Через несколько часов нарком НКВД дал указание освободить Николаева».
«…вскоре Николаев вновь был задержан на пути следования Кирова. Он поджидал его на мосту. У Николаева вновь изъяли заряженный револьвер и… вновь освободили».
«…В день убийства Николаев несколько часов болтался в коридорах Смольного. Киров не появлялся, более того, в тот день он вообще не собирался приезжать на работу. Вскоре Сергею Мироновичу позвонил его лучший друг Медведь, и Киров тотчас помчался в Смольный.
По пути к своему кабинету опекаемого бросил его личный охранник Борисов, тем самым давая возможность Николаеву подойти на убойную дистанцию».
«…теперь о самом Борисове. Когда по требованию Сталина его должны были привезти на допрос, тот погиб в дорожно-транспортном происшествии. Я не буду вдаваться в подробности, отмечу только, что само объяснение причин ДТП, данное сотрудниками, которым было поручено доставить Борисова, не выдерживает никакой критики».
«…Теперь о том, о чем мало кто знает, – незадолго до даты покушения Ленинград навестила группа высокопоставленных работников с Лубянки. Они о чем-то посовещались с Запорожцем и укатили в Москву, причем разговор велся в отсутствие Медведя…»
«…Если принять во внимание схожесть психофизических обликов Богрова и Николаева, а также необъяснимую халатность охраны, вывод напрашивается сам собой. Такой подозрительный тип, как Богров, никак не мог легальным способом получить приглашение в оперный театр, где должен был присутствовать император, тем более в партер, где сидел Столыпин, а исключенный из партии Николаев с оружием разгуливать по Смольному.
Обоим террористам помогли.
Кто?
Работники спецслужб однозначно! Если причастность Сталина или оппозиции вызывает обоснованные сомнения, значит, высшие чекистские круги действовали на свой страх и риск».
«…насколько мне известно, этот заговор – дело рук Ягоды. В те дни нарком внутренних дел обладал огромным влиянием. После смерти Менжинского он настолько плотно подмял под себя аппарат НКВД, что даже Сталин ничего не мог с ним поделать. Когда в 1931 году он постарался ослабить влияние Ягоды и его сторонников и с этой целью назначил на должность первого заместителя председателя ОГПУ прокурора РСФСР и члена президиума ЦКК ВКП(б) И. А. Акулова, Ягода за несколько месяцев «съел» недалекого сталинского назначенца и того пришлось отозвать из органов».
«…к 1934 году должность главы репрессивных органов уже не устраивала Ягоду. Он метил в члены политбюро. С одной стороны, не век же служить сторожевым псом режима, когда-нибудь и оступишься; с другой – его пугала роль будущего «козла отпущения», которая светила ему с общим ужесточением репрессивной политики»[80].
«…Тогда и выяснилось – пока Киров заседает в политбюро, Генриху Григорьевичу вход туда был заказан. Более того, набиравшая ход карьера сталинского выдвиженца, его личная дружба с вождем грозила наркому НКВД скорой и неизбежной отставкой».
«…Их пути-дорожки пересеклись еще на Северном Кавказе сразу после окончания Гражданской войны, затем здесь, в Москве, однако решительное столкновение произошло во время коллективизации в Казахстане, где Киров во главе парткомиссии обнаружил недопустимо-вопиющие факты злоупотребления местными энкавэдэшниками служебным положением».
«…После ленинградской трагедии борьба за власть в Кремле обрела формы привычного в истории разгула страстей, образцом которых можно считать Варфоломеевскую ночь, устроенную католиками протестантам в 1572 году».
«…всем известно, как Сталин воспользовался результатами расследования. Здесь практически все знающие люди сходятся – с подачи Ягоды он решил использовать покушение как повод окончательно расправиться с политическими противниками».
«…это был исключительно хитрый ход, которым нарком НКВД убивал сразу двух зайцев. Во-первых, переводил стрелки на оппозицию и, во-вторых, продлевал свое пребывание во главе репрессивного аппарата».
«…Сталин по достоинству оценил изворотливость Генриха Григорьевича, и когда пришел его черед, ему вменили в вину совершенно идиотское обвинение в убийстве Горького, который был для Ягоды единственной надеждой и опорой.
Это я к тому, что не рой яму другому…»
«…до покушения на Кирова обвиняемым в подавляющем большинстве сохраняли жизнь, а сроки давали минимальные. Теперь с этим анахронизмом было покончено, а принимая во внимание масштабы личности вождя, волна страха, затопившая страну, оказалась подобна цунами».
«…обрати внимание на такой исторический выкрутас – исключительно важную роль в разгуле страстей и недопустимом даже по самым жестким меркам размахе репрессий сыграл знаешь кто?
