– Это не тридцать седьмой год…
Молодой посоветовал:
– Вы натягивайте брюки… А то без брюк заберем.
– Ладно, хватит. А ну, убирайтесь!.. У вас ордер есть?
Младший взглянул на старшего.
– У нас ордер есть?
Тот кивнул:
– Есть, есть…
– Предъявите, – потребовал я.
– Где надо, предъявят, – объяснил тот, что постарше.
– Что ж такое?! – не выдержал я. – Произвол!!
– Вы брюки застегните, или поедете вот так, с расстегнутой ширинкой?
– Никуда я не поеду!!
– Поедете…
– Может, вы ошиблись адресом?
– Может, ошиблись. Там разберутся.
– Где разберутся?
– Ну, пошли, а то у нас еще вызовы.
Старший мягко подтолкнул меня к двери, и я, обнадеженный тем, что скоро во всем разберутся, покорно вышел из дому.
Во дворе стояла «скорая». Меня усадили в машину – наручников не надели. Старший, оттеснив меня от двери, сел рядом, а младший устроился на водительском месте.
Мы тронулись.
Глава 7
Ехали недолго.
Сквозь матовые стекла дорогу не было видно, но по редким проблескам в лобовом стекле стало понятно, что двигаемся по Варшавскому шоссе в сторону Троицка. Добравшись до бетонки, машина свернула направо, и с того момента я потерял ощущение направления.
Другое бесило – это им даром не пройдет!
Что за шутки?!
Но за этими лихорадочными метаниями все отчетливее, углом в сердце, выпирало напоминание о тридцать седьмом годе, и этот ужас был особенно необорим. Со мной такого никогда не случалось, я родился позже, но страх почему-то не отступал.
Наконец машина въехала в автоматически раздвинувшиеся ворота, за которыми бесформенным комком возвышалась в ночи внушительных размеров «новорусская хижина». Объехав круглую увядшую клумбу, «скорая» подкатила к ступенькам низкого крыльца, выполненного в виде античного портика.
На ступенях меня ждали.
Я вышел из машины, и в ту же минуту встречавшие хором грянули.
– К нам приехал наш любимый, Михаил… – на отчестве они споткнулись и добавили запросто: – Дорогой…
Из толпы вдруг выдвинулась крупная женщина в меховой накидке с подносом в руках. На подносе стоял лафитник водки и закуска.
Хор грянул.
– Пей до дна, пей до дна.
Возмущение в обнимку с ужасом как-то сразу обмякли, боль отступила. Я взял рюмку и исключительно ради приличия осушил ее.
Разборки будем после устраивать.
С размаху швырнул рюмку на асфальт. Тут же ко мне подскочил Киселёров и пригласил в дом:
– Прошу!
Скандалить после первой рюмки на Руси не принято, так что я повиновался и, поднимаясь по ступеням, все-таки высказался:
– Ну, вы, блин, даете!
Киселёров рассмеялся.
– Оцени, каков перформанс, а-а! Неплохо придумано!
Я пожал плечами, а Степан – или Владлен? – наклонившись ко мне, по секрету сообщил:
– Это еще что. Ты еще своими ногами из машины вышел, а некоторых, тасазать, приходилось вытаскивать силой. Один даже…
Он многозначительно покивал в надежде, что с таким, как я, не надо лишних слов – такой, как я, сам все поймет.
Я сделал вид, что понял.
Мы вошли в просторную прихожую. Здесь Киселёров молча указал на закрытые двери, к которым вела короткая, сужавшаяся кверху лестница, и оставил меня.
Лестница была ограничена гипсовой балюстрадой, у ее подножия были установлены массивные прямоугольные постаменты, украшенные громадными, тоже гипсовыми, шарами.
Поднявшись по ступеням, у двери я помедлил, затем собрался с духом и нажал ручку.
Дверь легко поддалась, и я оказался в тускло подсвеченном помещении, напоминавшем пещеру. Выход к свету преграждали кованые металлические треножники, вокруг которых трепетали подгоняемые вентилятором куски алой материи, напоминавшие языки пламени.
Неожиданно над головой раздался оглушительный костяной перестук. Я, ожидая худшего, невольно пригнулся, но тут заиграла музыка и женский голос пригласил.
– Заходите, заходите. Не стесняйтесь.
Одолев страх, я вошел в просторный зал, заставленный столиками.
Здесь царил полумрак. Свет, сочившийся с украшенного широким кессоном потолка, разделялся на светлые и темные полосы, что, с одной стороны, должно было подчеркнуть конфликтность мира, с другой – воссоздать интимную, дружескую обстановку.
У выхода меня встретила уже знакомая женщина, которая поднесла мне рюмку водки. Она была немолода и рыжеволоса. Одежды свободные, скрывающие фигуру. На плечах меховая накидка, в которой она встретила меня во дворе. Накидка оказалась совсем не лишней – в зале было ощутимо холодно.
– Добро пожаловать в дом Булгакова. Ваш столик номер семнадцать. – И деловито добавила: – Напитки от заведения, закуски за свой счет.
В этот момент женщину окликнули:
– Гелла Афродитовна! Будьте любезны…
Женщина вскинула руку, кокетливо пошевелила пальчиками и, приветливо улыбнувшись, пожелала мне «чао!»
