Карим носил не по размеру большую папаху и тонкий шерстяной халат, который перепоясывал видавшим виды кушаком. За кушак, совсем как «воин» мальчик заложил простенький самодельный ножик в мягких кожаных ножнах.
Карим смотрел на меня строго. Хмурил брови. Говорил мало и сухо. И так же мало ел, несмотря на то, что у него постоянно урчало в животе.
— Спасибо вам за кров, заботу и пищу, — сказал я, отламывая кусочек от плоской лепешки, — без вас было бы тяжелее.
Абдула с улыбкой отмахнулся.
— Не за что, Саша. У нас есть не много, но мы с радостью разделим с тобой и твоим другом эту скромную еду.
Мариам улыбнулась мне. Глянула на меня смущенно, но увидев, что я это заметил, уставилась в свою миску фасоли. Деликатно зачерпнула несколько фасолинок и отправила в рот.
Абдула тоже заметил, как девушка на меня смотрит. При этом он не прекращал улыбаться.
— Вы были рабочим? — Спросил я. — Работали с советскими специалистами?
— Двадцать лет, — покивал Абдула. — Мы с Фатимой перебрались в город еще в шестидесятом. Не от хорошей жизни перебрались. Отец не оставил мне ничего, кроме старой хибары с гнилой крышей, да паршивой овцы.
Абдула улыбнулся. Взгляд его сделался мечтательным и теплым.
Сначала я работал на стройках разнорабочим. А последние семь лет — крановщиком на строительстве гидроэлектростанции. Хорошие были времена. Мы жили в светлой и сухой квартире. Всего хватало. Чувствовалась твердая земля под ногами.
Абудла вдруг погрустнел.
— Не то что сейчас.
— У вас много овец, — улыбнулся я. — Я видел, что вы пригнали домой не меньше пятнадцати голов.
— Два трети из них — не мои, — покачал головой Абудла, — я просто пасу их за деньги и пшеницу. Так что, никакой я не зажиточный бай.
— И все же у вас тут уютно, — сказал я. — Давненько я не бывал в таких уютных местах.
— Видит Аллах, это все Мариам, — с некой гордостью сказал Абдула, — она как ее мать — умеет сделать дом там, где им раньше и не пахло.
— Папа… — Смущенно буркнула девушка, бросив на меня робкий взгляд.
Старик ей не ответил. Только улыбнулся. А вот Карим как-то недовольно засопел. Тогда Абдула наградил его мимолетным, но строгим взглядом. Мальчик, заметив это, поджал губы.
— Скажи, Саша, — обратился ко мне Абдула, чтобы прервать неловкую паузу, — а откуда ты? Где твой дом?
— С Кубани я. — С улыбкой сказал я.
Абудула аж просиял.
— У меня был друг. Инженер советский, старый был. Дядей Володей я его звал. Он тоже с Кубани, — теплый, мечтательный свет снова заблестел в глазах старого пастуха, — он мне много что рассказывал о тех краях. И про большие поля. И про колхозы с их большими машинами. И про то, что у вас там тоже тепло, но солнце не злое, как тут, у нас. Что оно так не кусает.
Старик вздохнул.
— Наверное, было бы у нас тут так же, если бы мы крепче с вами дружили. Но то уже дела несбыточные. Много воды утекло с тех времен утекло… Хорошая вода была, чистая. Теперь вода кровью пахнет. Теперь война.
Впрочем, Абдула быстро заметил, что за столом воцарилась гнетущая тишина и поправился:
— А расскажи: как там у вас сейчас, на Кубани? Так же все?
— Так же, — покивал я. — И поля на месте. И машины. И про солнце дядя Володя вам не наврал.
— Дядя Володя никогда не врал, — разулыбался Абдула. — Хороший был человек. Я много хороших людей встречал. Много советских людей. Они нам дома, школы строили. Бесплатно строили.
Он снова вздохнул.
— Дороги строили. А где сейчас эти дороги? К могилам ведут…
Мариам вновь погрустнела. Она смотрела на своего отца. Смотрела, как взгляд его, провалившийся в хорошие воспоминания, вдруг померк. Стал стеклянным, как бы неживым.
— Карим? — Прочистив горло, сказал я, чтобы побороть снова начавшую густеть тишину, — а сколько, говоришь, тебе лет?
Карим насупился. Глянул на меня, словно волчонок.
— Сколько надо мне лет, — сказал он на корявом русском языке.
Говорил мальчишка гораздо грязнее, чем его отец и сестра. Понятно было, что в обычной жизни он гораздо чаще общался на пушту, чем на русском.
— Карим, — тут же строго одернул его Абдула. — У нас гость.
Потом старик добавил несколько слов на пушту. Мальчик ответил, резко, но все же несколько виновато.
— Извини его, Саша. Он еще мальчишка, кровь играет. — Сказал Абдула.
— Ничего страшного, — улыбнулся я.
Карим при этом пробурчал себе что-то под нос. Надулся, как девчонка и принялся выбирать из миски фасолины побольше.
— Вы говорите на русском удивительно хорошо, — улыбнулся я.
— Моя Фатима была учительницей русского языка, — лицо старика расслабилось и снова стало по-доброму приветлевым. — Образование она получила поздно, но свое дело любила. Она и меня и Мариам научила говорить. А вот Карим… Карима не успела. Карима я учил.
— В школу, он, значит, не ходил?
Карим призрительно фыркнул и даже отвернулся. Отвел глаза. Проговорил:
— Школа для баб. А я — мужчина, — он зло глянул на меня, схватился за ножны, потрепал их, — я знаю, как держать оружие!
