аза поглядывал в ту сторону и подстерег новый взгляд.
Зеленый свет горел на этом светофоре, и Песоцкий легко искривил маршрут:
— Хороший день!
— Отличный, — сказала она.
И легко села на пляжной циновке, подобрав тонкие щиколотки. Он присел в теньке, в двух шагах.
— Леонард.
— Хельга.
Ладонь была маленькой и чуть влажной, а пальцы длинные. У Марины тоже были длинные пальцы. Длинные и ласковые. Песоцкий стиснул зубы и медленно перевел дыхание — почти как тогда... Почти.
За вычетом жизни, которая тогда была впереди.
Тот главный перехват дыхания он хранил в себе уже тридцать лет: как скупой рыцарь, вынимал по ночам из сундука эту золотую секунду и протирал ее, освежая чудесный блеск…
На «Бауманской», что ли, случился тот сейшен — «сейшен» это называлось в те годы… — и повода уже не вспомнить, и у кого дома это было… Просто гуляли, потому что молодые! Первый курс, Оленька Жукова, Женька Собкин, погибший потом так глупо в Питере под колесами пьяного финского трейлера…
Или это был чей-то день рождения? А вот вымыло из памяти, только и запомнилось что: кухня, наливка, салат оливье — колбаса крупными кубиками, — и какой-то зануда все пытался петь, пока у него не отобрали гитару, а потом кто-то заблудился и долго не мог найти дом, и все ржали как подорванные и кричали в трубку дурацкие ориентиры, а потом Филиппов сказал: стой у аптеки, я сейчас — и через пять минут вернулся с Мариной.
Она была совсем закаменелая от холода и смущения, села с краешку. Родинка на нежной шее, губы… Лёник, жарко споривший с Собкиным о происхождении Вселенной, потерял мысль и засбоил на полуслове.
Приехала в Москву на каникулы, будет поступать в иняз — все это, выцепленное из застольной болтовни, сразу укрупнилось в голове у Лёника. Он уже понимал, что каждое слово имеет отношение к его жизни.
Потом она сбежала на кухню помогать с чаем. Он через головы выбрался из своего диванного угла, и прокрался следом, и примостился на подоконнике, готовя остроумный текст. Но ничего не придумал и сказал:
— Здравствуйте. Я Леонард…
Он протянул ей руку, и она так смешно — по-комсомольски — протянула свою, и, прежде чем успела сказать «Марина», он уже знал, что она будет его женой — навсегда, насовсем! Первое же прикосновение взорвало мозг. Вот, казалось бы — замерзшая маленькая ладошка, а Лёника пробило электричеством, аж вынуло позвоночник!
Он не успел спросить ее телефон, когда рядом возник бдительный долговязый Филиппов — Марина была как бы его девушкой, по крайней мере сам он считал именно так.
— Песоцкий, девушка занята! — полушутя громко предупредил этот кретин, и Лёник с радостью увидел гримасу, пробежавшую по ее лицу. И спокойно ответил:
— Занята — скажет.
— Чего-о?
Филиппов надвинулся, и Песоцкий с наслаждением толкнул его в грудь со всей молодецкой силы, и кретин улетел в коридор, сгребая конечностями табуреты и пальто с вешалки, и Песоцкий пожалел, что Филиппов не успел его ударить: тогда бы он просто убил его с полным правом. Любовное электричество напоило Лёника дивной силой — на глазах у этой девушки он мог бы сейчас разметать китайскую народную армию.
На грохот выбежали из комнаты, началась миротворческая суета, но Лёник уже успел поймать тепло в серых, с ободком, глазах.
Наутро он позвонил прямо из-под ее дома. Счастливый день сиял ослепительным светом и скрипел снежком. Лёник не мог ничего делать — не мог заниматься, есть, дышать... Он наменял полкило двушек и ровно в одиннадцать крутил телефонное колесико у метро «Спортивная».
Она выскочила из подъезда в пальто нараспашку. Не в силах ничего говорить, он всучил ей три махровые азербайджанские гвоздики. Через пять секунд они целовались у телефонной будки.
Песоцкий доживал день в ожидании вечерней встречи.
В сущности, все было решено между ним и этой Хельгой в ту секунду, когда он чуть придержал ее ладошку, и длинные пальцы ответили едва заметным дополнительным прикосновением.
Он давно знал этот язык наизусть и волновался привычным волнением.
В должном месте опустилось в залив солнце, зажглись огни, дотлел день. Ресторан на песке, изученное меню, привычный планетарий над головой… Песоцкий ждал женщину, и когда она появилась из темноты, сердце снова оборвалось, и голову затуманило утренним мороком. Это была Марина тех солнечных лет. Это она, улыбаясь, шла из прошлого босиком по песку, с туфлями в руке, в платье, обтекавшем грудь и бедра… Бороться с мороком не было сил — плыть вслепую сквозь эту ночь, пить дурацкое счастье…
Он встал и сделал шаг навстречу.
— Привет, — сказала она.
Сказала по-английски, и Песоцкого как по горлу полоснуло.
— Привет.
Женщина села напротив, и он незаметно сбросил выдохом назойливый шлейф ее духов.
— Он только уснул, — сказала женщина. — Не хотел меня отпускать. Ревнует!
И рассмеялась резковатым смехом.
Это была Марина много лет назад — Марина без колокольчика в голосе, без родинки на шее, уложившая спать маленького сына, говорящая на плохом английском, крутящая курортный роман, пахнущая чужими духами и не знающая, что она Марина.
