лся.
«Велики силы небесные!», — подумал Артемий Иванович, глядя на скрученную штопором вилку, и без сожаления бросил ее все в ту же собачью поилку.
Последними предметами, отысканными им в табачном крошеве, наполнявшем все его карманы, были несколько дужек от очков и две половинки расколовшегося стекла. Больше в карманах ничего не оказалось. Как за последнюю надежду узнать о своем прошлом и о нынешнем своем местопребывании он ухватился за странный сверток, выкинутый им в поилку на акации, развернул его и схватился за сердце. В тряпку была завернута сложенная пополам увесистая пачка белых пятидесятирублевых банкнот с портретом Николая I.
Запрятав сверток за пазуху, он бросился с площади обратно к погребку, но половой не пустил его, а когда Владимиров стал упорствовать, дал ему по загривку и вытолкал взашей на улицу.
— Эй, прохожий, — окликнул Артемий Иванович проходившего мимо священника, на животе которого почти горизонтально, словно могильная плита, лежал большой золотой крест, слегка колыхаясь вместе со своей опорой при каждом шаге. — У вас тут пароходы плавают?
— Еще как плавают! Одесса ж!
— Сам ты ж…! — сердито сказал Владимиров. — В рясе. В Петергоф они тут у вас плавают?
— Не слыхал, сын мой. В Афон плавают.
— А в Александрию?
— В Александрию плавают. Идите в порт, сын мой, там вам все скажут.
И Артемий Иванович направился в порт. Ему было как-то неудобно ехать в Александрию, потому что там у царя наверняка будет Черевин, да и кабаков там не держат, а около петергофской пристани находится любимый «Бель Вю», но раз уж в Петергоф ничего нынче не ходит, то придется ехать через Александрию.
В порту он заглянул в контору Российского общества морского, речного, сухопутного страхования и транспортирования кладей и спросил, не могут ли они вместе с кладью доставить его в Александрию, на что полусонный служащий, продававший билеты, ответил, позевывая в кулак, что пароходы на Александрию ходят из Карантинной гавани, а суда их общества из Практической гавани могут доставить его и с кладью и без оной вдоль всего берега вплоть до Кавказского побережья, хоть в Севастополь, хоть в Евпаторию.
Услыхав про Севастополь, Артемий Иванович мгновенно забыл про Александрию. Не то, чтобы он вспомнил, где находится, но он осознал, что зачем-то ему надо было непременно попасть в Севастополь. И он взял билеты на отходящий через несколько часов крымско-кавказским товаро-пассажирским рейсом с заходом в Евпаторию пароход «Новосельский».
19 октября, воскресенье
Сопровождаемый звоном колоколов, возвещавших начало воскресной службы, и перезвоном склянок на кораблях, заполнявших обширную севастопольскую бухту, Артемий Иванович торжественно сошел с парохода «Новосельский» на Графскую пристань. Несмотря на то, что теперь у него под ногами находилась земная твердь, качка для него продолжалась, ибо за ночь со страха он выдул на пароходе две бутылки «поповки» и графин местной пароходной водки в буфете, а закуску заменил разговором с соседями по столику о своих подвигах по спасению государя императора во время наводнения в Петергофе.
У колоннады пристани сидел на корточках одинокий татарин и скучал над корзиной с апельсинами, которые никто по причине холодной погоды не желал у него покупать. Артемий Иванович подошел к нему и встал, угрожающе накренясь над корзиной. Сжавшись перед явной угрозой, татарин испуганно смотрел на него снизу вверх.
— Апельсины продаешь? — спросил Владимиров, который чуствовал настоятельную потребность заткнуть себе чем-нибудь горло, через которое просилось наружу содержимое его желудка.
— Канэшна, — робко ответил татарин, подвигая корзину с апельсинами к себе поближе. — Можит, нужна?
Артемий Иванович кивнул головой и это движение вывело его из неустойчивого равновесия. Севастополь со своими храмами, пристанями, бухтами и кораблями вдруг кувырнулся и навалил татарина вместе с его корзиной прямо на Владимирова. Артемий Иванович издал страшный рев, так что даже собаки, мирно спавшие между колоннами, повскакивали и бросились наутек. Апельсины раскатились по пристани и мальчишки, прежде мирно удившие рыбу, бросились подбирать те, что укатились дальше всего от хозяина. Только один из мальчишек, свалившийся от крика Артемия Ивановича с пристани в воду, не присоединился к своим приятелям. Он выбрался на причал и, мокрый и дрожащий, встал рядом с татарином и с благоговейным ужасом глядел на Владимирова, барахтавшегося среди фруктов.
— Татарин? — спросил Артемий Иванович у торговца, с трудом вылезая из сломанной корзины и поднимаясь с четверенек посреди давленных апельсинов.
— Разумейся, — ответил татарин, ползая на коленях и собирая те апельсины, что не погибли под Артемием Ивановичем и не были украдены мальчишками, — бывает татарин, бывает русский, да?
— А это что за грязные рожи? — Владимиров обратил свой мутноватый взор на стайку мальчишек с самодельными удилищами, которые бросили свое занятие и теперь присоединились к своему искупавшемуся товарищу.
— Это малчик. Они рыбам ловят, да?
