Павел повернулся к подошедшему артисту, имя которого он все-таки запомнил.
— Я ее сегодня видел днем на палубе. Она произвела впечатление красивой женщины. К чему так себя размалевывать?
— Э, граф, Полина знает, на какую публику работает. В ней хотят видеть не просто талантливую певицу. Это многих раздражает. А талантливую б… Вот тогда ей все прощают. А баба она неплохая. Немного фригидная в постели, а так ничего. Пошли лучше выпьем чего-нибудь покрепче. Лично меня от шампанского только пучит.
Граф последовал за артистом, но не избежал объятий Апостолоса.
— Павел, тебе придется привыкать к тому, что на моем судне ты — мой пленник. Добавлю, любимый пленник. К тому же, чем это ты, жуир, приворожил мою жену? Она о тебе говорит не умолкая.
Павел заметил недобрый взгляд Егора Шкуратова. И постарался убедить не столько мужа Пии, сколько ее потенциального любовника в своей непричастности к ее обольщению.
Из них двоих поверил один Апостолос. И с ходу перешел на карты. Ему не терпелось покинуть весь этот балаган и уединиться возле карточного стола в кают-компании. Но Егор почти насильно увел графа в бар. Там они взяли бутылку русской водки.
Сидеть с Егором было совершенно невозможно. К их столику постоянно подходили почитатели его таланта. Поэтому Павел оставил артиста им на растерзание и вышел на палубу.
Морской воздух, еще не пропитанный летним запахом водорослей, повеял на него стерильной, чуть горьковатой свежестью. Павел в это самое мгновение понял, что безумная непредсказуемая больная и страшная московская зима навсегда осталась за кормой. Он смотрел на синие полосы и синий крест греческого флага и радовался тому, что впереди его ждет добрая, веселая и мудрая в своем легкомыслии страна. Наверное, нужно просуществовать, как греки, много тысячелетий, чтобы понять — кроме самой жизни нет никакой радости на земле. А в России жизнь ничего не значит и ничего не стоит.
Павел заканчивал школу КГБ, но в отличие от курсантов и там пребывал в особых условиях. Генерал Александров старался, чтобы общий режим и дисциплина не засели в его подсознании. Он хотел сделать из Павла именно графского отпрыска. И сделал. Как истинный представитель старинного рода Павел оказался неприспособлен к реальной активной жизни. Он представлял собой искусственно выращенного гомункула. Виктор Андреевич вложил в него свою душу и те психологические комплексы, которые не дают человеку жить бездумно. Павел отлично стрелял, имел черный пояс карате, умел вращаться в высшем обществе Европы, говорил на трех языках и имел любовниц в разных городах мира. Но он был совершенно не готов к встрече с постсоветской страной. Оказался слишком инфантильным для жесткой российской действительности. Поэтому приближение Европы действовало на него успокаивающе.
Павел ни разу не был женат. Он считал себя не вправе создавать настоящую семью. Эта невозможность воспитала в нем определенное отношение к женщинам. Они стали приложением к его жизни. Любой разрыв он объяснял себе давлением миссии, возложенной на него. Теперь все это осталось в прошлом. Выяснилось, что он способен любить беззаветно. Подвергаться любым унижениям и все прощать. Результат оказался плачевным. В маленьком баре, сидя в кожаном кресле, он распрощался с последней иллюзией.
К чему заставлять себя любить родину, если именно там ты чувствуешь себя несчастным? Павел устало поежился. Море, пожалуй, единственная природная стихия, приобщающая человека к вечности. С ним можно разговаривать, как с живым существом, чувствуя, что оно тебя слышит.
Пустота, возникшая в душе Павла, давила своей безысходностью. Ее нечем было заполнить. Удариться в загул, гульбу, запой, вспомнив нравы прокопьевских шахтеров, — на это Павел был уже не способен. А по-европейски ничего не принимать слишком близко к сердцу не позволял неуемный славянский характер. Потому он стоял один, отстранившись от праздника музыкой, светом и криками, любуясь безразличным к его проблемам морем.
Вдруг из единственного темного места под высоко закрепленной шлюпкой раздался испуганный шепот:
— Паша.
Он вздрогнул и посмотрел в темноту, не понимая, послышалось ему или действительно кто-то зовет.
— Паша, подойди ко мне…
Он узнал голос Любы. Пошел на него и натолкнулся на ее вытянутую руку. Девушка моментально прижалась к нему и заплакала.
— Пашенька, как страшно. Сейчас начинается жеребьевка, а у меня ноги подкашиваются.
— Возьми себя в руки. Это же не первый твой конкурс, — без всякого сочувствия, скорее с досадой сказал Павел.
— Не то, не то, а совсем другое. Мне теперь не до конкурса. Я сейчас увидела убийцу…
— Какого убийцу?
— Ну ты даешь, я же тебе рассказывала про Ваню-Нахичевань. Его убили на моих глазах. Он убил, я его сейчас встретила… Паша, он и меня убьет… Он так посмотрел на меня… Пашенька, я боюсь! — она зарыдала с новой силой.
Павел не знал, как ее успокоить, и к тому же не верил ее подозрениям.
— Да перестань ты плакать! Тебе же на сцену. Послушай меня, я уверен, что ты обозналась. Не устраивай панику. Никто тебя на корабле не тронет.
