— Но отец никогда не допустит повторного появления Гурина в этом доме.
Услышав дважды повторенное в гостинице имя ненавистного Гурина, доктор Смит выскочил из кабинета, даже не выпустив из рук бутылки шампанского:
— Я не только не дам тебе хлоридина, Эстер, но еще приставлю к тебе Проджера, чтобы он следил за каждым твоим шагом. И только посмей разыскать этого Гурина! Я немедленно начну бракоразводный процесс и ты останешься без гроша. Кроме того, я нанял миссис Гризли, которая будет приставлена к тебе в качестве шампаньонки.
— Кого? — переспросил поляк. — Вы, дорогой тесть, хотели сказать «коньячки»?
— Да-да, именно это я и хотел сказать. Тьфу! Какого дьявола, Фейберовский?! Я хотел сказать компаньонки! Где ваш Гурин?! Он что, приехал в Лондон?
— С чего вы взяли, доктор?
— А почему тогда вы в пальто, когда все другие раздеты?
— В самом деле, Стивен, почему ты не оставил пальто внизу? — насторожилась Пенелопа.
— Я боялся, что там его сожрет моль.
— У нас в доме нет моли! — рассердилась Какссон.
— Я имел в виду вас, моя драгоценная мисс Барбара.
— Я не ем польт, мистер Фейберовский. Это недостойно настоящей англичанки.
— Что же тогда вы едите?
— Я сегодня еще не обедала. Только варвары нажираются утром, а мы, британцы, ограничиваемся легким ленчем, чтобы кровь не отливала от головы к желудку и не мешала думать в течении дня.
— Не знал, что у вас, англичан, такая прямая зависимость между желудком и головой, мисс Какссон.
— Точно такая же, Стивен, была у твоего друга мистера Гурина, — вставила Пенелопа.
— Голова в связи с ее практически полным отсутствием не была связана у Гурина вообще ни с чем, — сказал Фейберовский с легким оттенком раздражения. — А желудок связывается со ртом через пищевод — и все. Никакой другой связи и надобности в голове. Ты не могла бы, Пенни, уделить своему жениху несколько минут наедине, без присутствия всех этих надоедливых особ вроде Гримбла и мисс Какссон?
— Хам! — бросила ему Какссон. — Скорее бы уж мисс Пенелопа вышла за вас замуж. Я буду счастлива больше никогда вас не видеть.
Гримбл чуть не захлебнулся от гнева и набросился на Какссон, брызгая слюной:
— Что ты говоришь, Барбара! Я не могу допустить, чтобы несчастная Пенелопа была принесена в жертву этому польскому чудовищу, этому длинному очкастому солитеру!
— Она сама выбрала себе такую участь, — стала оправдываться Барбара. — И тебе нельзя жертвовать собою, Энтони, чтобы отвратить ее от этого брака. Не может же будущее британской медицины пострадать из-за капризов какой-то ветреной дамочки!
— В вашей музыкальной машине, к сожалению, на валике только одна мелодия, а он сделал уже полный оборот, — устало сказал Фаберовский. — Во всяком случае, вы уже говорили нечто подобное, когда я сюда пришел.
Он взял Пенелопу под локоть и повел свою невесту к ней в спальню.
— Ты видел, Стивен, как позеленела от злости Какссон, когда ты сказал о музыкальной машине? — спросила она, притворяя дверь. — Дело в том, что для празднования юбилея королевы Виктории в восемьдесят седьмом году один патриотический изобретатель запатентовал турнюр с устроенной в нем музыкальной шкатулкой, которая должна была играть «Боже, храни Королеву» всякий раз, когда владелица турнюра садилась. Единственным человеком во всем Лондоне, купившем такой турнюр, оказалась Барбара Какссон. Тогда отец и познакомился с ней. Его знакомый, полковник Каннингем, снял места на скамейках рядом с отцом для своего сына и мисс Какссон, которой он оказывал покровительство как дочери его полкового товарища, майора Чарльза Какссона, и даже пристроил гувернанткой к детям полковника Маннингема-Буллера, командира стрелковой бригады в Вулидже. Как только Барбара садилась, шкатулка у нее в турнюре начинала играть британский гимн, так что ей, как и всем остальным, приходилось вставать. Потом гимн прекращался, она садилась и все начиналось сначала. По окончании шествия отцу пришлось отвезти ее в больницу с диагнозом «нервное и физическое истощение».
— Эта шкатулка была пневматической или работала от гальванической батареи, как аппарат твоей мачехи?
— Не знаю, Стивен, думаю, она работала от пружины.
— Тогда понятно, почему эта Какссон все время такая взвинченная. Турнюр со шкатулкой она сняла, а пружина в заду так и осталась.
Молодая женщина внимательно посмотрела своему жениху в лицо.
— Сегодня ты что-то слишком злой, Стивен. Что-нибудь случилось? И почему ты все-таки не пожелал раздеваться?
— Утром я получил телеграмму…
— Ты уезжаешь? Не надо мне показывать телеграмму, ты мне только скажи: «Да» или «Нет». Я так и думала. Хорошо, что ты хотя бы зашел и предупредил меня за три недели до нашего венчания, а не за день, как в прошлый раз. Сколько лет тебя ждать на этот раз? Пять, десять?
— Я не знаю, — передернул плечами Фаберовский. — Я же не виноват, что кроме тебя, с мистером Гуриным купаются и другие дамы, но не всегда так удачно, как это получилось у тебя с ним в Серпентайне.
— Ну конечно, Гурин… Опять этот Гурин! Я бы своими руками задушила его, попадись он мне в руки. Только все начало налаживаться, даже мой отец стал лучше относиться к тебе, как ты опять собираешься все разрушить из-за этого русского недоумка!
