Заложив руки за спину, полковник прошелся по комнате, пересек луч проектора. Контрфорсы Лхоцзе поползли по складкам мундира, вершина царапнула нарукавный знак.
– А теперь вы мне объясните, что здесь происходило.
– Что именно, ваше высокоблагородие?
– Вот этот… брифинг. Что вы тут обсуждали?
– Результаты разведки, господин полковник. Если вам будет угодно, я могу продемонстрировать все слайды с самого начала и объяснить…
– Tell the sailors about it, Верещагин! Трех четвертей вашей постоянной команды здесь нет, вы их даже не позвали. Но зачем-то позвали Козырева и Новака, которые сроду никуда не ездили, а по скалам лазают только во время марш-бросков.
– Ваше высокоблагородие, with all due respect, я не могу беседовать в таком тоне. Скажите, в чем, собственно, вы меня обвиняете, и тогда я смогу либо защищаться, либо признать свою вину. Мы пока еще в армии Юга России, а не в…
– Вот именно, капитан! – Полковник сел на стол. – Вот именно! Воссоединение начнется со дня на день, а вы все не расстанетесь со своими игрушками. Вам, похоже, нужно постоянно напоминать, что армия создана не для того, чтобы вы совершенствовали свое альпинистское мастерство и, красуясь перед телекамерами, делали провокационные заявления.
– Сэр, я помню, для чего существует армия.
– И для чего же?
– В Уставе сказано, что мы должны отражать или предотвращать вооруженные нападения на Крым, сэр.
– А если вам сейчас же придется отсюда отправиться на гауптвахту, как вы на это посмотрите?
– Я в отпуске, сэр. Еще сутки…
– Ну так и догуливайте свой отпуск! Оденьтесь в цивильное, катитесь на свою квартиру и не показывайте здесь носа, пока отпуск не кончится.
Полковник вздохнул и как-то странно осел на столе, как будто из него вытащили невидимый стержень. Все его пятьдесят семь лет проступили на лице.
– Честно говоря, Арт, мне было бы куда спокойней, если бы вы сидели в своем Непале. Вы – темная лошадка, Арт.
Верещагин, ничего не отвечая, выключил и зачехлил проектор.
– Как вам вообще удалось стать офицером?
– Вы же знаете, – Артем вздохнул. – Отказ в университете, возможность поступления по армейской квоте, армия, война, повышение, Карасу-Базар…
– Я помню, – перебил полковник. – Вы знаете дело. Умеете работать с людьми. Вы быстро соображаете и хорошо держите себя в руках. Но вы плохой офицер, Арт.
– Как скажете, сэр.
– Вот! – Полковник воздел палец. – Хороший офицер возмутился бы. Он бы спросил: что вас не устраивает? А вы себе на уме. Короче, – он перешел на английский, и отчего-то вновь распрямился, разгладился, как будто незримый стержень снова держал его позвоночник. – Послезавтра вы сбриваете свою поганую чегеваровскую бороденку и появляетесь к утренней поверке. Но сегодя и завтра я не должен видеть вас здесь. Увижу – закатаю на гауптвахту в превентивном порядке, а там можете хоть подавать на меня в суд. Все, dismissed!
Верещагин сунул в карман коробку со слайдами, откозырял и вышел. Уже за дверями его нагнал голос полковника:
– И вашего Сандыбекова это тоже касается!
– Значит, встречаемся завтра у тебя? – Козырев ждал его у выхода.
– Как договорились.
– Чего Старик хотел?
– Пустое.
– Володя! – окликнул Козырева подполковник Ставраки. – Что у тебя в следующую субботу?
– Скачу в Карасу-Базаре для Волынского-Басманова. Африка.
– И как она?
– Упрямая старая коза, сэр. Губы – как подметки. Но прыгает неплохо. Рискните десяткой, если хотите. Для стоящих лошадей Басманов нанимает профессионалов.
– А какие шансы у Глагола?
– Фаворитом идет Джабраил, но Глагол себя хорошо показал во Франции. Просто он молодой еще. Попробуйте, должен же он когда-то победить.
– Спасибо, – подполковник сделал пометку в талоне предварительных ставок и «заметил» Верещагина. – С возвращением, Арт. Зайдите, пожалуйста, к Старику, он очень хотел вас видеть.
– Я уже виделся с ним.
– Вы хоть в бар вечером позовете по случаю возвращения?
– Завтра, ваше благородие.
– Ну, завтра так завтра… Ближе к людям надо быть, Верещагин. Проще, проще. Спуститесь со своих вершин. Люди на земле живут.
– Вас понял, сэр.
– Устарело, Верещагин! Теперь отвечают так: «Служу Советскому Союзу!»
– Я присягал на верность Крыму.
– России, Верещагин, России! А Россия – это СССР.
Арт почувствовал оскомину. В присяге действительно было сказано – «России». Точнее, «свободной России».
– Мое мнение по этому вопросу вам известно, Антон Петрович.
– Оно всем известно, Верещагин. Черт, я еще помню, как меня отымели за ваше телеинтервью. Знаете, за что вас не любят, Арт? За то, что вы всегда хотите казаться самым умным. Вот, у всех мнение такое, а у вас не такое… И ладно бы вы при этом помалкивали… Нет, нужно обязательно выступить. Вся армия шагает не в ногу, а капитан Верещагин – в ногу…
Артем не вспомнил ни словом, как Ставраки три года назад поносил «предателей-интеграционистов». Он просто откозырял и сказал:
– Честь имею, сэр.
– Вот таракан, – процедил Козырев, провожая Артема до ворот. – Не мог не прицепиться.
