пор Эрик завладел домиком. Никогда его не сдавал. Он и сегодня пустует. И это в разгар сезона, когда можно получить двести крон за день.
На это возразить было нечего. Продавец в это время года подсчитывал кроны и эре, потому что зарабатывал на год вперед.
— А где этот дом?
— Третий по левой стороне, на боковой улочке перед магазином. Увидите надпись «Клитли». Красный дом с соломенной крышей, как у всех. Славный, хоть и небольшой.
— Часто он сюда приезжал?
— Почти каждую пятницу, весь год. Это был его второй дом. Зимой я затапливал печку в пятницу после обеда, если он не предупреждал, что не приедет. Такое было редко. Когда он жил в Копенгагене, то приезжал раз в месяц. Мне он говорил, что специально переехал в Эгесхавн, чтобы быть поближе к «Клитли».
— Чем же он занимался здесь совсем один? Наверное, тут развлечений немного?
Продавец посмотрел на нее с искренней жалостью, чуть смягченной значением ее должности. Ясно было, что Анну восприняли как одну из современных женщин — потребительниц, любительниц машин и электроники, не понимающих настоящих ценностей жизни.
— Тем же, что и все в Сендербю. Он любил остров, его природу. В любую погоду гулял. Ему было уютно и хорошо. Это дело каждого.
— А вы не знаете, он дружил с кем-нибудь?
— Только с Эгоном Кратвигом.
— Эгоном Кратвигом? — переспросила она.
— Учитель на пенсии, живет рядом с «Клитли».
— А Кратвиг сейчас тут?
— Да, он был у меня полчаса назад, покупал… Да это неважно. Он тут. Уезжал на месяц в июле, когда большинство местных не выносят остров. Всё оккупируют туристы, и наши говорят, что дышать нечем. Но меня это вполне устраивает, ведь без них я бы не мог существовать.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Государственная тюрьма в Лунгвиге долго не отвечала на телефонный вызов. Петер Франк слышал на том конце провода постоянно повторяющийся гудок, пока сонный голос не отозвался. Но когда Петер позволил заметить, что солнце, видимо, стоит высоко над Лунгвигом, то был резко поставлен на место. Он-де совершенно может не волноваться насчет их солнца. У них есть дела поважнее, чем бросаться к телефону только из-за того, что какой-то случайный полицейский чего-то не может разыскать.
Хорошее начало — половина дела, ну а здесь конец разговора был также бессодержателен. Как и дежурный инспектор, так и тюремный журнал немногое рассказали Франку.
Эрик Смедер сидел в Лунгвиге четырнадцать месяцев. Восемь ему простили, как и всегда бывает в таких случаях при нормальном поведении. Отправлен домой пять лет назад. Его и сейчас помнят. Не то чтоб хорошо, особо помнить нечего. Ничего ненормального или непривычного в поведении. Ни во что не вмешивался, работал в переплетной мастерской, потом — в саду. Отбыл со всеми вместе.
Лунгвиг буквально забит адвокатами. Разве это не известно Франку? Да, да, это ему хорошо известно. Адвокаты отсиживают свои штрафы, а потом их никогда больше не видят. Никаких бюллетеней о состоянии здоровья не остается.
Франк положил трубку, коротко поблагодарив, как этого требовал этикет. Он позвонил в библиотеку и договорился с Ингер, что и сколько купить к обеду. Ингер должна забрать Вигго из детского сада. Они ожидали к рождеству второго малыша, и Франк был по-настоящему счастлив.
Он пересказал в диктофон свой разговор с тюрьмой в Лунгвиге. Отсеял все не относящиеся к делу вопросы. Вывод напрашивался сам собой: эту линию можно не продолжать.
«Клитли» была полной противоположностью городской квартиры Смедера. Когда Анна открыла дверь из маленькой прихожей в комнату, она поняла, почему та квартира показалась ей похожей на стерильный операционный зал. Ей придется, видимо, пересмотреть и образ Эрика Смедера. «Клитли» дышала уютом.
В доме не было книжных полок. Но в одной из комнат стену заменял стеллаж с массой старых и новых книг. Это была не специально собранная знатоком библиотека. Книги и журналы, подобранные человеком, любившим читать и быть окруженным книгами. На стене над камином висели красивые керамические чашки и старинный шкафчик для табака, который мог бы обрадовать Клейнера. Нигде не было видно семейных портретов. Но на стенах в старинных медных рамках висели старые фотографии. Анна не могла обнаружить на них современных людей, это были изображения времен родителей Смедера, его бабушек и дедушек.
Кухня была модернизирована, но на полке у окна, выходящего в сад, оставалось место для целого ряда глиняных кружек и мисок. В маленькой спальне из дубовой доски, принесенной с берега, Смедер сделал скамейку для белья. Изящный элемент в уютной комнате. Если это, конечно, дело рук Смедера. Скамейку мог смастерить и отец, главный врач, как благоговейно назвал его продавец. Скорее всего именно он вложил в дом труд и душу.
Вот где был настоящий дом Эрика Смедера. Этому дому он и принадлежал. Внутренне он был чужд городской квартире, служившей ему необходимым пристанищем от понедельника до пятницы. Недаром Анне все время казалось, что душа Смедера разделена с телом.
