Омар был склонен верить Нагибу и возможности освобождения, но чем больше времени проходило, тем безнадежнее ему казалось их положение. Омар слышал о скорости, с которой решаются дела перед трибуналом. На вызов свидетелей вполне может не хватить времени. Приговор же обычно исполнялся в тот же день. Нагибу легко было говорить — шпионаж не причинял его величеству никакого ощутимого вреда, тогда как взорванная железная дорога — страшное преступление, которому легко представить подтверждение. К тому же на ежедневных прогулках распространился слух, что война близится к концу, Германия, Россия, Австро-Венгрия и Османская империя практически повержены, британцы же стоят на пороге победы. В душе Омара рос страх, что тадаман откажется от планов по их освобождению, тогда как британцы предадут «справедливой» каре всех пленных.
Однажды ночью, когда надежда почти оставила его, Омар проснулся оттого, что монотонный ритм шагов прервался. Омар, вопреки ожиданию, услышал пару быстрых шагов, затем в гробовой тишине раздался глухой удар и звон ключей. Четкость, с которой можно было расслышать все происходившее, объяснялась полной темнотой в камере.
Вскоре в замке повернулся ключ, и на пороге появились две фигуры. На головах их были мешки с прорезями. «Нагиб, скорее, пойдем!»
Нагиб, полагавший, что Омар спит, спрыгнул с койки и стал торопливо шептать что-то пришедшим, но явно наткнулся на непонимание, так как оба в один голос крикнули: «Нет!» и попытались вытолкнуть Нагиба из камеры.
Тот же бросился к Омару, подтащил его к двери, сорвав халат с его плеча, на котором был знак кошки. На одно мгновение оба мужчины замерли. Поведение Нагиба оказалось неожиданным, они переглянулись сквозь прорези в капюшонах, затем один из них шепнул: «Во имя Аллаха, следуйте за нами!»
5Осенний Лондон
«Лицемеры и лицемерки — одни от других: они внушают неодобряемое, и удерживают от признаваемого, и зажимают свои руки. Забыли они Аллаха, и забыл Аллах про них. Поистине, лицемеры, они — распутники!»
От прочих построек подобного рода на набережной Виктории в лондонском Сити это массивное девятиэтажное здание с покоящимся на колоннах порталом, ко входу которого вела широкая лестница, более всего отличала неприметность людей, в него входивших; да и тех было немного. В отличие от министерств, страховых и пароходных компаний между Черинг Кроссом и Блэкферз Бриджем, к которым шоферы подвозили лордов и аккуратно одетых служащих, к зданию Интеллидженс-сервис подъезжали лишь черные кэбы. Большее же число посетителей выскальзывало из толпы на набережной и торопливо исчезало за одной из двух вращающихся дверей.
Меланхолический дух, не оставляющий Темзу даже в летние месяцы, в эту осень рано опустился на Площадь вдов. Чем настоящего британца не напутаешь, напротив, в это время высоких сапог и поднятых воротников в Вест-энде начинается театральный сезон — единственное время года, которое человек с положением проводит в Лондоне, не считая 3 июля, дня рождения короля Георга, конечно.
В тот год главной темой для разговоров стало событие, обогнавшее по важности все произошедшее за последние годы, ведь Великобритания, Боже спаси короля, вышла победительницей в войне, и в неутихающих беседах в клубах, на Пэл Мэл и в Бромптоне царила неутихающая гордость. Конечно, война потребовала многочисленных жертв, в основном, правда, за границей, в Лондоне погибло «всего» 670 человек во время воздушных атак Германии — конечно, много, но не такое количество, какое предсказывали еще во времена короля Эдуарда. А ведь президент Немецкого общества полетов предупреждал, что на самолетах графа Цеппелина можно совершить то, чего не удалось Наполеону, а с помощью тысячи воздушных кораблей можно мгновенно уничтожить сотню тысяч солдат. Теперь ходили слухи, что автор этих ужасных сказок скончался в сумасшедшем доме.
Таким образом, работы у Службы новостей правительства его величества не убавилось. Просто теперь она распространилась на другие области. Полковник Джеффри Доддс уже в течение семи лет возглавлял эту службу, что, судя по многосторонности этой работы, позволяло делать выводы о его необычайных талантах — если вообще можно говорить о таланте, когда речь идет о Службе новостей (название, служившее лишь эвфемистичным описанием шпионажа). Рассказывать о Доддсе подробнее значило бы выйти за всякие рамки, речь же пойдет лишь об основных чертах его характера.
Полковник Джеффри Доддс был одним из тех, кто судит о других по их порокам. Добродетель можно сымитировать, пороки же — никогда. Доддс никогда не согласился бы провести жизнь за викторианским, оформленным статуэтками кариатид столом, если бы не получил тяжелое увечье в северной Бирме, наступив на собственную мину. Так что из Индии полковник возвратился с протезом вместо ноги и уверенностью, что, если он собирается и далее служить его величеству, делать ему это придется в сидячем положении. Его привели в восхищение слова умирающего короля Эдуарда о том, что нет смысла продолжать жить, если не можешь продолжать работать.