Поверить трудно, но это был отправленный в ссылку, потом высланный за границу «организатор и вдохновитель победы в Гражданской войне» Лев Троцкий, с убийством которого Сталин тянул до сорокового года?»
«…почему тянул?
Ответ, дружище, прост. Петробыч сумел до конца использовать самоуверенного, живущего в плену иллюзий «демона революции». На него как на приманку ловили и правых и виноватых. Не будь Троцкого, как Сталин сумел бы объяснить неслыханные масштабы репрессий? В те годы клеймо «троцкиста» действовало безотказно. А «организатор и вдохновитель» так и не понял, какую роль сыграл в организации и осуществлении Большого террора. Чем активнее он нагнетал за рубежом антисталинские страсти, чем больше подпольных писем отправлял своим приверженцам в СССР, тем больше козырей давал в руки Сталина».
«…оцени на досуге, с кем нам, убежденным и добросовестным работникам, приходилось иметь дело.
С кем Булгакову приходилось иметь дело.
С кем тебе и будущим поколениям придется иметь дело, потому что Сталины не только уходят, но и приходят».
«…теперь отвечу, почему я прикипел сердцем к Булгакову.
Когда я реально ощутил, что карающая десница пролетарской революции того и гляди опустится мне на голову, – я шибко зауважал Михаила Афанасьевича. Его умение молчать о главном помогло мне найти выход из трагической ситуации, в которую я угодил в 1938 году».
«…Петробыч тоже по достоинству оценил умение Михаила Афанасьевича выжить. Об этом свидетельствует приказ от 1936 года, резко сокративший количество допущенных к делу Булгакова сотрудников. Приказ последовал спустя несколько месяцев после получения в аппарате ЦК письма М. П. Аркадьева. Согласно этому распоряжению, все материалы по этому делу должны были храниться в особой папке, к которой имели доступ только Сталин и Берия, начальник отделения и конкретный исполнитель.
В разговоре с выдвиженцем Ежова я сослался на этот приказ…»
«…чем еще Сталин мог помочь «своему» писателю?»
«…а тот целенаправленно искал выход, и заодно, справившись с дрожью в руках, торопливо дописывал эпилог – тот, что начинался словами:
«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его».
Рылеев предложил налить по рюмочке – «за помин души незабвенного Михаила Афанасьевича».
За помин я выпил, а затем напрямую спросил поборника свободы с полковничьими погонами…
Для ясности сообщаю, я ничего не имею против полковничьих погон. Мой отец закончил службу полковником-артиллеристом, а до того ему, как и многим другим, пришлось пройтись по минному полю нашей родной земли, хотя он всей душой, всем сердцем, обеими руками участвовал в великих свершениях. В тридцать восьмом отца взяли по делу Рокоссовского, который в ту пору командовал бригадой на Дальнем Востоке. В тридцать девятом его выпустили, восстановили в партии, вернули в армию. В августе сорок первого года он прибыл на фронт, был направлен под Ельню, где едва не сгорел в танке.
Потом долгое выздоровление, ускоренные курсы при Академии Генерального штаба и снова на фронт, под Новороссийск, где его назначили командиром ИПТАПа[81].
И так до самого Берлина.
Я подчеркиваю, что ничего не имею против полковничьих погон даже с малиновым просветом, и все же…
– Юрий Лукич, все это замечательно – великие свершения, Магнитка, «Тихий Дон», самоубийство Аллилуевой, покушение на Кирова, ежовский выдвиженец… Кстати, куда он сгинул?
Рылеев ответил с неожиданной поспешностью, словно догадался, о чем я собираюсь его спросить.
– Через несколько недель его и след простыл, и где теперь его косточки, только черное воронье знает.
– Скажите, Юрий Лукич, если бы во времена великих свершений вам приказали арестовать Булгакова и слепить на него библиотечное дело, вы бы отказались?..
Он не ответил.
Глава 3
Он не ответил!!!
Это был убойный факт, разводящий меня с Рылеевым. Действительно, кто-то должен был и шпионов ловить, и хлеб сеять, и заводы возводить – все так, я согласен.
Но он не ответил!
Я не дурак, и мне доступно понимание, что на этот вопрос ответить труднее всего. Каждый должен самостоятельно принять решение, если, конечно, он дорожит собой и согласием в душе. Но кто-то мог бы и подсказать…
Убедить собственным примером…
За окном таял свет дневной, и в зыбкой темноте, спускающейся к крышам, на небе заиграли тусклые городские звезды. В тишине на фоне меркнущей зари я разглядел невеликий размерами кабинет, хозяина, лежавшего на тахте и покуривающего папиросу.
В табачном дыму узрел его мысли…
Господин Гаков спорил с женой, стоявшей возле порога.
«… – Ваня упомянул, будто следователь, услышав, что я пишу пьесу о Сталине, буквально онемел. Правда, ненадолго. Быстро пришел в себя.