В случае необходимости вы можете уходить в любом направлении. Передаю ориентиры:
Колея от тачек в штольне ведет к выходу из катакомб.
Следы от ударов острия кирки на потолке указывают направление в глубину катакомб.
Сообщите, какие возможности имеются у вас для ведения работы в городе. Что известно о положении Кира? Мужайтесь. Григорий».
Здесь снова наступает перерыв в связи. Видимо, подпольщикам невозможно прорваться сквозь блокаду жандармов и хотя бы ненадолго развернуть радиостанцию. Но подпольщики могут слушать Москву, они принимают некоторые сообщения. 11 мая, выйдя на связь после многодневного перерыва, они передают в Центр:
«Ваши первомайские поздравления и сообщение о победах Красной Армии приняли по обычной сети. Сами выйти в эфир не могли. Тяжелые условия, в которых мы пребываем, не сломили в нас веру в победу Красной Армии».
24 мая катакомбисты успели передать очень короткое сообщение, оборванное на полуслове.
«Катакомбы блокированы воинскими частями румын. Намерены…»
Радист центрального узла связи записал: «Связь нарушена и больше не восстановилась. На позывные корреспондент не ответил».
После этого связь с одесским подпольем оборвалась надолго. Она возобновилась только в августе 1942 года. Два с половиной месяца от подпольщиков не было никаких известий.
Среди материалов дела «Операция „Форт“ есть одна маленькая справка, единственный документ, относящийся к лету 1942 года. Это докладная одного из сотрудников отдела, которому поручалось выяснить ряд деталей, связанных с „Операцией «Форт“. Сотрудник писал:
«По имеющимся документальным данным, полученным из параллельных источников, установлено, что в конце мая румынские и немецкие власти приступили к окуриванию аэросолом катакомб в Одессе. На окраине города произошло несколько сильных подземных взрывов, вследствие которых имелись потери среди румынских солдат. Есть убитые и раненые. Размеры потерь не установлены».
Вот и все, что было известно о неразгаданной судьбе подпольщиков в одесских катакомбах. К этому времени относятся лишь несколько запросов и рекомендаций, сохранившихся в деле.
«Передавать указания через открытую сеть на длинных волнах».
«Систематически выходить на связь».
«Внимательно следить за эфиром, искать катакомбы на соседних волнах».
«Нет ли вестей из Одессы?»
Вестей не было.
Но люди продолжали там жить, там — в катакомбах, оторванные от Большой земли. Они жили, не имея возможности подать о себе весть.
Старшим радистом в отряде катакомбистов был Евгений Глушков, узколицый парень с тонкими, постоянно сжатыми губами и длинными светлыми волосами, которые по-девичьи зачесывал назад. Он неплохо знал радиодело, но человек был разбросанный и разболтанный. Все свободное время он проводил в обществе Асхат Францевны Янке — отрядного врача катакомбистов, которую Глушков знал еще до войны и привел в катакомбй, когда формировался отряд. В катакомбах врачиху звали просто Ася. Это была еще молодая, но уже начинающая полнеть женщина с такими белесыми ресницами и бровями, что казалось, будто на ее бледном и веснушчатом лице вообще нет никакого намека на растительность. От этого ее прозрачно-голубые глаза выглядели куда темнее, чем были на самом деле. В отряде держалась она не то чтобы замкнуто, но своей холодной официальностью отталкивала от себя людей. Исключение составлял радист Глушков, глядевший на Асхат Францевну влюбленными глазами.
В помощники Глушкову поставили Ивана Неизвестного, резко отличавшегося от старшего радиста и своей внешностью и характером. Иван когда-то зимовал в Арктике, это, может быть, наложило свой отпечаток на его поведение. Был он нетороплив, настойчив в работе, немногословен и отличался упорством. С Глушковым поддерживал только служебные деловые отношения. И старший радист со своей стороны тоже недолюбливал Ивана Неизвестного за его своенравный, упорный характер и острый язык. Под дисциплиной Глушков подразумевал слепое подчинение, заискивающую услужливость, а этот темноволосый парень с крупными чертами лица и ясно-серыми глазами одним своим видом вызывал у старшего радиста подсознательное раздражение. На собеседника он глядел внимательно, словно хотел прочитать его сокровенные мысли. К тому же Неизвестный дружил с пограничником Белозеровым, и это тоже не нравилось Евгению Глушкову.
Когда в назначенный срок Бадаев и Межигурская не вернулись на партизанскую базу, когда срочно надо было сообщить об этом в Москву, оказалось, что в рации иссякло питание. Запасные батареи тоже сели — в сырости катакомб они безнадежно портились, покрывались белым соляным налетом. Иван предложил Глушкову перебрать старые батареи, но тот только безнадежно махнул рукой — все равно ничего не выйдет.
Однако помощник радиста добился своего, Он был уверен, что батареи можно восстановить. Ненадолго, но можно. При свете коптилки Иван часами возился с ними, перебирал, чистил, что-то доделывал. Питание удалось наладить. Правда, вскоре батареи снова сели, не пришлось даже закончить сеанс, но в Москву все же сообщили, что произошло в катакомбах.
А в тот день, когда рация окончательно вышла из строя, Неизвестный снова заговорил все о том же.
