Сначала ему было отказано, позднее же, в ответ на личную просьбу барона, министр дал положительный ответ. Причина была в одной афере, ставшей настоящей сенсацией. Один берлинский археолог десять лет назад в Египте обнаружил бюст царицы Нефертити и, обойдя закон, вывез ее в Германию. Когда об этом стало известно, возникли трения на дипломатическом уровне, и с тех пор Египет тщетно прикладывал усилия, чтобы вернуть собственность.
Омар отправился в Дувр, там сел в поезд, следовавший до Лондона, прибыл в столицу ровно в 18:10 на вокзал Виктории, взял черное такси и отправился, минуя Букенгемский дворец и Парк-Лейн, в сторону Бэйсвотера. Неподалеку от вокзала Пэддингтон, где делает поворот Харроу-роуд, Омар снял номер в «Мидленде», — если верить проспектам, отеле высшей категории, — и осведомился, заполняя анкету гостя, далеко ли до Глочестер Террейс.
Портье сделал комплимент касательно прекрасного английского языка вновь прибывшего, поправил манжеты и, жестикулируя, указал Омару дорогу — нужно было трижды повернуть, путь не занимал и пяти минут. Не проглотив ни крошки, Омар лег в постель и основательно выспался.
Следующее утро было солнечным, что случается в Лондоне чаще, нежели принято считать, Омар проглотил скудный английский завтрак и отправился в путь. Несмотря на то что он впервые был в Лондоне, город не показался ему таким чужим, как Берлин. Омар мысленно поблагодарил за это профессора Шелли и его жену Клэр, которые в Луксоре долгими зимними вечерами рассказывали ему об Англии и Лондоне.
То, что отличало Лондон от Каира и любого другого египетского города, — это чистота его улиц и упорядоченность движения. Автомобилей было намного больше, чем экипажей, по улицам ездили двухэтажные омнибусы на высоких колесах.
Первое, что удивило Омара, когда он оказался перед домом 124 на Глочестер Террейс, — двухэтажным, белым зданием в раннем викторианском стиле, о чем в первую очередь свидетельствовал портал с колоннами, — была металлическая табличка с именем Хартфилд, которую, судя по ее блеску, полировали не реже раза в неделю. То же можно было сказать и о ручке звонка, за которую Омар решительно потянул. Дверь открыл седой пожилой мужчина, похожий на дворецкого. За ним появилась дама средних лет и таких же манер, судя по мужским брюкам и сигарете, которую она курила, зажав между зубами и не придерживая пальцами.
Омар не знал, как выглядел профессор Хартфилд, но сразу понял, что перед ним не он. Так что представился бывшим работником профессора, пожелавшим навестить его, будучи в Лондоне по делам. Он не видел профессора около четырех лет. Эти слова были встречены не слишком приветливо. Женщина отстранила старика и попросила Омара представиться, что он и сделал, не найдя причин скрывать свое настоящее имя.
После непродолжительной беседы, касавшейся в основном ее внешности и садовых работ, она представилась. Имя женщины — Амалия Дунс, она была родственницей миссис Хартфилд но материнской линии. Та же, упокой, Господи, ее душу, была ее тетей. Амалия Дунс, не замолкая, рассказывала Омару о том, что уже пятнадцать лет является добрым духом этого дома. Хартфилды отсутствовали месяцами, она же вела все дела еще до того, как погибла миссис Хартфилд и исчез профессор. Ее заявление о смерти профессора Омар молча отклонил на основании некоторых улик, свидетельствовавших об обратном.
Амалия Дунс была единственной законной наследницей Хартфилдов, и ее надежды на получение наследства были вполне обоснованы. То, что удивило Омара во время разговора на пороге дома, это сдержанность, с которой разговорчивая дама отреагировала на его вопрос о препятствиях в признании смерти профессора. Сама она, по ее словам, видела профессора в последний раз летом 1918 года, если не считать сна, в котором он явился ей в образе монаха в серой рясе. Она горько усмехнулась и сказала, что это случилось около трех недель назад, однако с тех пор она часто просыпается, напуганная видением профессора или монаха, склоняющегося над ней.
Чтобы избежать дальнейшего обсуждения снов Амалии Дунс, Омар вежливо распрощался, пообедал в «Кингз Армз» и отправился в расположенный неподалеку Гайд-Парк, где, усевшись на скамейку, наблюдал за лебедями и размышлял о том, что ему думать об этой Амалии Дунс. Ему показалось интересным, что заявление о смерти профессора было отклонено по причине определенных улик. Так что Омар направился в бэйсвотерский суд.
Старое здание имело угрожающий вид, как и все судебные учреждения мира, и прошло не менее часа, пока Омару удалось найти соответствующий отдел, а в нем судью Киттербелла, высокого мужчину с коротко остриженными волосами, уже с четверть века зарабатывавшего на хлеб и будущую пенсию тем, что с понедельника по пятницу, сидя за столом из темного дерева, выносил решения касательно заявлений о смерти в округе Бэйсвотер.