— Так, так, так, так… — Артемий Иванович отошел в сторонку и съел апельсин, не счищая с него даже кожуры. Попав в желудок, апельсин пробыл там несколько мгновений и тут же выскочил обратно. Владимиров смущенно затер получившееся безобразие ботинком и поспешно вернулся к торговцу. Ему было ужасно скверно и он с черной завистью взглянул на хозяина корзины, которому было хорошо.
— Послушай, татарин: зачем вы, татарины, водку не пьете? — спросил он.
— Мы ему не пьем, потому нилзя, — пояснил тот, загораживая корзину с уцелевшими апельсинами своим телом.
— Вздор, вздор, — загорячился Артемий Иванович. — Это вы, наверное, Корана не поняли как следует… Давай сюда Коран, я тебе покажу место, где можно пить…
Артемий Иванович протянул руку к татарину, но тот, на вставая с корточек, попятился:
— Которы человек пьяны, тот ходит, шатайся, апельсинов давит…
— Вот ты, значит, ничего и не понимаешь… — покровительственно заявил Владимиров. — «Шатается, шатается». Разве я сам шатаюсь? Это водка меня шатает. Я тут ни при чем.
— Сё равно. Идот, упадот — кричит, как осел, собакам пугает, рази можно?
— А ежели весело, так почему же не упасть?
— Которы падат себе дома — так, канэшна, дествительна, ничего; а которы пьяный падат, апелсин давит, так хозяин даже обижается, да?
— Послушай, татарин, татарин! Так наплевать же на хозяина? Понимаешь? Лишь бы мне было весело, а тебе, если не нравится, — тоже пей.
— Ему, который што — пьяный, упал посреди улиса, лежать в апелсин, спит, как мортвый, а ему обокрасть можно, да?
— Чушь это. Слышишь, татарин?! Бредятина! Если человек уже сваливши, — его уже нельзя обокрасть!
— Что такой — нелзя? Он гаворит — нелзя. Почему, которы падлец, вор, так он возьмет да обокрал, да?
— Да как же его обокрадут, чурбан ты татарский, ежели, когда он сваливши — так уже, значит, все пропито.
— Сё равно. Началство, которы где человек служит да скажет ему: «Почему, пьяный рожа, пришел? Пошел вон!»
Артемий Иванович скорчил презрительную мину.
— Мальчик, вот ты, мокрый, — позвал он. — Поди сюда. Да не бойся, я тебя не укушу. Как тебя зовут?
— Аркаша, — застенчиво ответил мальчишка, скромно выйдя на шаг из толпы сверстников.
— Твой папаша кем работает?
— Он лавку держит. «Галантерейные товары от Тимофея Аверченко».
— Спроси у него: можно ли пить при начальстве. И он тебе скажет, что можно и даже нужно. Потому как начальство тебя должно уважать. А ежели оно не уважает, то и трезвому скажет: «Почему, трезвая рожа, пришел. Пошел вон!» А коли уважает, то и за пьяным поухаживает. Купание, пикники, женщины. А то еще перстень наградной поднесет или часы.
— Нилзя пить, — упрямо сказал татарин, хотя аргументы, приведенные Владимировым, убедили даже девятилетнего Аркашу.
— Да почему? — воскликнул Артемий Иванович. — Господи Боже ты мой, ну почему?!
— Ему… — промямлил татарин, тщетно подыскивая ответ, и вдруг скуластое лицо его просветлело. — Канэшна — диствителна разумейся — водка очин горкий.
— Ничего это не разумеется. Правда, Аркаша? Ты, татарин, сладкую пей, ежели горькая не лезет.
— Скажи, пажалста, гасподын, — не сдавался татарин. — Почему мине пить, если не хочется, да?
— Как так не хочется? — изумился Владимиров подобной дикости. — Как так может не хотеться? А ты знаешь, как русский человек через «не хочу» пьет? Сначала действительно трудно, а потом разопьешься — и ничего.
— Ты мени, гаспадын, скажи па совести, как лучше здоровье — человек, которы пьет или которы не пьет — да?
Артемий Иванович посмотрел на татарина с его здоровым румянцем на щеках и прислушался к своему организму. Внутренний тошнотный голос подсказывал Владимирову, что татарин был прав.
— Но только… что ж делать? — развел Артемий Иванович руками. — Тут уж ничего не поделаешь… Вот так всегда, Аркаша… Не найти правды русскому человеку.
Владимиров полез в карман, достал портсигар и с наслаждением закурил сигаретку. Омерзительные ощущения у него в животе постепенно отступали, и жизнь кругом с каждой затяжкой начинала казаться Артемию Ивановичу все лучше и лучше. И тут он вспомнил, ради чего он проделал опасный морской путь ночью по неспокойному морю и с какой целью приехал из Одессы в Севастополь.
— Послушай, татарин, — опять обратился он к торговцу апельсинами, который уже стал успокаиваться, считая, что победой в споре с русским завоевал право тихо сидеть со своими апельсинами, не подвергаясь более никакому разорению. — Мне мое начальство велело тут у вас лодку купить подводную. Есть там у них, говорит, ненужные, ты, говорит, туда в воскресенье приезжай, когда никого не будет, и какому-то ихнему севастопольскому начальнику на лапу дай. Но вот кому — позабыл. Вот, Аркаша, до чего пьянство доводит.
— Тебе Рыло надо дать, да? — сказал татарин. — Канэшна, разумейся, надо дать Рыло.