На подоконнике лежали мертвые мухи, и точно так же, как и спертый горячий воздух, смешанный с запахом дерева и соломы, как и старые пятна на дубовой скамейке, они определяли особую атмосферу дома. Анна видела в мертвых мухах не просто грязь, а часть той жизни, которая до прошлой пятницы существовала для Эрика Смедера. Совершенно иного человека, чем они себе представляли. Они провели знак равенства между его портретом государственного служащего и собственными впечатлениями от его квартиры. Им не хватило фантазии, чтобы представить, что существовал иной Смедер, о котором сейчас рассказал этот дом.
Но был ли Смедер здесь в прошлую субботу и воскресенье? И прошли ли эти дни для него так же, как и предыдущие? Не является ли истинный дом Смедера ключом к истинному рассказу о его смерти?
Да, у Эрика Смедера была приходящая прислуга. Его соседка, фру Йоргенсен, смогла сообщить Клейнеру, что даму зовут Йоханна Лоусен и что она сама подыскала эту женщину Смедеру.
— Я хорошо знала, что Смедеру нужна помощь. Когда я познакомилась с Лоусен и узнала, что она свободна, а ее прежние хозяева уехали из города, я дала Смедеру адрес: Клевертофтен, 44.
Клейнер сам поехал по этому адресу и доставил в полицию фру Лоусен, где у нее взяли отпечатки пальцев. Они соответствовали старым, частично стертым следам в квартире, а так как фру Лоусен находилась в отпуске и не была у Смедера в течение недели перед убийством, то ее можно было исключить из списка подозреваемых.
Она спросила Клейнера, не нужна ли ему самому прислуга, ведь она осталась без работы. Он вежливо отказался.
Что сказала бы Марта, если бы он пришел домой с ней? После 31 года супружеской жизни они достигли компромисса: она терпеливо внимала его брюзжанию по поводу небольших домашних упущений, а он согласился курить вечернюю сигару в туалете. Со всех точек зрения благоразумное супружеское соглашение.
После того как была исключена фру Лоусен, осталось три неизвестных отпечатка пальцев.
Эгон Кратвиг не отозвался, когда Анна постучалась в дверь соседнего домика. Она обнаружила его в маленьком асфальтированном дворе, зажатом домом и небольшой пристройкой, внешне похожей на пивоварню или на склад с инструментами. Он сидел в принесенном из комнат кресле в тени за садовым столиком, который, как и скамейка в «Клитли», происходил из тех же обломков кораблекрушения. Кратвиг читал «Берлинске Тиденде». На столе стояло пиво.
— Лучшее время дня, газета и холодное пиво. Хорошее укрытие от туристов. Иногда можно поверить в то, что ты марионетка в летнем цирке, — сказал Эгон Кратвиг после того, как Анна представилась ему. — Я глубоко потрясен. Смедер был моим лучшим другом.
— Другом? — почти машинально переспросила Анна. Она поправила микрофон. Кратвиг ничего не имел против присутствия на столе портативного магнитофона.
Эгон Кратвиг — стройный гибкий человек в возрасте около 65 лет с загорелым лицом, темный оттенок которого усиливался высоким лбом и густыми, седыми, зачесанными назад волосами, спускавшимися почти до шеи. На худощавом, морщинистом лице выделялся широкий и несколько распухший нос. Рост высокий, почти метр восемьдесят пять. Лицо портил пяти-шестисантиметровый шрам, пересекавший левую щеку от уголка глаза до рта.
Шрам настолько бросался в глаза, что Кратвиг привык отвечать на безмолвный вопрос.
— Это еще с 44-го года. Мы должны были поскорее уйти с фабрики, немцы захватили ее. Я спускался со стеклянной крыши, и осколок стекла остался в щеке. Потом его вытащили, но никакой настоящей медицинской помощи я не получил. Все срослось как могло. Врут, когда говорят, что время залечивает раны.
Он улыбнулся, но его улыбка показалась ей странной, почти механической.
— Сейчас я принесу холодного пива, или вы хотите чего-то другого?
— Пиво — это замечательно, — сказала Анна, поудобнее устраиваясь за столиком, — особенно в такую погоду! — Она крикнула это уже ему вслед.
Он наполнил стакан наполовину, поставил бутылку рядом и снова уселся в кресло.
— Эрик Смедер мертв. Что вы хотите знать, кроме того, что я был его другом?
— Насколько близким другом?
— Настолько близким, что исключаю заявление печати, что это было самоубийство.
Кратвиг отвечал быстро и резко, будто хотел, чтоб она оценила его как взрослого человека, твердо знающего, что он говорит. Конкретно и точно. Он более походил на отставного английского полковника, чем на датского учителя на пенсии.
— А на чем вы строите ваш вывод? — заинтересовалась Анна.
На стороне Кратвига был безусловный перевес в возрасте, и он позволил себе ответить:
— Считайте это жизненным опытом, меня это не смущает. Я был со Смедером после обеда в воскресенье. Мы называли друг друга по фамилии, хотя были близкими друзьями. Именно благодаря дружбе мы отличали уважение от панибратства.
Анна почувствовала себя несколько сбитой с толку. Она не могла определить место Кратвига в сложившейся у нее картине.