– Да шут с ним. – От Верещагина подобные придирки уже давно отскакивали, как от стенки.
Шамиль ждал капитана на полковой парковке, где хромом и черным лаком сверкал его «Харламов».
– Отчего загрустил, Шэм? – спросил Верещагин. – Лично я намерен этот вечер провести с большой пользой для себя. Или Катин телефон потерял?
Шэм вяло улыбнулся.
– Ждать тяжело, сэр, – пояснил он. – Скорее бы…
Территорию полка «Харламов» и джип-«хайлендер» покинули одновременно. На первой же развилке Шэм, махнув на прощанье рукой, повернул мотоцикл налево, к виноградникам Изумрудного. «Хайлендер» же поехал в нагорный дистрикт Бахчисарая, где снимал небольшую, «однобедренную» (1 bedroom) квартиру капитан Верещагин.
С порога, едва сбросив туфли, Артем кинулся к телефону. Быстрая фиоритура по кнопкам набора, увертюра длинных гудков…
– Полк морской пехоты, дежурный слушает, – татанский акцент грубого помола.
– Сообщение для капитана Берлиани.
– Джаста момент, сэр. Записую…
– Передал капитан Верещагин. В шесть часов сегодня я жду капитана Берлиани в «Синем якоре». Записали?
– Так точно.
– Повторите.
– Капитан Берлиани мессейдж: сегодня в шесть капитан Вэри-ша-гин ждет в «Синим якорь».
– Большое спасибо, дежурный.
Не кладя трубки, он набрал новый номер.
– Второй полк, дежурная, – семитские обертоны.
– Поручика Уточкину, мэм.
– Кто?
– Капитан Верещагин.
– Минутку.
Дурацкая электронная музыка, сопровождающая переключение аппарата.
– Ее нет на месте, сэр. Она на летном поле. Она перезвонит.
– Не надо. Просто передайте ей, что капитан Верещагин заедет за ней в шесть.
– Сейчас запишу. Welcome back, покорители вершин!
– Большое спасибо, леди.
Что теперь? Теперь – последний звонок… Верещагин набрал номер.
– Простите, – сказал по-английски светлый женский голосочек, щедро сдобренный акцентом – на сей раз немецким, – Господина Остерманна нет дома. Пожалуйста, оставьте свое сообщение.
– Это Верещагин, – сказал он автоответчику. – До четверти шестого я дома, с шести до семи – в «Синем якоре», с восьми до десяти – в «Пьеро», потом до утра – в «Севастополь-Шератон». Жду звонка.
«И что теперь? – Он посмотрел на нераспакованный рюкзак. – Нет, сначала обед. Потом – в банк… Дьявол, обещал же быть дома, ждать звонка… Ладно, в банк – по дороге в Севастополь. Пятнадцать минут форы. Спать хочется, смена часовых поясов, туда-сюда… Не дай бог, господин Остерманн, стукнет вам позвонить в «Шератон». Я, конечно, отвечу, но – как там у Зощенко? – в душе затаю некоторую грубость…»
Он выгрузил из бумажного пакета на стол бекон-нарезку, полдюжины яиц, маленький пресный хлебец, пакет чая и итальянский сырный салат в полуфунтовой упаковке. Почти ровно на один обед. Пансионная, сиротская привычка: не делать ни запасов, ни долгов. Наверное, глупая. На каждый чих не наздравствуешься. Слишком много он попытался запихнуть в эти полгода, и что-то наверняка получится скверно, и, как обычно – самое главное.
Обидно.
Капитан встал у окна, выходившего во внутренний дворик доходного дома. Три часа дня. Чудесный солнечный afternoon, почти летняя жара. Очаровательно расхлябанный мальчишка пересекает двор, пиная ботинком пивную банку. Легкий жестяной звон… Старичок на галерее напротив не одобряет, на что мальчишка плевал: в двенадцать лет все анархисты. Мгновение застывает в памяти, как муха в янтаре… Пронзительное и краткое ощущение вечности разрушено молодецким посвистом чайника…
После обеда Артем вымыл посуду и разобрал рюкзак. Покидая квартиру, вынес мусор. Это даже не привычка. Привычка – все-таки вторая натура, а это первая. Ни долгов, ни запасов. Глупость несусветная, но почему-то его всегда бросало в дрожь при мысли о мусоре, воняющем в пустой квартире… Почему-то думать о своем бренном теле, закатанном в снег, было не так страшно, как воображать какой-нибудь сиротливый пакет скисшего йогурта в углу холодильника. Квинтэссенция безысходности. Что за ересь лезет в голову…
Он запер квартиру, спустился в машину, бросил почту на заднее сиденье. Будет время – посмотрит внимательнее. Не будет времени – и ладно.
Маленький джип-«хайлендер», попетляв бахчисарайскими улочками, выкатился на Севастопольский хайвей и затерялся в потоке машин.
«Питер-турбо» Георгия вписался в парковочное место едва ли не впритирку – Берлиани был лихой ездок.
Артем, полировавший джинсами декоративный чугунный кнехт, поднялся ему навстречу.
– Привет! – Он на секунду задохнулся в мощном объятии, тут же отстранился – не любил тесных телесных контактов.
– Ох, я боялся, что ты не успеешь! – Князь отступил на шаг назад, оглядывая друга. – Зачем ты ехал вообще?
– А как я мог не поехать? Проел плешь всему Главштабу, а потом отказался? Да Адамс меня с ботинками сожрал бы. Мы как, будем обсуждать все это на свежем воздухе или пойдем в клуб?