– Я слыхал, их тоже черти унесли?
– Да. И это внушает необоримый страх. Казалось, это были самые заметные, самые самоуверенные черти. И вдруг!.. Прошел слушок, будто сам Демьян висит на волоске[73].
Афиногенова исключили из партии!
Исключили Безыменского, напечатавшего в газете поразительные стишки:
Беспутных Путн фашистская орда,
Гнусь Тухачевских, Корков и Якиров
В огромный зал советского суда
Приведена без масок и мундиров.
Говорят, предисловие к одной из его книжек стихов написал Троцкий, но ведь за это не сажают, не так ли?..
– Сажают, – отозвался Понырев.
– Тогда я ничего не понимаю! Ваня, что творится?! Ночами не сплю, прислушиваюсь к шагам на лестнице… Это непросто, не спать по ночам, а утром вставать и с больной головой дописывать роман.
– Согласен, это не просто, но не надо терять присутствие духа. Вы умели находить выход из самых безнадежных положений. И меня этому научили, а это не забывается.
На этом давайте прощаться. Поверьте, я упомянул о вас по глупости. Без всякой задней мысли… Я не хочу… я не могу жить с таким камнем на душе, поэтому нам лучше не встречаться. Я уже «замазанный» и, как говорят в камере, – если побывал ты на Лубянке, Воркуты тебе не миновать. Тем более, если упомянул Сталина. Вы не поверите, Михаил Афанасьевич, но я по глупости и о Сталине упомянул.
Следователь, услышав его имя, буквально застолбенел…
Напоследок и в отместку за мои блуждания со свечкой, я приведу цитату из нелюбимого вами Сергея Есенина – «увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым».
Я снял кепку, и Михаил Афанасьевич отшатнулся.
Моя голова была бела как снег весной – серый, ноздреватый, со следами выдранных волос…
Глава 2
Я отправился к Рылееву за разъяснениями.
Впрочем, я заранее знал, что он скажет – и у них тоже бывали накладки… левая рука не знала, что делает правая… дуроломов везде хватает, особенно в ежовские времена… ему, мол, тоже несладко приходилось.
Так оно и вышло.
Слово в слово.
Правда, завершил он этот пассаж странным и неуместным с моей точки зрения заявлением, будто Сталину в те непростые времена тоже хотелось выжить.
– Впрочем, без бутылки в этом не разберешься, – подбодрил меня Юрий Лукич. – Я на кухню, а ты пока ознакомься с письмецом, которое завалялось у меня и которое я подзабыл сунуть в папки.
Он достал из нижнего ящика книжного шкафа большой голубой конверт, выудил оттуда машинописный лист, отдал мне его, а сам вышел из комнаты.
Письмо было датировано 31 марта 1936 года и адресовано секретарю Сталина А. Н. Поскребышеву. В подколотой сопроводиловке указывалось, что автором являлся недавно назначенный директор МХАТа, «опытный, культурный коммунист» Михаил Павлович Аркадьев.
В письме Аркадьев сообщал:
«Драматург Булгаков обратился в Художественный театр с предложением написать пьесу о подполье, о роли Партии и ее руководства в борьбе за торжество коммунизма. Подход к этим темам, учитывая его прежние работы, является неожиданным. Вместе с тем Театр не может не поддержать его на этих путях.
Независимо от того, удастся или не удастся справиться автору с задачей, самый факт этой попытки заслуживает пристального внимания и четкого контроля, при наличии которого только и возможны эти работы.
Драматург заявляет, что в течение последних семи лет у него зреет идея пьесы о величии людей большевистской эпохи, о тех, кто усвоил стиль руководства вождя народов тов. Сталина… Драматург хочет в своем творчестве, через показ эпохи, героев и событий передать ощущение гениальной личности тов. Сталина…
Тов. Сталину известно творчество драматурга Булгакова, его слабые и сильные стороны. Огромное значение задуманной темы и ее особенности заставляют обратиться к Вам с просьбой дать указания о возможности подобной работы, осуществление которой в Театре будет обеспечено политическим руководством.
Понятно, что положительное разрешение Театром и драматургом такой ответственной задачи имело бы громадное значение для всего советского театра»[74].
Это письмо было не в бровь, а в глаз…
В этот момент вернулся Лукич с початой бутылкой армянского коньяка, двумя миниатюрными рюмками, вазочкой с конфетами, нарезкой сыра и заварочным чайником – все на подносе. Чайник был накрыт мордастой, на вате куклой, изображавшей дородную купчиху.
Я удивленно глянул на него.
– Лимонов не будет! – отрезал он. – Коньяк следует закусывать домашним сыром, чуть-чуть… Или сулугуни. За неимением того и другого закусим «маасдамом», тоже не худо. Обычай закусывать лимоном ввел Николай Второй. Тот еще был пьянчужка. Часами разгуливал по Зимнему со стаканом «чая» в руке, а чтоб никто не догадался, клал в «чай» кружок лимона.
Мы чокнулись «за встречу», потом «за здоровье». На этом хозяин решительно, как на знаменитом плакате, ладонью отодвинул от себя предательскую рюмку и заявил:
– Мне достаточно, – и закурил.
