– Я могу лишь пожелать вам того же.
Он усмехнулся.
– Да, но мы матерьял в принципе расходный.
Нечто в этом роде порой изрекал Арт, и тогда это меня раздражало, а сейчас просто взбесило.
– Кто расходный? – заорала я. – Вы расходный? Или парни, погибшие в Каховке, – расходный матерьял? Как у вас язык поворачивается!?
На меня стали оглядываться, но мне уже было по пояс, у меня внутри все скорчилось и почернело от боли.
– Да что это за хрень такая: стоит найти мужика, на которого не гадко глянуть, как он идет и подставляет голову под пулю, словно ничего лучше этой головой придумать не мог! А остальные дают согнать себя, как скот, под стражу и пикнуть не смеют без приказа – они, видите ли, расходные! Прикрывают отход и дают взять себя в плен – они расходные! Вас убивают, вас ранят, вас пытают – какого черта? Пусть они гибнут, эти красные! Пусть они будут расходными!
Я не заметила, как все разговоры в баре стихли, а к концу моего монолога даже двигаться перестали. Потом кто-то захлопал, другой, третий…
Я не знала, куда деваться от стыда, и бросилась из бара вон. Вышло еще глупее: я в дверях налетела на поручика Эфендикоева, который тащил стопку свежих газет. Бурцев помог мне подняться, а на Эфендикоева с газетами все набросились, как гарпии. Бурцев вывел меня на улицу.
– Глупо вышло, – Бурцев опустил глаза. – Я… только хотел сказать…Что если… будет совсем плохо… Сегодня или когда-нибудь еще… Вы можете на меня рассчитывать. Во всем. Если я буду жив, конечно.
Из бара, помахивая газетой, выскочила Рахиль.
– На что спорим, – лукаво сказала она, – что ты сейчас подскочишь до самой крыши?
– Поцелуй меня в… плечо.
– Никто меня не любит! А должны бы… Делаем фокус-покус, – она достала из-за спины свернутую газету. – Раз!
Газета развернулась.
– Два!
«Три» я не услышала. Я вообще ничего не слышала и не видела какое-то время, меня с ботинками поглотила первая полоса газеты «Русский курьер», на которой аршинными буквами было напечатано:
«ПОЧЕМУ МЫ ВОЮЕМ?»
А внизу – не такими аршинными:
«Капитан Верещагин – человек, который, кажется, знает ответ»…
– Сударыня, я идиот, – проговорил Бурцев. – Он – ваш?..
Я не стала дослушивать – понеслась к штабу со скоростью лидера гладких скачек.
– Миз Голдберг! Ваше благородие! Рут!
– Какого черта… – Капитан Голдберг поднялась с дивана. – Уточкина, что случилось? Пожар? Боевая тревога? Я сегодня посплю или нет?
– Мэм, прошу разрешения поехать в Бахчисарай.
Командир эскадрильи посмотрела на часы.
– Не разрешаю. Через три с половиной часа у тебя вылет, через час передадут новое задание.
– Мэм, я успею!
– Это тебе кажется. На дорогах ад. Разбитая бронетехника, тягачи, куча гражданских машин, патрули… Ты знаешь, что из Севастополя идет эвакуация детей? Ты знаешь, что все, у кого есть на чем ехать, спасаются из городов? И разговора быть не может.
– Мэм!
– Нет, я сказала!!! Уточкина, я все понимаю, но – нет.
Я пнула ни в чем не повинную дверь пяткой. На выходе из штаба услышала оклик.
– Тэм! – Капитан стояла у окна, скрестив руки на груди, похожая на индейского вождя. – Телефоны, между прочим, работают.
Я откозыряла и побежала к столовой, где был телефон-автомат. Длинный гудок… Сейчас… Еще один…
– Девяносто третий у телефона.
– Мне нужен капитан Верещагин.
– Он всем нужен, мэм.
– Очень хорошо, позовите его.
– Не могу, мэм. В данный момент он находится в госпитале.
– В каком?
– Не могу знать, мэм.
Удавить немогузнайку. Какой это может быть госпиталь? Бахчисарайский? Севастопольский? Симферопольский?
Время есть. Начнем с бахчисарайского…
Флэннеган пришел под утро, когда Артем опять спал – не тем кошмарным сном, каким он проспал почти сутки, и не наркотической дремотой, а легким на разрыв, как пыльная паутина, сном больного человека.
Разбуженный, он молча надел ботинки и проследовал за своим конвоиром в тесный кабинет, где получил чашку отличного горячего кофе со сливками. Это было, конечно, очень хорошо и кстати, но хотелось чего-то посущественнее.
– Какое сегодня число?
Флэннеган посмотрел на часы.
– Уже второе. Хотите чего-нибудь? Меню «Максима» не обещаю, но крекеры и сладкие сухарики есть…
– Орешков, пожалуйста… – Артем осклабился, показывая прорехи в зубах.
– Тогда французские булочки.
– Господин Флэннеган, вам так катастрофически некого пригласить на кофе?
– Целый день происходили разные события, – ответил Флэннеган. – Потом наступила пауза, и мы начали их анализировать. Потом я разбудил вас. Сейчас врач сменит вам повязки, и мы съездим в гости…
Он полез в шкаф и достал пакет с эмблемой одежных магазинов «PANкратов – или PAN, или пропал!». Вытряхнул просторный, крупной вязки шерстяной свитер с капюшоном.