Шестерни реальности рвали в клочья флер галлюцинации.
— Почитайте эту книгу, — сказал Песоцкий. — Это интересная книга.
Хельга улыбнулась и взяла меню.
Вот и ладно, решил он. Не думать. Доплыть до постели, а там разберемся. Толстая свеча красиво оплывала в блюдце. Родное лицо мерцало в свете китайского фонарика — похожее, как бывает похож портретный грим в кино. Как бы сделать, чтобы она молчала?
— Я выбрала.
— Отлично, — сказал он бодрым голосом.
— Салат из креветок и белое вино. Вот это, «Семильон». Я уже пила его здесь. — Хельга снова рассмеялась.
Не задумываться, не брать в голову, проскочить этот ритуал поскорее! Страусиные приседания с кредиткой в клюве... Он махнул рукой, и хозяин-таец поковылял к их столику. Песоцкий продиктовал заказ, хозяин ушел, поклонившись, и скоро приковылял с вином.
— За этот вечер! — сказал Песоцкий, чувствуя, как плохо играет плохо написанную роль.
— За этот вечер… — подняла свой бокал Хельга.
Пьеса продолжалась, и он накрыл ее руку своей:
— Я хочу вас попросить об одной вещи.
Рука была приятно-послушной.
— Давайте сыграем в одну игру.
Та, что сидела напротив, кивнула.
— Давайте помолчим. Не будем ничего говорить, вообще. Просто — берег, ночь, мужчина и женщина... Даже без имен. Ладно?
— О’кей, — сказала она и рассмеялась. — Так романтично…
Челюсти свело у Песоцкого от этой романтики. Он отвернулся.
Тонкие пальцы послушно лежали в его руке, полузнакомое лицо мерцало в свете свечи и фонарика. Сейчас я повернусь, загадал Песоцкий, и здесь будет Марина… Сладко-мучительная складка губ, закрытые глаза. Ленька, прошептал ее голос, Ленька… Да, крикнул ее голос, да, да, да! Ветер выл в трубе, метель металась за стенами натопленного сруба, в темноте пахло деревом, пахло красками — и ею… Ты такая, шептал он, зарываясь в ее волосы, такая… Твоя. Твоя.
— I feel good when I am with you, — услышал он. И открыл глаза, и увидел за столиком чужую женщину с бокалом белого вина. И соврал в ответ:
— Me too.
Таец уже нес салаты.
Когда в темноте они шли по пляжу, ему было уже хорошо на самом деле. Он обнимал красивую женщину, чуть прижимая ее к своему бедру и, прикрыв глаза, дышал ее волосами. В первый раз их губы встретились еще в ресторане, когда она вставала из-за столика… Едва войдя в темноту, они приникли друг к другу по-настоящему.
Сколько ни выпил Песоцкий, подогревая фантазию, он знал, что это всего лишь незнакомая туристка, и будоражил себя близким эндшпилем этой игры. В постель, скорее в постель! Он по-хозяйски провел ладонью по шелковой спине и не стал останавливать руку. Хельга рассмеялась и теснее прижалась к плечу. Вот и отлично! Красивая разведенная телка с ребенком. Скопила алименты, прилетела за теплом и впечатлениями, чтобы было что вспомнить потом в своих гетеборгах…
Будут тебе впечатления, думал Песоцкий, сдерживая животный рык. Он был на хорошем взводе.
В постель, а там — чем черт не шутит, вдруг в этих изгибах явится Марина, хоть на секунду! Какому языческому богу пасть в ноги, чтобы вымолить еще раз ту ночь! Дорожка уже сворачивала к бунгало Песоцкого, и он повторил хозяйский заход руки сзади и шутливо подтолкнул Хельгу к крыльцу. Она поймала его смелую руку, остановилась, поцеловала ее и сказала:
— Нет, милый, сегодня мне нельзя.
Песоцкий мгновенно рассвирепел. Бабские штучки! Он попытался пойти напролом, но она отстранила его с внезапной трезвостью.
— Нет. Сегодня это невозможно. Завтра, Леон… Завтра, непременно.
И добавила — просто, как о салате из креветок:
— Я ведь тоже хочу. Завтра!
И подставила щеку парализованному от ненависти Песоцкому:
— Спасибо за чудесный вечер!
Через двадцать минут Песоцкий уже сидел в баре «Гудини».
До этого он успел садануть сандалиями в стены своего бунгало, пнуть бесполезный двуспальный станок с извечным лотосом на подушке и громко, по-русски, высказаться в адрес всех шведских шлюх и их шведских месячных. О том, чтобы уснуть, речи не было, — выйдя прочь, он снова двинул в темноту. Маршрут он уже знал.
В «Гудини» Песоцкий влил в себя большую чашку двойного черного кофе, с решимостью Шварценеггера направился к бармену и с каменным лицом потребовал девочку. Бармен, та самая щеголеватая гнида с полосками-усиками на скуластом лице, кивнул с полным бесстрастием и что-то крикнул наверх.
Вместо давешней лолиты на зов вышла бывалая тайка с отвисшими грудями и надкушенным яблоком в руке. Песоцкий скрипнул зубами, но вариантов уже не было — он должен был сейчас же кого-нибудь трахнуть, иначе тестостероновым взрывом его разнесло бы по всему острову. Он вынул две заготовленные тысячи.