Я остался один.
Огляделся.
В зале было пусто. Редкие гости, устроившиеся за нумерованными столиками, неуловимо дополняли общую экспозицию, более напоминавшую художественную галерею, чем интерьер закрытого клуба.
Прежде всего, в глаза бросилась извивавшаяся худенькая полуголая гейша, помещенная в расположенное возле выхода из пещеры циркульное углубление с бортиком, напоминавшее высохший фонтан. На лице у женщины застыло мучительное недоумение. Она никак не могла сообразить – продолжать ли танец живота или сбегать погреться.
Я бы предложил ей погреться – подобная актуализация напрашивалась сама собой, – однако с первых шагов вмешиваться в разворачивающуюся в зале экспозицию счел неуместным.
Сходство с галереей подчеркивали всякого рода арт-объекты, выставленные между столиками. Прежде всего, мое внимание привлек обмотанный колючей проволокой унитаз, водруженный на метровой высоты тумбе. Этот экспонат сразу выхватил меня из сферы стереотипных форм и привычного душевного комфорта и перенес в пространство поиска смысла. Поиск, правда, окончился неудачей, так как привязать Булгакова к этому сантехническому концепту иначе как в общечеловеческом, бытийном понимании я не сумел.
Не сложилось у меня сопереживание и со следующим художественным объектом, расположенным сразу за унитазом. Это была скульптура, чем-то напоминавшая знаменитую «девушку с веслом». Девушка была обнажена и установлена на невысокой подставке вверх ногами. Весло за ненадобностью было отброшено, между ее раздвинутых ног был воткнут красный флаг с серпом и молотом.
Одолев душевный ступор, я, двигаясь от столика к столику, с бо́льшим воодушевлением отнесся к высоким напольным часам. Все детали этого экспоната казались более-менее понятны, исключая кавалерийские усы, заменявшие стрелки.
Удивительно, но стрелки показывали реальное время. Мне даже удалось разглядеть название этого арт-объекта. Надпись на табличке гласила: «Первая конная».
Гвоздем этого актуального действа являлся расположенный у задней стены овальный помост, вокруг которого были расставлены столики. На помосте в просторном золоченом кресле восседал римский сенатор в тоге с алыми нашивками и золотым лавровым венком на голове.
Приглядевшись, я узнал в сенаторе известного артиста, в чье амплуа входили почтенные отцы семейства, средней руки мафиози, продажные полицейские начальники в звании не выше майора, а в «исторических» телесериалах коварные и развратные большевики.
Судя по дискурсу, артист изображал Воланда. Правда, эту догадку опровергали кроссовки, выглядывавшие из-под тоги и, главное, осоловевшие глаза, свойственные человеку в подпитии. Однако водруженная перед самым креслом клетка для попугая, в которой подремывал черный кот, а также крутившийся возле старика и подрагивающий от холода юноша в кургузом пиджачке и коротеньких, до середины голени, штанишках, убедительно подтверждали аллегорию. На носу юноши к тому же поблескивало пенсне – правда, вопреки исходнику, оба стеклышка были целехоньки. С другой стороны кресла возвышался громадный, сложивший руки на груди качок во фраке. Гостей он сверлил откровенно недобрым взглядом.
И все-таки обувка.
Не слишком ли нарочито?
Эта художественная деталь никак не соответствовала подавляющему величию булгаковского сатаны, а то, что окружавшее меня многоголосие нацеливалось именно на Булгакова, подчеркивали развешанные по стенам увеличенные фотографии писателя. Фотографии перемежались афишами и изречениями, приписываемыми Михаилу Афанасьевичу. Здесь также были представлены цитаты известных людей, напоминавшие о трудной и благородной судьбе писателя.
За указанным мне столиком я обнаружил нашего Васю и шапочно знакомого мне литератора, что-то страстно доказывавшего неизвестной личности в шляпе «борсалино» и кожаной ковбойской куртке с многочисленными крупными заклепками.
– …Михаил Афанасьевич совершил ошибку! Непоправимую ошибку! Но ее можно исправить. И нужно!
Что ответил человек в шляпе, я не расслышал, однако его ответ вызвал у нервного литератора резкое возражение:
– Разве можно спорить с тем, в чем бесспорно убеждает экспозиция – Россия провалилась в бездну! Созданию образа служит каждая мельчайшая деталь. Взгляните хотя бы на перевернутую женщину.
Заинтригованный, я подсел за стол и хотел было спросить насчет кроссовок, однако взбудораженного ценителя современного искусства нельзя было остановить.
Он с вызовом поинтересовался:
– Вы находите, что представленная полифония неубедительна?!
«Борсалино» (интересно, почему он не снял шляпу?) спокойно возразил:
– Да, нахожу! О какой бездне вы говорите… Покопавшись в этой бездне, Россия выиграла войну, запустила человека в космос, создала атомную бомбу.
– Положим, бомбу она не создала, а похитила…
– Именно бомбу?
– Положим, не саму бомбу, а технологию, способ изготовления.
– Здоро́во! И за это ее в бездну!.. Ради образа?
– Вы меня неправильно поняли. Кощунственна жизнь москвичей и действия сатанистов, изображенных в романе, а Булгаков этого не понял.