Майору план понравился, но оставался один вопрос: кому прикрывать отход?
– Моя рота свежая, так что оставаться нам, – сказал Глеб.
– Здесь не нужна рота, – вступил наконец Верещагин. – Достаточно взвода. Оставьте Палишко и отступайте.
– Почему это ты вдруг распоряжаешься, кого из офицеров мне оставить? – разозлился Глеб.
– Я не распоряжаюсь, а предлагаю. Наблюдая за вами, я рассудил, что Палишко – второй по компетентности в роте. Остальные слишком молоды…
– Не заливай, – майор перегнал сигару из одного угла рта в другой. – Ты рассудил, что Палишко сволочь, и его не жалко. Вот только ты не рассудил, что он трус, и никто из нас не доверит ему прикрывать спину.
– Нет, это я тоже рассудил. Я напугаю его сильней, чем белые.
– Я останусь, – сказал Глеб. – Со мной только добровольцы.
Во взгляде майора он прочел облегчение. Ну в самом деле, не на Палишко же оставлять отход, и не на мальчишек Говорова и Васюка.
– Глеб… – начал было Верещагин.
– Заткнись. У тебя есть шикарный план в случае чего просто спуститься вниз и раствориться в толпе, так? Ну а мы в случае чего просто разобьемся поотделенно и уйдем вот этими тропками через заповедник.
– Хорошо, – согласился разведчик. – И последнее. Раненые. Я рекомендовал бы оставить их здесь. Имею в виду тяжелых.
Немая сцена.
– Я понимаю, как это звучит. Но так лучше. Белые держатся цивилизованных методов войны. Сейчас раненые связывают руки вам. Когда белые возьмут их в плен, руки будут связаны уже у них. Медпомощь, эвакуация, охрана – на все это потребуются люди, тем меньше отправится в погоню за вами.
– Все это, конечно, очень бла-ародно, – огрызнулся Глеб, – но самых тяжелых мы уже отправили с комендантской ротой в Симферополь.
– Жаль, – все тем же машинным голосом сказал старлей. – Когда я говорил, что там скверная дорога, я имел в виду – даже по нашим меркам скверная. Тяжелые могут не выдержать.
– Значит, судьба такая, – отрубил майор. И прищурился, вспоминая.
– Я тут одного беляка взял. Не хочешь пообщаться?
Джемаль Ахмет-Гирей не думал, что его оставят в живых. Красные, кажется, ошиблись на его счет, когда он без нажима рассказал, что происходит в Ялте. Они решили, что он струсил – а он всего лишь хотел, чтобы они поняли, как безнадежно их положение.
Потом его связанного бросили на пол штабной машины, и пошли мучительные часы выползания батальона из Ялты. Если Гирей мешал передвигаться внутри машины или о нем вспоминали, его просто пинали ногами, но особо жестокого обращения не было – только духота, боль в связанных руках и страх погибнуть от чужой или своей пули.
Когда его выволокли наконец из машины на предутренний холод, Гирей попытался выпрямить спину и держаться как подобает потомку чингизидов.
В кабинете, куда его привели, оказалось трое советских: давешний майор, новый капитан и старший лейтенант в прыжковом костюме без знаков различия. Гирей поневоле облизнул сухие губы. Отсутствие знаков различия не обещало ничего хорошего. Но гордость и кровь чингизидов брали свое: он назвал свое имя, номер и звание, после чего всем видом дал понять, что на другие вопросы отвечать не будет.
Старший лейтенант достал нож, зашел Гирею за спину и перерезал путы.
– Кофе хочешь? – спросил он, вкладывая нож в ножны. Гирей опять промолчал, на этот раз потрясенно.
– Я все равно налью. Разминай руки.
Он нацедил из кофеварки четыре стаканчика – себе и двум другим офицерам, четвертый пододвинул к Гирею. Показал глазами на стул. Гирей сел. Взять кофе сил не было – руки налились болью. Джемаль не смог удержать стон.
– Все нормально, это пройдет, – разведчик поднес к губам пленного стакан. – Пей. Осторожно, горячий.
Отказаться тоже не было сил: слишком мучила жажда.
– Джемаль Ахмет-Гирей, третий сын Рефата Ахмет-Гирея, подпоручик резерва, – старший лейтенант говорил, будто досье читал. Откуда он знает? Ах да, он же шпион. – Так ты, значит, решил захватить генерала Драчева?
Джемаль не отвечал, продолжал разминать руки.
– Шамиль! – крикнул старший лейтенант. Показался еще один, в чине рядового. Ненамного старше Гирея и тоже явный татарин.
– Своди пленного в сортир, – велел офицер. – А потом запри в генераторной.
– Что ты с ним сделаешь? – спросил Глеб.
– Глупый вопрос. Он видел меня в лицо, а это несколько расходится с планом затеряться в толпе.
Глеб похолодел.
– Ты… даже ни о чем его не спросил.
– О чем мне его спрашивать? Он резервист-подпоручик, который не вовремя захотел отличиться. Заложник из него получился бы неплохой, Гиреи – влиятельный род и держатся за своих. Но это на случай, если дела пойдут совсем плохо. Если они пойдут просто плохо… Ну что ж, еще один резервист отдал жизнь за страну.
– Ну ты и сука, – вырвалось у Глеба.
