А между тем он вещал очень интересные вещи:
— Потерпим несколько месяцев… да и жертвы будут: кого-нибудь этот Лазарев точно «репрессирует». Но что делать? Или лучше, чтобы мы, а потом и наши новички до конца службы мучились?
— А может, он сам уйдёт? — пробормотал Умурзаков неуверенно и обернулся к Матузному.
— Нам ждать, пока Лазарев на заставе наиграется? — Матузный презрительно окинул Умурзакова взглядом. — Не, так не покатит. Терпеть его никто не хочет. А вообще, знаете что? Я хотел сегодня ещё наших собрать. Снова в сушилке после боевого расчета будем встречаться. Нам надо всем против Лазарева сплотиться, как вчера в канцелярии! Тогда ему точно путь на заставу заказан будет.
Вдруг Матузный принялся на всех оглядываться:
— Ну так что? Кто сегодня в сушилку со мной? Умурзаков, ты как?
— Ну… пойду, наверное, — неуверенно промычал Умурзаков, снова вытирая сапог о мокрую траву.
— А ты, Саша? Придешь?
Я вздохнул, приказал:
— Стой, парни. Перетереть надо.
Бойцы остановились. Уткин нервно глянул на заставу, стены и строения которой уже виднелись впереди и вверху. Видимо, Вася опасался, что нас могут услышать.
— Ты чего, Саша? — недоумённо спросил Матузный.
— Думаю: глупости вы затеяли.
— Это почему же? — Матузный нахмурился.
— Потому что так вы только дисциплину пошатнете. Эффективность заставы упадёт. А Лазарева только злить будете.
— В этом-то и штука! — оживился Матузный. — Пусть позлится как следует, плюнет да уйдёт!
Я ничего не ответил пограничнику. Зато решил, что надо бы мне посмотреть на этих «заговорщиков». Послушать, что они говорят. Посмотреть, оценить, кто заводилы этого «заговора». А потом взять дело в свои руки. Направить недовольство в правильное русло.
— А знаешь, я, пожалуй, приду, — улыбнулся я.
Матузный с удивлением переглянулся с Умурзаковым. Лицо последнего выражало нерешительность.
— Давай, — кивнул Матузный. — Все рады будут тебя в сушилке видеть.
— Ну… — решился Уткин, — ну тогда я тоже приду.
— О! Давай, Вася, — Матузный хлопнул по плечу Уткина, — чем больше народу, тем лучше!
Мы двинулись дальше. До заставы оставалось метров сто, когда мы услышали далёкий рёв танкового двигателя и скрежет траков. Чем выше мы поднимались по тропе к заставе, тем громче был и рокот двигателя.
— Танкисты разъездились? — мрачно спросил Матузный. — Сидели в окопах да на мосту не отсвечивали… А сейчас вдруг давай кататься туда-сюда? Странно это.
Поднявшись на пригорок, мы увидели, что по гравийке, разминая её тяжёлыми траками, двигался Т-62 — тот самый, что долго стоял на правом фланге, прикрывая переправу через Пяндж.
Танк медленно, словно огромный бронированный жук, полз по дороге. Из люка на полкорпуса торчал командир танка — старший сержант Фролов.
Я выступил вперёд, оторвался от пограничников и бегом направился к танку. Стал махать Фролову.
Тот, заметив меня, глянул вниз, в люк, что-то проговорил.
Грохочущий и рокочущий, как железный монстр, танк замер на месте.
— Здорово! — крикнул я, помахав ему рукой, — куда путь держите⁈
— Здорово, Сашка! — перекрикивая шум танкового двигателя, заорал Фролов. Потом, видимо, не расслышав меня, добавил: — Чего?
— Едешь куда, говорю!
— А! Так всё! К заставе! Командир взвода приказал! Сказал танки стягивать к Шамабаду! Послезавтра все! Уходим! Снимают усиление-то!
Глава 7
— Ну вот, теперь еще и танкисты с заставы сматываются, — пробубнил Вася Уткин тихо, — сидели тут полгода, и вдруг внезапно все.
Я не ответил ему сразу.
Мы шли по темному коридору заставы. Завернув, стали спускаться по лестнице вниз, в подвал, где располагалась сушилка.
Тем же вечером, после боевого расчета, мы с Уткиным направились на «сходку», куда приглашал нас Матузный.
Признаюсь, мне было интересно. Интересно, кто же именно из пограничников решил устроить это тайное собрание.
Я подозревал, что Лазарев намеренно разрешил пограничникам собраться в укромном месте и строить определенные планы. Не нужно семи пядей во лбу, чтобы разыскать и разогнать бойцов, устроивших в сушилке свою «партизанскую» штаб-квартиру.
Если бы подобное случилось при Таране, уже через пять минут он, в компании Черепанова, пендалями выгонял бы погранцов вон из подвала. А потом устроил бы нам какой-нибудь марш-бросок в «условиях химической опасности».
Да только Лазарев ничего подобного не делал. Даже не предпринимал. И чуйка подсказывала мне — это было нарочно.
С утра, за день службы, я много думал обо всей этой ситуации. Сопоставлял все, что узнал.
И что же мы имели?
Два непонятных офицера без документов. Как потом говорил Таран, они «поторопились» осмотреть участок и поперлись на границу без разрешений начальника. Да еще они, эти офицеры, под определенным покровительством начальства отряда, раз уж их приказано было отпустить.
