Получилось так, что я откололся от наряда. В пылу драки оставил Васю Уткина и Малюгу один на один с бойцами Призраков. Зараза… Как у них там вышло? Сдюжили ли?
Призраки были сильными противниками. Так просто, с наскока их не взять. И все это понимали.
Пусть парни и Малюга, и Уткин, всего лишь срочники, но они парни не промах. Граница за их не очень долгую службу научила их многому. И просто так они не сдадутся.
Вот только от этого командирского беспокойства за своих бойцов избавиться я уже, наверное, не смогу. Слишком глубоко въелось. Да и следует ли избавляться? Трезво мыслить это мне никогда не мешало. Зато подсказывало, что даже здесь, в горниле войны, я все еще остаюсь человеком. Это всегда было отдушиной.
«Сдюжат, — подумал я. — Должны сдюжить».
— Одежда? — Мариам заулыбалась и с какой-то заботливой гордостью проговорила: — Про одежду ты не бойся. Я ее выстирала. На улице сушится. Если хочешь, могу дать тебе отцовские вещи. Но…
Она слегка подалась ко мне и очень обеспокоенно заглянула в глаза.
— … Но ты думаешь, что ты уже сможешь встать? Сможешь ходить? У тебя голова, наверное, еще болит. Может, пока полежишь?
— Мариам, — я очень по-доброму улыбнулся. — Спасибо тебе за беспокойство и заботу. Но, пожалуйста, принеси мне во что одеться. Я буду тебе за это благодарен.
Девушка вдруг снова зарумянилась и не выдержала. Спрятала от меня глаза.
— К-конечно. Подожди.
Она аккуратно встала.
Судя по фигуре и росту, Мариам выросла не в нищете. Видимо, в детстве питалась она достаточно хорошо, чтобы вымахать такой рослой и красивой девушкой. Образ ее серьезно контрастировал с местными женщинами, которых мне приходилось видеть.
В большинстве своем они были низкорослыми и худощавыми. Выросшими в основном на растительной пище. О Мариам такого сказать было нельзя. Все же девушка походила на городскую. Походила и аккуратной внешностью, и ростом, и сложением.
Тогда я подумал, что у Афганистана был шанс.
СССР пришел сюда и принес с собой школы, заводы, дороги, гидроэлектростанции. Принес с собой другие, более гуманистические нравы, так сильно контрастировавшие с закостенелостью некоторых местных народов.
Если бы дело пошло в том же направлении, вероятно, подобных Мариам девушек здесь было бы гораздо больше. Но и сама Мариам не сидела бы здесь, в этом пастушьем кишлаке. Возможно, стала бы она учителем, врачом, а может быть, и инженером.
Да только подобный расклад не устраивал наших англосаксонских «соседей по планете». И мы получили то, что получили. Получили вот таких, как Мариам, людей без будущего.
Прежде чем подойти к сундуку, она вдруг обернулась. Лицо ее стало озабоченным.
— Если ты переживаешь, что с твоим другом что-то не так, то не переживай. Он хоть и ранен, ушибся, как ты, но жив. Ему ничего не угрожает.
— Я тебе верю, Мариам, — кивнул я. — Просто хочу посмотреть на него.
Девушка торопливо покивала и больше ничего не сказала. Вместо этого она направилась к сундуку. Открыла, принялась в нем копаться. Потом достала какую-то одежду и вернулась.
— Вот. Отцовская рубаха и шаровары, — присела она рядом. — Не знаю, будут ли тебе в пору, но пока твоя одежда не высохнет, ты…
— Спасибо, — я принял одежду. Положил себе на колени.
Потом глянул на Мариам. Девушка несколько мгновений совершенно бесхитростно разглядывала мое лицо. Когда поняла, что я это заметил, робко отвела взгляд.
— Давай я выйду. А ты переоденешься, хорошо? — заговорила она торопливо и очень смущенно.
— Хорошо, — улыбнулся я.
Девушка быстро встала, поправила платье и вышла из комнаты. Исчезла за занавесью, которой закрывали вход.
Хотя голова болела, я все же заставил себя встать. Тут уже не до беспокойства за собственное здоровье. Я должен был узнать точно — Призрак ли тот «друг», о котором говорила Мариам. Узнать и решить, что делать дальше. Разработать план действий. План, что мне делать с этим «другом» и как можно скорее вернуться на советскую сторону. На заставу.
Одежда, и без того мешковатая, оказалась мне велика и одновременно… мала. Все дело в том, что шаровары были короткими, но достаточно широкими. А вот рукава рубахи, напротив, болтались по самые кончики пальцев.
Недолго думая, я просто подвернул их, чтобы не мешались.
Потом аккуратно, борясь с головной болью, болью во всем теле да еще и тошнотой, пошел к выходу из комнаты.
Мариам вернулась почти сразу. Причем была она бронзовая, как статуя, а еще не решалась смотреть мне в глаза.
То ли подсматривала, зараза маленькая, то ли еще что?
Впрочем, меня это особо не смутило.
— Пойдем, — сказала она, стараясь не встречаться со мной взглядом. — Я покажу тебе, где твой друг.
Мы перешли в другую комнату. Насколько я понял — в женскую часть дома.
Комната была меньше, беднее. Земляной пол здесь не покрывали цветастые паласы, лишь грубые циновки из речного камыша. При каждом шаге они суховато шуршали под ногами.