– Ты представления не имеешь, какая сука. Глеб, все это время ты, кажется, испытывал на мой счет странную симпатию, основанную, видимо, на том, что я осадил Палишко, и на общем культурном бэкграунде. А ведь я сказал тебе все предельно честно: моя работа – втираться в доверие и предавать. Сегодня утром я расстался с женщиной – здешней, военной. Паскудно расстался, но это и к лучшему. Пусть она запомнит меня мудаком. Я спал с ней, клялся в любви и губил ее страну. Если ради моей миссии нужно будет предать тебя – я минуту на размышление не возьму. Надеюсь, там, в засаде, тебя не одолеют сантименты.
– Не сомневайся.
Через десять минут колонна БМД покинула Роман-Кош и двинулась на север.
Белобрысый Кашук все ковырялся в аппаратной – наверное, разносил там все напоследок. Потом он задраил двери на кодовый замок.
Своего транспорта у фронтовой разведки не было – на гору их забрасывали вертолетом. К дороге спустились на броне БМД и принялись устраивать укрепрайончик. В распоряжении Глеба было четыре БМД, из них две подбитые, но годные к стрельбе, и взвод добровольцев – остальные укатили по направлению к Чучели.
Удерживать белых нужно было не меньше часа. Верещагин, Кашук, Томилин и Миша по прозвищу Кикс заняли с пулеметом позицию над дорогой. Оттуда же простреливалась гравийная однорядка – та самая, куда Верещагин послал ребят устраивать обвал.
На первый взгляд, позиция была хреновой – за мостом через пропасть, за эстакадой, все как на ладони. Но Верещагин объяснил одну простую вещь, а Глеб ему сразу поверил, потому что о том же говорил майор: белые не будут переть напролом по шоссе, на машинах, – приборы ночного видения дают им несомненное преимущество, так что, скорее всего, они постараются редкой цепью просочиться к десантникам в тыл и ударить сзади, а значит, позицию надо занимать такую, чтобы в тыл зайти было никак нельзя.
– Что-то нет их долго, – тревожно сказал он, спустившись со своего обрыва. – Я поднимусь повыше да повыкликаю ребят – не случилось ли чего.
Глеб кивнул. Помехи не мешали разведчикам связываться друг с другом по крымским рациям, но это никак не могло помочь делу: диапазон у этих раций был узкий, радиус действия – крохотный. «Игрушки для магазинной охраны» – охарактеризовал их Верещагин.
Было тихо – только пели цикады. Это казалось диким – такая шикарная южная ночь, цикады и звезды во все небо – как в раю; а через пять или десять минут, может быть, здесь разверзнется ад. Глеб вспомнил, как они с Надей в точно такую же ночь шли с реки через поля к офицерскому городку – и оба лишились невинности самым романтическим образом, в стогу сена – а потом оказалось, что с другой стороны стога спят трое мертвецки пьяных косарей… Глеб убежден был, что именно той ночью он зачал Бориску.
Зверски хотелось курить. Глеб стрельнул у Палишки сигарету и присел за камушком, чтобы не отсвечивать. За шиворот пробирался предутренний холодок, под обрывом начал скапливаться воздушный, какой-то совершенно готический туман. Ощущение пришло неизвестно откуда: рассвета он не увидит. Глеб приказал себе прекратить панику, раздавил окурок и откинулся спиной на камень, вслушиваясь в ночь – нет ли шума моторов или топота ног.
Он был напряжен, с похмелья и недоспал – его сморило. Точнее, он погрузился в довольно тяжкое состояние между сном и явью.
Разбудил его Верещагин.
– Руки-ноги в порядке? – спросил Верещагин у Джемаля.
Тот пожал плечами. На ногах получалось стоять, руки худо-бедно слушались, пистолет удерживали.
В генераторной унтер Сандыбеков объяснил ему весь расклад, и сейчас Гирей примерно представлял, что от него нужно.
Они спустились по склону горы в предрассветных сумерках.
– Спустишься вот здесь, – показал Верещагин еле заметную тропку. – Досюда сопроводит Шамиль, дальше – один. Под Кемаль-Эгереком будет ждать капитан Карташов.
– Красные здесь, – Шамиль показал на карте. – Квадрат 11,33-С6. Можно еще взять немножко вверх: 11,34-С6. Поправка на ветер – от двух до трех десятых. Точнее не будет – не в баскетбол играем.
– Возьми карту, – Верещагин сложил ее и ткнул Гирею в руки. – Расскажешь Карташову все, что здесь видел. Что мы носим советскую форму, что красные считают нас своими… Я не хочу погибнуть от нашей же пули. Обидно.
Гирей улыбнулся.
– Когда мы атакуем? – спросил он.
Артем понимал его. Не так давно, в турецкую кампанию, он сам был еще моложе и зеленее. Его прикрепили в качестве помощника к взводному (сейчас он, убей, не вспомнил бы его фамилию), и командир сформулировал боевую задачу предельно просто: не путаться под ногами. Ну, особенно путаться и не пришлось. Их батальон угодил под турецкий минометный огонь, взводный погиб в первый же миг, и в последующем яростном наступлении было больше страха, чем геройства. Артем бежал – полз – опять бежал сам и гнал «свой» взвод вперед, а не назад, только потому, что впереди была «мертвая зона», а позади – огненный визжащий ад. Эта атака спасла ему жизнь, принесла награду и напрочь излечила от жажды боевой славы.