Далее — постановка обоих на важные должности на заставе. Затем — провокация нового начальника, повлекшая за собой, по сути, раскол между личным составом и офицерами. А теперь еще и ослабление заставы посредством отзыва усиления.
В эту же «кашу» приплетаем еще и «странных сержантов», держащихся особняком. Да и, если вспомнить, у них с офицерами нормальные отношения.
Собрав все это в кучу, приправив намеками самого Тарана, я решил — Шамабад стал центром какой-то странной деятельности. Деятельности намеренной и, на первый взгляд, совершенно вредной.
«Все, что не делается, все во благо» — этот смысл слов Тарана не покидал моей головы. Всегда держал я в уме те его слова.
А еще тот странный набор терминов, что он мне выдал: ловушка, Шамабад, компас, камень, призрак, пересмешник.
Тут мне все было очевидно — то что происходит, как-то связано с Призраками Пянджа и пересмешником. Вот только методы… Методы вызывали вопросы.
— А ты что по этому поводу думаешь, а, Саша? — спросил меня Уткин, когда мы подошли к дверям сушилки.
Его низковатый басок вырвал меня из размышлений. Я обернулся.
— А что тут думать? Сейчас и посмотрим.
С этими словами я постучал в дверь сушилки.
Некоторое время ответа никакого не следовало. Потом суровый низкий голос, принадлежавший, по всей видимости, одному из наших радистов Максу Мухину, спросил:
— Кто?
— Ясень три, — ответил я нехитрым отзывом.
Потом за дверью снова повисла тишина. Щелкнула щеколда. Дверь приоткрылась, и в проеме и правда появилось суровое лицо Мухина.
— А, Сашка? А мы вас ждали. Кто там с тобой? Уткин. Так. Понятно. Ну проходите.
Мухин распахнул дверь. Уставился на лестницу, чтобы посмотреть, нет ли за нами «хвоста».
Ну точно, шпионский триллер какой-то, не иначе…
Когда мы вошли, в сушилку уже набилось не меньше пятнадцати человек. Все они были молчаливыми и сосредоточенными. Почти все курили, и от этого под потолком сушилки висело дымное марево. Тяга вытяжки уже не справлялась.
Впрочем, когда парни увидели, что мы «свои», то стали потихоньку возобновлять свой спор. В сушилке поднялся галдеж.
— Никого больше не будет? — спросил тем временем Мухин.
— Да не. Я больше никому и не говорил, — отозвался Матузный, сидевший в уголке.
Парни расселись по низким лавкам у стен и будто бы разделились на три лагеря. В первом оказались Матузный, младший сержант Гамгадзе, тоже радист, ефрейтор Умурзаков, ну и сержант Мухин тоже к ним подсел. Эта пятерка расселась справа.
Слева сидели четверо: Нарыв, Солодов, Алим Канджиев и Костя Филимонов. Последний был сержантом и встал на мою прошлую должность — должность старшего вожатого служебных собак.
И эти две группки снова возобновили свой спор.
А вот третья, наиболее многочисленная, — просто слушала их. Слушала молча и не перебивала.
Я быстро смекнул, что тут происходит. Среди пограничников выделились две группы с разными убеждениями относительно происходящего и того, как стоит действовать.
— Я говорю, нужно подляны! Подляны нужно! — говорил Матузный мерзковатым тоном. — Так и сживем с заставы эту падлу!
— Какие подляны, акстись⁈ — возражал ему Нарыв. — Если уж противодействовать, то по закону! Нужно по линии политотдела идти. Написать жалобу, чтоб все как надо!
— Да слить бензин с Шишиги, пускай побегает, поищет, — рассмеялся Умурзаков.
— Ну, почти половина всего личного состава, — улыбнулся я, пока остальные спорили, — неплохо.
— К нам потихоньку новые люди приходят, — похвастался Мухин. — Вот сегодня вы вдвоем пришли. Завтра, видать, еще кого притащим. Настроения у парней однозначные. Ну и мы не торопимся всех сразу вовлекать. Ну, чтоб Лазарев быстро нас не раскусил.
«Кажется мне, он уже о вас догадывается, — подумал я, — да только с нами играет».
— Ну, падайте, где место найдете, — сказал Мухин, а потом пошел к правой лавке, пихнул в плечо Умурзакова.
Тот подвинулся. Дал Мухину место сесть.
Мы с Уткиным потеснили парней. Уселись, куда пришлось. Я принялся и дальше слушать спор.
Он, тем временем, становился все ожесточеннее, а голоса погранцов — громче.
— Жалобы ваши ничего не дадут, Слава Генацвале, — покачал головой Гамгадзе, — ты что, не знаешь, как это бывает?
— Ну и как же? — на выручку Нарыву пришел Костя Филимонов.
— Долго, Костя, долго! — ответил ему Гамгадзе.
— Вот, они так уже битый час, — шепнул мне Малюга, который явно не стремился вовлекаться в весь этот спор.
— О чем спорят-то? — потянулся к нему Уткин.
— Да о чем… — Малюга вздохнул. — Одни хотят саботировать приказы Лазарева. Другие — пойти по официальной линии, жалобы на него писать.
— А ты что думаешь? — ухмыльнулся я Малюге.
Тот вздохнул.
— Да я не знаю… Мне что-то не то, не другое не по душе. Одно — мутное какое-то дело. Другое — бессмысленное. Так я считаю.
— Ребята, — говорил тем временем Алим, стараясь пересилить всеобщий рокот, — вы же понимаете, как это непорядочно будет? Это ж вся служба, вся работа на заставе — псу под хвост.