве…
Увидал наполненный теплым сумраком кабинет в Нащокинском переулке, две тахты. На одной расположился хозяин кабинета, на другой затаилась любимая женщина.
– Ты не спишь? – спросил мужчина.
– Нет.
– Сегодня ко мне приходил Иван. Он пишет научную работу о сущности зла. Подходит к этой проблеме с классовых позиций. Я посоветовал ему для начала рассмотреть этот вопрос в исторической перспективе.
Я затаил дыхание.
«…Человек занят делом, а я порой гляжу на себя и удивляюсь. Посуди сама, в ответ на дьявольскую свистопляску, развернувшуюся вокруг меня, некто из высших сфер милостиво разрешил мне существовать и даже предложил работу во МХАТе, а это что-нибудь да значит. Но когда я написал заявление, чтобы нас на два месяца – всего на два!! – отпустили за границу, меня истомили обещаниями, пожевали и выплюнули».
«…Ты не находишь, что я похож на человека, который лезет по намыленному столбу только для того, чтобы его стаскивали за штаны вниз для потехи почтеннейшей публики. Меня травят так, как никого и никогда не травили: и сверху, и снизу, и с боков. Ведь мне официально не запретили ни одной пьесы, а всегда в театре появляется какой-то человек, который вдруг советует пьесу снять, и ее сразу снимают. А для того, чтобы придать этому характер объективности, натравливают на меня подставных лиц…»
«…Ведь я же не полноправный гражданин… Я поднадзорный, у которого нет только конвойных…»
«…Если бы мне кто-нибудь прямо сказал: Булгаков, не пиши больше ничего, а займись чем-нибудь другим, ну, вспомни свою профессию доктора и лечи, и мы тебя оставим в покое, я был бы только благодарен».
«А может, я дурак, и мне это уже сказали, и я только не понял».
«…но я же сам видал паспорта. Они были готовы. Оставалось только заполнить анкеты. Мы их заполнили… Может, причина в тех двоих, что подсели с другого края стола?
Точно!!
Они подслушивали!!!
А я?
О чем я только не болтал – и о парижском климате, так похожем на наш киевский. О том, что, невзирая на окрики грузчиков, критиков и сапожников, могу уехать из Парижа куда мне захочется. Почему ты не наступила мне на ногу? Почему не заставила прикусить язык?..
Молчание.
– Ты спишь, Леночка?
После паузы.
– Нет…
Вновь пауза, затем голос женщины:
– Эти двое ни в чем не виноваты.
– Как ты можешь знать?
– Знаю. Это из-за меня…
– Что из-за тебя?
– Тебя не пускают за границу. Они предупредили, что тебе опасно появляться в Париже.
– Кто они?
– ОГПУ.
Хозяин кабинета рывком сел на тахте.
– Ты это серьезно?
Женщина зарыдала.
Это длилось долго».
Я боялся шевельнуться, боялся вздохнуть, переменить позу – боялся что всякий, самый неслышимый шум погасит свет в окне.
«…наконец женщина выговорила:
– Я могу уйти, если ты пожелаешь. Мне смерть без тебя, но я уйду, потому что этому нет прощения. Я долго молчала, мне было так хорошо с тобой. Я смотрела, как подтянулся Сережа, как ты научил его ездить на коньках. Как помягчел старший, Женечка, – помнишь, сначала он исподлобья смотрел на тебя. Теперь не уходит, гуляет вместе с тобой и Сережей. Я так хочу ребенка от тебя, но если ты скажешь, я уйду.
– Мне дела нет до прощения!! О каком прощении может идти речь в этом безжалостном, вконец охамевшем мире. Ты клялась, что не бросишь меня. Что я умру у тебя на руках. Ты говорила искренно?
Женщина тоже села на тахте, прижала руки к груди.
– Ты не веришь? Ты не веришь?!
– Я верю, Леночка. Это так просто, так по-человечески отдать всю себя и сообщать о каждом моем поступке.
– Я никогда не сообщала.
– Я неправильно… я обидно выразился. Я не о том… я не так хотел сказать. Мне плевать, сообщала ты или не сообщала. Мы должны выжить. Против меня был целый мир – и я был один. Теперь мы вдвоем, и мне ничего не страшно Ты у меня очень умная, а говоришь о каком-то прощении. И решительная. Плевать мне на прощение!.. Вот что важно – ты сказала это в самый нужный момент. Почему ты выбрала этот момент?
– Потому что ты места себе не находишь. Ты мучаешься, хвораешь – и я догадываюсь… У тебя нелады с романом? Вот тебе новый сюжетный поворот.
Пауза долгая, напряженная. Хозяин закурил. Женщина, сложив руки на коленях, ждала.
Хозяин, докурив, подсел к ней на тахту, обнял за плечи.
Женщина вновь зарыдала.
– Тебе не идут слезы, – прошептал мужчина.
Женщина крепко поцеловала его.
Мужчина взял ее лицо обеими руками и легонько отстранил.
Долго разглядывал.
– Вот ты какая.
Помолчав, добавил:
– Они, по-своему, правы, но и мы с тобой не простаки… Что они рассказывали о Париже? Что меня там ждет? И кто эти «они»?
– Гендин, особоуполномоченный…
– Во как – особо!.. Впрочем, я его знаю. Что же он рассказал?
– Как ты попал в плен к красным…
Мужчина вскочил и быстро заходил по комнате.
– Дальше! Дальше!!
– Что в Париже тебя ждет смерть. Один из тех двоих, отказавшихся лечить красноармейцев, сумел выжить и добрался до Парижа.
– Дальше! Дальше!..
– Там он сумел устроиться таксистом, но, по словам Гендина… Кто такой этот Гендин?
– Один умный человек. Он как-то допрашивал меня. Слишком умный… Дальше!
– Он не забыл, что случилось с ним зимой двадцатого, и все эти годы копил злобу. Хуже того, он сумел настроить против тебя товарищей по Обще-Воинскому союзу.
– Это на него похоже.
– Ты слыхал об этом врангелевском союзе?!
– Нет, об этом мерзавце. Дальше!