Я только снисходительно хмыкнул мальчишке. Его, этот мой жест, кажется разозлил.
— Карим! — Строго прикрикнул на него Абдула, — нож для еды и работы! А не для хвастовства!
Мальчишка вздрогнул, с мимолетным страхом во взгляде глянул на отца. А потом съежился. Сгорбился. Состроил недовольное лицо, снова уставившись в миску.
— И снова извини его, Саша, — начал Абдула как-то устало, — Карим еще глуп.
При этих словах, мальчишка зыркнул на отца, но ничего не сказал.
— Он очень любил брата, — вздохнул Абдула, — подражал ему.
— Брата? — Спросил я.
Лицо Мариам сделалось вдруг скорбным. Абудула тоже стал угрюмым и тихим.
— Его брат, Фазир, — сказал Абдула, — ушел к душманам два года назад. А потом погиб в бою.
— Ты говоришь об этом очень открыто, Абдула, — сказал я немного помолчав.
— Я любил своего сына, — старик с трудом сглотнул тяжелый ком, — но никогда не одобрял его выбора. Никто из нас не одобрял.
Старик выпрямился, поджал губы.
— Видит Аллах, я горд всеми моими детьми. Я вижу, что они растут хорошими людьми. Фазир тоже был хорошим человеком. Но он сдружился с плохими людьми. А я, как отец, увидел это когда уже было очень поздно. Когда Фазира было уже не остановить.
Я поджал губы. Покивал. Глянул на Карима.
— Так значит ты хочешь стать воином? — Спросил я после недолгой паузы.
— Я и есть воин, — пробурчал мальчишка.
— Как и я, — я улыбнулся. — Но знаешь, что я тебе скажу? Война — плохое дело. На войне гибнут хорошие люди. Твой брат, наверное, был храбрым. Жаль, что он ушел к душманам.
Мальчишка глянул на меня с какой-то опаской, с какой-то неприязнью во взгляде.
— Настоящий воин становится воином, — продолжал он, — не потому, что хочет что-то кому-то доказать. Не потому, что он хочет быть воином. Он становится им, потому что должен. Потому что хочет защитить свою семью. Своих близких. Своих друзей и сограждан.
Взгляд Карима сделался удивленным.
— Не торопись, мальчик, — улыбнулся я ему, — и когда-нибудь ты поймешь…
Я глянул на Абдулу.
— Что любой воин, кто прошел настоящую войну, предпочел бы ружью молот и гаечный ключ рабочего.
За столом воцарилось молчания. Вся семья Абдулы притихла. Вслушалась в мои слова. Ни у кого и мысли не возникало, чтобы сказать что-то самим.
— Предпочел бы, даже если понимает, что война изменила его навсегда.
Когда я закончил, в доме сново стало тихо. Только из женской комнаты время от времени доносился тяжелый, болезненный кашель Тарика Хана.
Я знал — Хан слушал наш разговор. Слушал и анализировал.
Когда Абдула, было, открыл рот, чтобы что-то сказать, из-за тонкой деревянной двери входа в его жилище, раздался старческий, но громкий и все еще сильный голос:
— Абдул Рашид, писар-и Карим! — Ровным спокойным тоном говорил некто. — Салам Алейкум ва рахмат-уллахи ва баракатуху!
Я тот час же заметил, как все семейство Абдулы занервничало: как засуетилась за столом Мариам. Как забегали глаза у Карима. Как напрягся и поджал губы Абдула.
Я глянул в глаза старику. Абдула, опершись руками о бедра, принялся подниматься с паласа. А потом ответил на мой немой вопрос:
— Старейшина Малик Захир почтил нас своим визитом.
— Он не заходил давно, — растеряно улыбнулась Мариам, поправляя платок так, чтобы он закрыл ей волосы.
Я нахмурился. Подумал:
«Значит, давно не заходил, да? Видимо, сегодня у него появился отличный повод заглянуть к Абдуле. И этим поводом стали мы с Тариком Ханом».
Глава 19
В доме повисла леденящая, я бы даже сказал, гнетущая тишина. Тишина, которая, казалось, никогда не могла бы зародиться здесь, в этом уютном и безопасном месте. Казалось бы безопасном.
Абдула побледнел. Лицо его стало каменным. Глаза — обеспокоенными. Хозяин дома принялся подниматься. С трудом, опираясь на собственное колено, он встал. Затекший после долгого сидения на полу, торопливо и неловко зашагал к двери.
Мальчишка Карим застыл на месте. Деревянная ложка застыла в его руках без всякого движения. Вся напускная взрослость, которую пытался демонстрировать мне мальчик, без остатка испарилась прочь. Карим съежился. Черты его лица смягчились, стали совсем детскими.
Мариам тут же встала. Быстро, но тихо ушла в женскую комнату. Но я видел, как она застыла за занавеской. Прислушалась.
Я насторожился. Молчал, а еще наблюдал за всеми в доме. Наблюдал, оценивал их реакции. Делал выводы. И выводы были тревожными — от старейшины никто не ждал добрых вестей.
Абдула, тем временем, открыл дверь. Вышел на улицу. Стал уважительно и тихо здороваться с пришедшими на пушту.
Я украдкой глянул в дверной проем. Самого старейшины я не видел. Зато видел двух крепких молодцов, стоявших рядом с гостем. Видимо, это родственники уважаемого старейшины. Может, внуки. Может — племянники. И по совместительству, его телохранители. А еще — подкулачники. Если, конечно, нужно.