Насладившись дымком, продолжил:
– Если полагаешь, что мы были ограждены от всякого свинства и надругательства, ошибаешься. Каждый из нас в те годы – особенно в тридцать восьмом – висел на волоске. Последующая чистка в органах убедительно подтвердила это. Вопрос – как выжить? – лично мне мерещился каждую ночь. Другое дело, что мы были так воспитаны – умри, но задание выполни.
«…Когда новый зам одного из отделов, выдвиженец Ежова, горластый такой враг народа, потребовал передать ему дело Булгакова, у меня душа ушла в пятки. Я попытался объяснить, что не имею прямого доступа, только по распоряжению начальника отдела.
Он уставился на меня и громко, в присутствии всех, кто находился в рабочей комнате, спросил:
– Саботируешь, товарищ?
– Нет, исполняю требование инструкции.
– Интересные инструкции у вас тут сочиняют, – с намеком пропел выдвиженец. – С душком!
Все уткнулись в документы – кто в Шолохова, кто в Пастернака, кто в Клычкова, кто в Николая Клюева. Кто в Пришвина Михаила Михайловича, а кто в Ивана Катаева. У нас кого только не было. И правоверные коммунисты, и эсеровские подпевалы, и попутчики, и проводники буржуазных идей…
И поэты, и прозаики…
На любой вкус и цвет. От худших до самых лучших…[75]
Я до смерти перетрухал. Лишиться жизни из-за какого-то Б.! Надежды на нового начальника Ильина, который без году неделя в должности, не было. Нырнет в кусты – и поминай как звали. Но мы были так воспитаны, что я рискнул».
«Ага, – смекнул я, – рискнул. То-то вы всей душой, обеими руками… Письма всякие подсовываете…»
«…слава богу, Виктор Николаевич не подвел! Гендин много чего понарассказал ему о Булгакове. Ильин отшил горластого, затем вызвал меня, поблагодарил за службу и поинтересовался – бывал ли я на «Днях Турбиных», читал ли сочинения объекта, как отношусь к Булгакову – на что я ответил:
– Интерес руководства к такой фигуре, как Булгаков, считаю оправданным».
«…ты об этом не пиши, это были наши внутренние разборки. О них я сам составляю мемуары…»
«…Что касается Булгакова…
Вот ты написал, что Радлов уговаривал Булгакова сотрудничать с «Крокодилом». Ангарский предложил написать роман о похождениях большевиков в какой-нибудь буржуйской стране. Спустя месяц внезапно забеспокоилась писательская братия, и небезызвестный литератор, возглавлявший секцию драматургов, предложил встретиться, поговорить «вчетвером – вы, Фадеев, Катаев и я. Сядем и все обсудим. Надо, чтобы вы вернулись к драматургии, а не прятались от общественности в Большом театре». И наконец, в сентябре тридцать восьмого примчались мхатовцы – сбацай нам, Миша, что-нибудь про Сталина. Так?
Я попытался оправдаться:
– Эти встречи документально подтверждены…
– Ага, сидели, сидели, потом вдруг все разом всполошились и помчались уговаривать «отщепенца» включиться в новую жизнь. Особенно Фадеев… Тебе самому не кажется легковесным и поверхностным такое объяснение «Батума»? Мы о чем договаривались – никаких мемуаров! Исключительно воспоминания.
Твои воспоминания!!
Или роман, если силенок не хватит… О Булгакове, конечно, но твои, а ты все пытаешься за документальные подтверждения спрятаться. Если ты такой ушлый, скажи мне как литератор литератору – как объяснить его более чем странное поведение в те варфоломеевские дни?
Зачем в конце 1936 года, после процесса Зиновьева – Каменева он бросил работу над практически доведенным до финала «Мастером» и взялся за роман о театре?
Зачем в начале 1938 года Михаил Афанасьевич также внезапно отложил «Записки покойника» («Театральный роман») и вновь вернулся к «Мастеру» и одновременно взялся писать «Батум»?
Зачем эта свистопляска?
Зачем эти зигзаги и шатания?
Зачем юмористические пасквили на Сталина, которые он рассказывал в кругу друзей? Тоже выбрал момент! Неужели Сталину не донесли?..(9)
Зачем все еще стремился за границу? Зачем постоянно твердил об этом?»
Я промолчал.
– Страх? Конечно, страх, но этого недостаточно. Бессонница, ночные шаги на лестнице, ожидание звонка, гнусная радость, что позвонили к соседу, а не тебе, – это только наиболее запоминающиеся, вызывающие повышенное сердцебиение штришки в абрисе эпохи.
Душераздирающие штришки, но не более того…
Жизнь не может держаться исключительно на страхе. Если только страх, люди бросаются с четырнадцатого этажа, а ведь все мы, советские граждане, столько сделали в предвоенную эпоху, что остается только удивляться.
Булгаков в том числе…
Своей жизнью, замечательным результатом своих трудов он доказал, что можно справиться со страхом, а у тебя выходит, роман сам по себе, а эпоха сама по себе. Пятилетки сами по себе, а «Мастер и Маргарита» сам по себе.