– Наденете, когда медик с вами закончит. Ночь холодная. Набросьте и капюшон тоже.
– Может, сразу паранджу?
– Капюшона будет достаточно.
Вошел врач. Тот самый, что принимал участие в допросе и после этого менял ему повязки.
– Готово, – сказал он через пять минут. – Одевайтесь. Без резких движений. Вот мазь. Каждый раз при смене повязок. Очень хорошо заживляет.
– Раны победителей заживают быстро, – усмехнулся Флэннеган. – Идемте, капитан.
О, так мы победители. Надолго ли?
Они вышли на улицу и сели в черный «турбо-суздаль». По окружной кольцевой дороге объехали Симферополь, мелькнула справа по борту громада «Аэро-Симфи», и машина плавно прибавила скорости, вылетев на струну Восточного фривэя.
Два раза они останавливались на трассе по требованию патрулей, дважды Флэннеган предъявлял свою осваговскую книжку. Третья остановка была в Карасу-Базаре.
…Эти трехэтажные продолговатые корпуса с неуклюжей претензией на ампир Артем не спутал бы ни с чем. Карасу-Базарское офицерское училище, порог которого он в первый раз переступил младшим унтер-офицером, а в последний раз – подпоручиком…
Флэннеган припарковал машину рядом с черным «руссо-балтом». Выходя, Верещагин заметил штабные номера. Осваговец сделал знак набросить капюшон – здоровенный, как у францисканца. Артем чувствовал себя полным идиотом.
Они свернули за угол и прошли служебным входом.
– На второй этаж, – тихо сказал Флэннеган. – В кабинет директора.
Артем усмехнулся. Эта дорожка была хорошо знакома и натоптана тысячами кадетских ботинок. Здесь, в этих кабинетах и залах с алебастровыми потолками из аристократических сынков и ретивых унтеров делали офицеров и джентльменов. Стратегия и тактика. Организация и системы вооружений. Снабжение и теория управления. Математика и физика. Фехтование, стрельба, выездка и рукопашный бой. Кабинет директора он посещал дважды: один раз просил об увольнении, чтобы поехать на европейский кубок по скалолазанию в Италию, второй раз – когда умер дед.
Предосторожность оказалась излишней. В коридорах они никого не встретили.
…Осваговец сел за стол, сделал приглашающий жест в сторону стула. Артем уселся верхом, положив скрещенные руки на спинку.
– Четверть четвертого. У нас есть полтора часа на разговор, – капитан второго ранга посмотрел на часы.
Верещагин чувствовал себя, в общем-то, выспавшимся. Похоже, он превратился в ночную пташку.
– Возникает чувство ностальгии, Арт?
– Нет, – сказал Верещагин.
– Как вы стали офицером?
– Получил рекомендацию от командира своей роты… Это есть в моем личном деле.
– Ваше дело я уже знаю как «Pater Noster». Но о личной мотивации в нем ничего не сказано.
– Я хотел изучать историю…
– Вы поступали в Симферопольский университет и набрали проходной балл.
– Семья отказалась оплачивать мое обучение, до стипендии я не добрал два балла.
– Семья отказала, потому что вы переспали со своей троюродной сестрой и бросили ее? За это ваш дед и лишил вас наследства?
– Слушайте, Флэннеган! – Артем удержался в тональности нормальной разговорной речи, а не крика, в основном потому, что не мог глубоко вдохнуть. – Вам не кажется, что вы лезете просто не в свои дела?
– Вы переспали с ней, а потом сбежали в армию. Чтобы уйти от ответственности.
– Я никогда не бежал от ответственности. Черт возьми, сейчас не семнадцатый век, Ивица не забеременела и прекрасно вышла замуж, она не любила меня в конце концов, ее мать ей просто приказала со мной спать. А мне было семнадцать лет и я был дурак… Я не говорю, что я был невинным совращенным подростком… Но мы оба смотрели на это несколько иначе, чем наши старики… И все вышло так, как хотела моя тетка, – все четыре дедовых баркаса достались ей.
– Я всегда говорил, что в оперативном отделе нам не хватает женщин, – заметил Флэннеган. – Ваше увлечение советской историей и литературой – оно имеет какое-то отношение к…
– Имеет. Не спрашивайте.
– Почему?
– Боже, Флэннеган, всему же есть предел! Это – личное, понимаете вы или нет?
– В данный момент – нет. Я на службе.
– Так задавайте вопросы по существу!
– Хорошо. Почему вы приняли предложение Полковника? Какие на то были причины?
– Я уже объяснял…
– Нет, то, что вы объясняли, я усвоил. Личные причины были какие? Вы же не могли не понимать, что это почти верная смерть. Полковнику, как и вашей тетке, было плевать, чем окончится это для вас – он свое получал при любом раскладе. И вы это знали. И все-таки пошли на это сами и повели своих друзей – почему?
– Потому что другой возможности не видел.
– А вы понимаете, почему армия так категорически самоустраняется от политики?
Артем понимал. Генералы Первой мировой – Алексеев, Лукомский, Деникин – всю жизнь не могли простить себе участия в заговоре с целью отречения Николая Второго. Один раз, только один раз они отважились на политическое решение – оно оказалось гибельным. С тех пор поколения крымских офицеров вырастали с жесткой установкой: никогда, никогда армия не должна лезть в политику! И с того дня, когда Врангель сложил с себя диктатор