У дальней стены, в нише, где хранили нехитрые женские пожитки — мотки шерсти, иголки, лоскутки яркой фабричной ткани для платьев — теперь лежал он. Мой «друг».
Положили его не на циновки, а на невысокий деревянный настил, покрытый тонким, вылинявшим до серости одеялом. Под голову сунули жесткий валик из свернутой домотканой материи. Это была жертва гостеприимству и обстоятельствам.
«Друг» лежал на боку, лицом к стене. Свет из единственного маленького окошка, затянутого мутноватым бычьим пузырем, падал косо, высвечивая сухую глину стены, ее неровности, и скользил дальше, к его спине.
Его одежду сняли. Укрыли лоскутным одеялом, прямо так же, как и меня.
Волосы, темные и короткие, слиплись от пота и крови. Дышал он тяжело, прерывисто, с хриплым присвистом на вдохе. Иногда его тело вздрагивало мелкой судорогой, и тогда пальцы сжимали край одеяла.
Казалось, даже без сознания его дух яростно сопротивлялся этой слабости, этой чуждой постели в женской половине чужого дома.
Возле настила стояла деревянная миска с мутной водой и тряпицей. Рядом — глиняный кувшинчик с каким-то темным, густым отваром — может, из местных трав, а может, просто крепкий чай.
Запах стоял особый: терпкая смесь пота, крови, пыли и сладковатого дыма от маленького глиняного очага в углу. Над очажком висел почерневший медный чайник. Две плетеные корзины с мукой и сушеными бобами стояли у стены, напоминая о мирной жизни посреди войны.
Тишина здесь была густой, нарушаемой лишь хриплым дыханием лежащего на настиле человека и редким потрескиванием тлеющих в очаге щепок.
В этой простоте, в этой бедности, в этом вынужденном нарушении древних законов чувствовалась тихая угроза.
— Я думал, — сказал я, — в женской части дома мужчинам не место.
— Не место, — согласилась Мариам. — Но дом у нас маленький. Если бы мы положили вас обоих в мужской комнате — стало бы совсем тесно.
— Твой отец нарушает местные традиции. Странно, — глянул я на Мариам.
Девушка погрустнела.
— Он… Он долгое время жил и работал с Шурави. С советскими людьми. Оттого и нравы у него мягче. Правда… — Девушка вдруг глянула мне прямо в глаза. — Правда, многим в кишлаке это не нравится. Некоторые соседи относятся к нам не очень дружелюбно.
Только сейчас, когда девушка в очередной раз заглянула мне в глаза, до меня дошло — она не боялась этого делать. Не боялась смотреть на мужчину. Как же я сразу этого не заметил?
Для местных женщин подобное поведение — табу. Но Мариам смотрела так, будто и не думала, что в подобном поведении есть что-то запретное. Кажется, ее отец достаточно прогрессивный человек. По крайней мере для этих мест. И хорошо это или нет — я пока что не решил.
— Мариам, — сказал я, не отводя взгляда от неизвестного «друга», — можно тебя кое-о чем попросить?
— Д-да… — заикнулась девушка, — Конечно, Саша. Что тебе нужно?
— Где мой подсумок? — спросил я.
— Подсумок? — удивилась Мариам.
— Тряпичная сумка. Она была у меня на ремне.
— Ах да! — Девушка торопливо закивала. — Она промокла. В ней были разные вещи. Я разложила их на крыше, поближе к солнцу, чтобы просохли.
— Собери их обратно и принеси мне мой подсумок, пожалуйста.
— Но… — Мариам вздернула свои черные бровки, — но они все еще не высохли.
— Ничего страшного. Они мне нужны.
Девушка деловито кивнула и убежала из женской комнаты.
Прекрасно. Ее я отвлек. У меня появилось немного времени.
Я пошел к небольшой лавке, на которой лежала посуда. Взял с нее самодельный, худой от постоянной заточки ножик. Медленно, стараясь издавать как можно меньше шума, подошел к настилу, где лежал незнакомец. Так же тихо опустился.
Приставив лезвие ножа к смуглой, обнаженной шее «друга», я тронул его за плечо.
Я ожидал, что незнакомец вздрогнет и обернется, но этого не произошло. Тогда я потянул его сам.
Призрак тяжело поддался. Полуперевалился на спину. И тогда я смог рассмотреть его лицо.
Черные волосы, широкие скулы. Большой, горбатый, а еще свернутый набок нос. Но самое главное — борода. Черная, но седоватая на подбородке.
Я никогда не видел этого человека прежде. Вернее, не видел живьем. Но Искандаров показывал мне фотографию. И на ней был изображен именно он — Тарик Хан.
Хан сквозь сон, или скорее какое-то подобие комы, поморщился. Нахмурился. Показал мне большие желтоватые зубы.
— Вот ты и попался, «друг», — сказал я тихо.
— Саша? — вдруг услышал я голос Мариам за спиной.
Тело Призрака лежало на пограничной тропе.
Сейчас он казался каким-то маленьким, будто бы скукожившимся. Молодое лицо застыло в неприятной, мерзковатой гримасе. Ровно в той, какая появилась на нем, когда Малюга вонзил этому бойцу его же нож в грудь.
Правые рука и нога Призрака были в крови. Одежда на них представляла собой сплошные лохмотья.
Малюга знал, что примерно то же самое представляет из себя и спина парня.