— Знаешь что, — сказал он Глушкову, — передатчик можно восстановить, если достать запасные части и несколько сухих батарей. Давай попробуем.
— А где их возьмешь? — мрачно спросил Глушков.
— Может быть, в городе.
— В городе… Ха! — взорвался вдруг старший радист. — У жандармов, что ли! Пойди сунься, если такой смелый.
Разговор так ничем и не кончился. Связь с внешним миром оборвалась начисто.
Иван Неизвестный ходил мрачный и молчаливый. Он все думал, думал и ничего не мог решить. Только раз во время дежурства, когда они с Белозеровым остались вдвоем на дальнем посту, Иван не выдержал и сказал:
— Послушай, Анатолий, давно я собирался тебя спросить — как ты думаешь, что будет с нашим отрядом?
— Это к чему ты? — не понял Белозеров.
— А вот к чему. Если все так пойдет дальше, доведет нас Глушков до ручки. Как пить дать! Это я как пограничник пограничнику говорю…
Белозеров сидел рядом с товарищем, но не видел его лица. Откуда-то со стороны входа сюда доносилось легкое, как дыхание, дуновение ветерка. Но это неприметное движение воздуха позволяло легче и глубже дышать. Воздух был суше, доносил с собой весенний запах земли, прелой травы, полынной горечи и солнечного тепла. Анатолий молча слушал взволнованный голос приятеля. Он и сам последнее время задумывался над тем, что говорил радист, но для Белозерова в его словах многое было новым.
— Пойми, что получается, — продолжал Неизвестный. — Мы с тобой пограничники, значит, те же чекисты. А что должен делать чекист, если узнает, что кто-то приносит вред делу?
— Знаешь, Иван, — прервал его Белозеров, — что-то я тебя, и вправду, не понимаю. Загадки ты мне не загадывай. Либо говори начистоту, либо держи при себе свою тайну.
— Ладно, — перешел на шепот Иван Неизвестный, — ты знаешь, что Центр предложил нам перейти в катакомбах в другое место. А Глушков скрыл это и теперь тянет всех в Савранские леса уходить, бросать катакомбы. А как мы уйдем — работать нас не в лес, а в Одессу послали. Кто без нас будет связь держать? Я сказал ему — за лампами в город надо сходить, может достанем. Так, знаешь, как он мне ответил?..
— Подожди, подожди! — воскликнул Белозеров. — Так, значит, нет такой директивы — в Савранские леса уходить?
— А я тебе про что говорю?!..
— Да-а… — протянул Белозеров. — Об этом надо поговорить с парторгом.
В тот же день Неизвестный вместе с Белозеровым пошел к Константину Зелинскому. Тот внимательно выслушал пограничников, полез в карман за кисетом, вспомнил, что там давно уж нет табаку, и сунул его обратно.
— Так, хлопцы, так… Тут треба разжуваты… Вот что, с Глушковым сам поговорю. Спасибо вам, ребята! Далеко не отлучайтесь, может понадобитесь…
Глушков был подвыпивши, небрежно выслушал, что говорил ему Зелинский, и спросил иронически:
— А как вы думаете, товарищ парторг, кто мне, извините, будет давать указания — Центр из Москвы или вы в катакомбах? Кто за связь отвечает? Я!..
— Не прикидывайся, — помрачнел Зелинский. — Нет у тебя никакой директивы, чтобы нам в Савранские леса уходить. Предложено только базу сменить в катакомбах.
— Интересно, кто же это тебе все разболтал? — озадаченно спросил Глушков.
— Об этом потом будем говорить. Сейчас давай дело решать. В Савранских лесах отряду нечего делать.
— А здесь что делать?
— Здесь? Продолжать работу. Объединимся с райкомовской группой, восстановим связь, будем обеспечивать действия спецгруппы. Наш отряд тебе только прикрытие. Сходим к секретарю райкома, посоветуемся, он за нашей работой следит.
— И не подумаю! — заупрямился Глушков. От него сильно разило спиртом. — Не пойду. У нас с ним должности разные. Понимаешь? На связь меня поставили, не его.
— Но он — секретарь подпольного райкома партии.
— Ну и пусть не вмешивается в мои дела…
Парторг Зелинский говорил спокойно, хотя внутри у него все кипело. Его волнение выдавали только тугие желваки, заходившие вдруг на широких скулах.
— В таком случае, — сказал он, — мы освободим тебя от связи. Найдем кем заменить.
— Ну раз так, я сам уйду.
— Уйдешь сам, будешь дезертирам. Подумай…
На том разговор и кончился.
Вечером перед отбоем парторг собрал коммунистов. Все высказались, что в Савранские леса не уходить. Послать туда только группу за продовольствием, заодно отправить ослабевших людей, вывести женщин, остальным соединиться с подпольщиками райкомовской группы.
Связь с городом катакомбисты поддерживали через так называемых наружных разведчиков, среди которых был Иван Афанасьевич Кужель, о котором мы уже знаем. Он частенько, хотя и не регулярно, приходил в катакомбы, но вот старый шахтер внезапно исчез. Если бы не Гаркуша, многолетний друг Ивана Афанасьевича, сразу, может, и не вспомнили бы про добровольца-разведчика.