Девушка отстранилась от него. В темноте видны были лишь ее перепуганные глаза.
— Ничего ты не понимаешь! Он тогда в меня стрелял, но что-то там заело. Я бросилась бежать, орала как сумасшедшая. Потом в ментовке описывала его внешность. Не пожалеет он меня… не пожалеет.
Павел гладил ее по плечу и чувствовал на своей руке горячие слезы.
— Не отходи от меня. При тебе он не тронет… — всхлипывая, молила девушка.
— Ладно, ладно, — согласился Павел. — Пошли, я тебя провожу до каюты. Нужно умыться и навести марафет. Ты же собралась выиграть на конкурсе.
Люба безропотно подчинилась ему. Они вошли внутрь и подошли к лифтам. Народ сразу обратил внимание на высокого статного графа и заплаканную девицу. За спиной послышалось характерное шушуканье.
Павел, ни на кого не обращая внимания, взял Любу за руку и повел вниз по крутой лестнице. В коридоре, ведшем к ее каюте, никого не было. Все веселились наверху.
Люба вставила ключ в замок, но побоялась входить. Павел вошел первым и включил свет. Ничего подозрительного не обнаружил, кроме поразительного бардака, устроенного девицами. На полу и кроватях валялось все — от косметики до колготок, шоколадок, недопитого ликера, плейера и каких-то рекламных фотографий.
— Я сейчас, — Люба бросилась наводить порядок.
— Перестань, не время. Иди умойся. Я постою в коридоре, — он вытащил из валявшейся пачки сигарету, закурил и вышел.
Ни единой души вокруг не было. Павел злился на себя за то, что вообще связался с этой девчонкой. Хотел поиграть в Санта-Клауса, а вместо этого превратился чуть ли не в няньку. Он и не вспоминал о потраченных деньгах. Готов был дать еще, лишь бы она забыла о нем. Но как эго сделать?
Люба долго копалась и вышла из каюты минут через пятнадцать.
— Ну как я? — с надеждой спросила она.
Павел мельком осмотрел девушку и успокоил:
— На пять с плюсом.
Они быстро поднялись наверх. В ресторане пассажиры вовсю уплетали ужин. Но пришлось проводить Любу в конференц-зал, где девушки выслушивали последние наставления Леонтовича. На прощание Люба попросила Павла:
— Во время жеребьевки будь рядом со сценой, а то, если я тебя не увижу, упаду со страху в обморок.
Он ободряюще улыбнулся ей и отправился в ресторан. Там, разметав рыбные закуски, народ готовился к сибирским пельменям. Из рук в руки передавались бутылки водки, за некоторыми столами уже пели. Павла окликнул Янис, помощник Апостолоса, и жестом пригласил за их стол. На нем оставалось еще много закусок, так как сидели исключительно почетные иностранные гости.
Дамы наперебой стали советовать Павлу попробовать странные русские пироги — кулебяки, а также заливную свинину и осетрину с хреном. Он поблагодарил и напомнил, что является русским и поэтому все эти блюда хорошо знает.
То ли от подлости Татьяны, то ли от вынужденной заботы о Любе, но он почувствовал, что ужасно хочет есть, и, ни на кого не обращая внимания, стал поглощать все, что предлагалось.
Еда оказалась вкусная. Кулебяка с хорошими сортами рыбы особенно понравилась ему.
Янис, сидевший рядом, подливал водку и постоянно предлагал по-русски:
— Что, граф, накатим?
Павел не отказывался, но пил маленькими глотками. Злость постепенно проходила, взамен ее возникло неизвестно откуда взявшееся чувство ответственности за Любу. Хоть он и не верил в россказни, но считал своим долгом избавить ее от страхов.
— Почему мы с вами в Москве не сошлись? — улыбался Янис. — Я слышал, у вас там были всякие неприятности?
Павел терпеть не мог, когда посторонние совались в его жизнь. Ну какое, к черту, дело этому греку, бывшему советскому уголовнику, до его проблем. Но воспитание не позволило послать его на три буквы.
— Нынче в Москве никто не застрахован…
— Знаю. Чудовищная страна, — поддержал его бывший соотечественник.
— Уж какая есть, — отрезал Павел и занялся пирогом с грибами. Он не любил разговаривать о России с эмигрантами.
Янису не понравилось, что граф держится с ним довольно надменно. На это ему было плевать. Как всякий совковый простолюдин, он генетически презирал всяких там дворянчиков да графьев, кичащихся своим образованием и воспитанием. Но в данном случае приходилось подлаживаться под настроение графа и насильно завоевывать его расположение. По замыслу Яниса, граф не просто должен был вывести его на Воркуту, а по возможности стать союзником и исполнителем возможной грязной работы. Оставалось только найти доказательства, что именно Воркута организовал покушение на графа.
Конференц-зал был битком набит разгоряченными пассажирами. На подиуме царствовал Леонтович. Работали теле— и кинокамеры. Щелкали фотоаппараты. У многих в руках были любительские видеокамеры.
И вот под аплодисменты и крики зрителей девушки вышли на подиум. Их было около тридцати. В зале находились спонсоры и просто любовники многих из них. Поэтому после каждого выхода зал взрывался воплями.