Доддса с его светлой кожей, рыжими волосами и черной, по воле Господа, бородкой можно было принять за швейцара одного из заведений в Сохо — были и некоторые сведения о его недолгой карьере сутенера именно в этом районе, — если бы не идеально аккуратная одежда от Dunn&Co, вызывавшая восхищение окружающих. Есть мужчины, которые надевают твид и кашемир, есть же такие, которые их носят. Доддс принадлежал к последним: он носил свою элегантную одежду с благородством дворянина, родившегося в ней, при том, что не делал тайны из своего происхождения. А родом он был из Ламбета, что у вокзала Ватерлоо. Его аристократичной внешности не соответствовала лишь его манера выражаться — полковник не чуждался непристойностей и просторечий.
Если не принимать последнее в расчет, полковник был высокообразованным человеком, приобретшим знания в процессе самостоятельного обучении, идя против воли рано овдовевшего отца, продававшего специи на Ковент-Гарден, чьего заработка вполне хватало на жизнь, но не на высшее образование. Теперь он жил в Кенсингтон Гардене, окруженный роскошной библиотекой и коллекцией картин с изображениями лошадей прошлого столетия и являлся членом Библейского общества и двух клубов, в которых состояли также Редьярд Киплинг и Клод Джонсон, управляющий «Роллс-Ройса», и восхвалял войну, как мать всех вещей (свободно цитируя Гераклита).
Все предприятия Интеллидженс-сервис обозначались кодовыми названиями, автором которых был полковник Доддс, в связи с чем он имел обыкновение рассказывать своим агентам историю русского министра иностранных дел Александра Извольского, чтобы предупредить и продемонстрировать важность паролей. Итак, Извольский, тогда еще русский посол в Копенгагене, получил сведения о преобразованиях во всем дипломатическом корпусе царя и понадеялся занять важный пост посла в Берлине. Поэтому он послал своего камердинера, умного и ловкого немца, в Санкт-Петербург, чтобы проверить в определенных, хорошо информированных кругах, каковы его шансы. Чтобы их затея не была раскрыта, посол и его слуга договорились, что последний телеграфирует о результатах, используя всего одно слово: «капуста» — в том случае, если он должен стать послом в Германии, «макароны» — если его путь лежит в Рим. Телеграмма из Санкт-Петербурга содержала совсем другой пароль: «икра».
В этом месте рассказа Доддс каждый раз, не умея сдержаться, заливался смехом. Успокоившись, он сообщал, что Извольский был хорошим дипломатом, но никудышным шпионом. Ведь его слуга выбрал самое подходящее слово, чтобы описать его будущий пост — пост министра иностранных дел России.
Операция, находившаяся на повестке дня, должна была называться «Фараон», и Доддс предложил молодую команду для освещения аферы, ставшей сенсацией для лондонского общества. Премьер лично — но, конечно, не гласно, ведь никогда неизвестно заранее, где вас ждет позор и неудача, — дал распоряжение заняться этим делом.
Поводом послужила статья в «Таймс» от 4 сентября 1918 года, в которой говорилось о загадочном исчезновении профессора Эдварда Хартфилда в северном Египте. Хартфилда считали чудаком, но признавали корифеем в своей области, с тех пор как тот расшифровал надписи на файюмских плитах, собрании иератических текстов Восемнадцатой династии.
Встреча состоялась в кабинете на последнем этаже, деревянные стены которого были увешаны картами Британского королевства и его колоний, а в середине красовались длинный стол и кресла, чьим крестным, очевидно против своей воли, был Томас Чиппендейл. Джеффри Доддс занял место во главе стола, по сторонам расселись шестеро агентов, протоколист, присутствовавший на всех заседаниях подобного рода, и пожилой, незнакомый большинству присутствовавших господин, похожий на ученого, погрузившийся в кипу своих бумаг. На доске за спиной полковника были укреплены фотографии и рисунки, и Доддс начал рассказ, взявшись за тростниковую указку.
— Это единственная существующая фотография профессора Эдварда Хартфилда, возраст — 54 года, последнее место жительства — Бэйсвотер, 124, Глочестер Террейс, член протестантско-пиетистской церкви, женат на Мэри, урожденной Фишер, оба британские подданные.
Присутствующие записывали.
— Фотография сделана около двадцати лет назад. По свидетельствам очевидцев, сейчас Хартфилд выглядит примерно так. — Доддс указал на рисунок, демонстрировавший морщинистое лицо человека, намного более старого, чем это следовало из его возраста. На Хартфилде были маленькие круглые очки, лицо украшали бакенбарды, подбородок был выбрит.
— В последний раз профессора видели между 21 и 23 июля — точнее установить уже невозможно — в Рашиде, городе в западной дельте Нила. Мне не нужно рассказывать вам о профессиональных данных Хартфилда, они известны всем. Стоит упомянуть, что он не работал ни на Фонд Исследования Египта, ни на какую-либо другую подобную организацию. Хартфилд был ученый и мог многое себе позволить, учитывая размеры унаследованного состояния, в основном — сдаваемых домов в Бэйсутере и Пэддингтоне. Его счета в Вестминстерском банке не предоставляют никакой полезной информации, кроме того, что последняя транзакция была совершена 4 апреля. С тех пор деньги со счета не снимались.