Красивое лицо Пенелопы покрылось красными пятнами и поляк понял, что она действительно сейчас готова задушить Артемия Ивановича. Медленно, тщательно подбирая слова, он стал объяснять ей причину своего отъезда:
— Видишь ли, Пенни, один очень приближенный к русскому императору человек, вытащивший нас с Гуриным из Сибири, сегодня утром телеграммой потребовал разыскать Гурина, которого я не видел, да и видеть не хочу, с тех пор как мы расстались с ним в Петербурге. В случае моего отказа я вновь попаду обратно, и никто, ни английская полиция, ни правительство, ни сам дьявол не помогут мне этого избежать. Сейчас Гурин в Париже и я просто вынужден туда ехать, если хочу через три недели стоять с тобой под венцом, а не идти в кандалах где-нибудь по Сибири.
Пенелопа скривила губы в язвительной улыбке.
— Эсси! — Она распахнула дверь своей спальни и позвала мачеху. — Мой любезный женишок собирается ехать в Париж искать там твоего Гурина. Может, и ты хочешь поехать с ним на поиски этого козла?
— Ты не смеешь так говорить о Гурине, Пенни! — крикнула та, мгновенно появляясь на лестнице из гостиной.
— Это я-то не смею о нем говорить! Еще как смею! Вы с ним нашли друг друга! Он недоумок, а ты — опившаяся хлоридина дура, свихнувшаяся на медведях!
— Всех моих медведей сжег твой жених, а тех, что он не сжег, я бросила в камин сама!
Но не успела Эстер пересечь верхнюю площадку лестницы, как среди гипсовых статуй мелькнул шелковый шлафрок доктора Смита.
— Вы, Фейберовский, оправдываете мои самые худшие ожидания, — заявил доктор, достигнув дверей спальни своей дочери одновременно с женой. — Если вы посмеете привезти сюда вашего Гурина, я размозжу вам обоим головы! Я вас кастрирую прилюдно, на глазах у моей жены и русского посла.
— Но при чем тут русский посол мистер Стааль? — спросил поляк, глядя на доктора поверх очков. — Лучше уж на глазах у посланника турецкого султана. Тогда, быть может, нас с Гуриным возьмут евнухами к султану в гарем.
— Как вы смеете рассуждать о гаремах, собираясь жениться на моей дочери! — воскликнул Смит.
— Вы тоже хороши, доктор Смит. Как я женюсь на вашей дочери, если вы меня кастрируете?
— Если я вас кастрирую, тогда я выдам ее замуж за…
— За турецкого султана, — подсказал Фейберовский.
— Нет же! Я выдам ее…
— За русского посла.
— Проклятье! Вы меня запутали. — Доктор Смит развернулся и проорал в сторону гостиной: — Гримбл!
— Да, отец, — тотчас откликнулся тот, появляясь на лестнице.
— С каких это пор я тебе отец? — недовольно спросил Смит.
— Разрешите мне вас так называть, доктор, ибо ради вашей дочери я готов сам кастрировать поляка.
— Я лучше выйду за кастрированного Стивена, чем за полноценного Гримбла, — решительно заявила Пенелопа.
— Но твой поляк никогда больше не вернется из Парижа, разве ты не понимаешь этого?! — закричал на нее доктор Гримбл, теряя из глаза монокль.
— А это уже не ваше дело, Энтони. Может быть, я вместе с ним поеду в Париж.
— Я тоже поеду в Париж, — внезапно сообщила Эстер.
— Ты?! — зарычал доктор Смит и его длинная шея побагровела, а лысина покрылась испариной. — К Гурину?! Убью!
Все время прислушавшаяся к разговору Барбара Какссон не замедлила появиться на сцене и вмешаться, нравоучительно заявив доктору Смиту:
— Я вам говорила, что вы совершаете большую ошибку, доктор Смит, оказывая доверие всякого рода проходимцам вроде мистера Фейберовского. Мало того, что он похитил, и теперь уже навсегда, у английской нации вашу дочь, которая будет рожать нам полукровок, так он еще развратил вашу жену…
— Он развратил ее не сам, — встрял Гримбл. — Он развратил ее при помощи своего русского борова, так что теперь вашей жене самое место в лечебнице для душевнобольных.
— Я разберусь сам, куда мне помещать свою жену, доктор Гримбл! — закричал Смит и указал пальцем вниз на лестницу. — Убирайтесь! Он мне еще будет советовать! Да пусть сперва со своими глистами разберется! Мистер Фейберовский, вышвырните его вон. Вы, конечно, негодяй, но зато вы не даете мне дурацких указаний.
Фаберовский немедленно двинулся к доктору Гримблу, но тот предпочел ретироваться сам, без посторонней помощи, и уже снизу, от дверей прокричал:
— Вы мне еще ответите за это, доктор Смит! Пенелопа, я люблю вас! И я не дам вашему жениху обвенчаться с вами, так и знайте. Вы все равно будете моей!
— И не воображайте себя медицинским светилом, Гримбл, — крикнул ему сверху доктор Смит, перегибаясь через перила. — Цена вам как врачу — дерьмо, в котором живут разлюбезные вам глисты!
— Скажите, доктор Смит, — дотронулась ему до плеча мисс Какссон, — разве маниакальное желание жениться на вашей дочери, ярко выраженное у доктора Гримбла, не являются симптомом психического расстройства? Его следовало бы поместить в частную клинику, а я пошла бы к нему сиделкой. Я уверена, я смогла бы выходить его.