Омар предъявил паспорт и сказал, что у него есть вопросы по поводу дела Хартфилда, заявление о смерти которого было отклонено данным судом. Сказанное им не встретило особого энтузиазма со стороны Киттербелла, явно нарушив привычное течение его трудового дня и вынудив вызвать мисс Спаркинс, девушку, зимой и летом одетую в черное и принадлежавшую к союзу суфражисток. После долгих поисков она принесла соответствующие папки, и Киттербелл углубился в изучение их содержимого.
Между тем Омар рассказал судье ту же историю, что и миссис Дунс, о том, что когда-то он работал на Хартфилда и уже несколько лет не видел его, так что считал давно погибшим. Омар надеялся таким образом заставить судью прокомментировать решение об отказе признать смерть профессора. И он не ошибся в расчете.
Киттербелл достаточно несдержанно отреагировал на рассказ Омара, потребовал доказательства смерти, достал из папки квитанцию на двадцать тысяч фунтов из Вестминстерского банка и положил ее на стол. На квитанции стояла дата: Каир, 4 апреля 1921 года, а также подпись Хартфилда. В качестве адреса был указан счет в Миср банке в Каире, где указанная сумма и была снята по предъявлении доверенности и в соответствии с законом, о чем свидетельствовало подтверждение на запрос. Ни Вестминстерский банк, ни Миср банк не выразили сомнений в подлинности подписи, а так как покойники поставить свою подпись на документе не могут, видимо, следовало считать профессора Хартфилда живым. Археологи — люди своеобразные, они зачастую избегают общества, чего никак нельзя поставить в упрек в наши неспокойные времена. Может ли он, Омар Мусса, свидетельствовать о смерти профессора или назвать свидетелей?
Этого он не мог, да и не желал — то, чего он хотел, Омар достиг. Видимо, его давнее предположение подтверждалось: Хартфилд жил где-то в Египте, и не было причин считать, что он оставил планы найти гробницу Имхотепа.
Но с чего начать поиски? Казалось бессмысленным искать человека, желавшего скрыться, в стране, которая больше, чем Англия. Это было все равно что искать иголку в стоге сена. Что же знала миссис Дунс?
Омар не сомневался, что она знала больше, чем сказала. Что было причиной ее сдержанности? Надежда получить наследство или сообщничество с профессором? Почему она не упомянула о денежном переводе? Если она вела все дела профессора, она не могла не знать о нем.
Так что на следующий день Омар вновь направился на Глочестер Террейс, чтобы узнать, известно ли миссис Дунс о переводе денег профессору в апреле прошлого года, который, без сомнения, являлся доказательством того, что профессор жив. Вопрос Омара подтвердил то, что Амалия Дунс и подозревала, — он явно пришел не просто навестить профессора. Не вынимая сигареты изо рта, она назвала Омара ищейкой и пригрозила полицией, при этом она считала подпись поддельной, а в ее доме ему больше показываться не рекомендовала.
Но бросать начатое, не добившись результата, было не в духе Омара. Поэтому он вновь отправился к судье Киттербеллу и расстроенно сообщил, что миссис Дунс считает подпись на чеке подделкой. Для Киттербелла важнее всего в данную минуту было избавиться от настырного информатора, он закатил глаза и подтвердил, что миссис Дунс заявляла о том, что подпись — фальшивка. Эксперт, однако, признал ее подлинность.
Когда же судья начал задавать вопросы касательно того, почему Омар интересуется данным делом, тот предпочел распрощаться.
Пока Омар занимался расследованием в Лондоне, в Берлине судьба готовила ему неожиданный удар, какого ему еще не приходилось переживать, один из тех, о которых не забывают даже тогда, когда раны, казалось бы, уже затянулись.
Все началось во время одной из коктейльных вечеринок, которые барон фон Ностиц-Вальнитц устраивал каждый четверг. Если попытаться классифицировать событие такого рода, его следовало бы отнести к разряду мероприятий, на которые приходят, чтобы «себя показать и на других посмотреть» — Ярмарка тщеславия, участвовать в которой считалось честью.
На ней можно было встретить не только актеров, режиссеров и писателей, но также конструкторов и владельцев электростанций. Здесь рождались звезды, критиковались министры, нанимались боксеры, заключались торговые сделки и делалась политика. За два дня до покушения министр иностранных дел Вальтер Ратенау беспечно беседовал здесь с Ф. В. Мурнау, чей немой фильм «Носферату» только что произвел сенсацию.
На одной из таких вечеринок, к радости представителей мужского пола, появилась и Халима, очаровавшая всех своим арабским акцентом. Затем произошло событие, которое могло показаться случайным. Макс Никиш, репортер «Берлинер Иллюстрирте», так неудачно столкнулся с Халимой, что опрокинул красное вино из своего бокала (Никиш пил только красное вино) на платье Халимы, испачкав его.
Никиш, известный тем, что ничто не могло взволновать его, после того как он проехал по натянутому в башне церкви императора Вильгельма тросу на цирковом мотоцикле, лепетал невнятные извинения, повторяя, как неудобно ему за свое поведение. Он предложил Халиме отвезти ее домой, чтобы хоть как-то искупить вину, и Халима согласилась, вынужденная покинуть общество.