— Ты что, болван, оглох?! Ты слышал, что я сказал?
— Слышал, господин майор, простите, задумался.
— Тебе не о чем думать, истукан! Ты должен чётко выполнять мои приказы! Да, и не забывайте собирать оружие. Винтовки не берите, их у нас и так некуда девать. Брать только автоматы, ручные пулемёты, патроны к ним и гранаты. Ты всё понял, Бык?
— Всё понял, господин майор. А что делать с подводами и лошадьми? Их собралось больше пяти десятков.
— Лошадей прикажи отогнать на заброшенный хутор у реки, оставь там охрану. Подводы бросьте в лесу, может, когда и пригодятся, а нет, так крестьяне разберут по хозяйствам. Сколько в двух группах людей?
Бык достал из кармана замызганной кожаной куртки сложенную пополам школьную тетрадь, полистал страницы, нашёл нужную.
— В строю сорок семь активных бойцов. Одиннадцать раненых пристроены по хуторам. Шестнадцать считаются больными. Кто простужен, кто спиной мается или животом…
— Всех этих «больных» за шиворот в строй. Предупредите: узнаю, кто попытается отлынивать, расстреляю лично, — прошипел Крюк.
Он повернулся к Аисту.
— Сколько у тебя людей?
— Двадцать два, господин майор. Все готовы, проинструктированы, ждут приказа.
— Хорошо. Я пойду с твоей группой. Атаковать будем главные ворота. Затемно, до рассвета, подъедем на четырёх «студебеккерах», остановимся неподалёку и будем ждать, пока Бык не начнёт штурм. Сам расположись в первой машине, всех переодень в советскую армейскую форму. Я с охраной буду в «виллисе» за третьим «студебеккером». Люди в этой машине — мой личный резерв. После того как зажжём все склады, отходим к лесу, под прикрытие группы Быка, там разделяемся на мелкие группы. К схронам не ходить. Там наверняка нас будут ждать. Встречаемся на заброшенном хуторе у реки. С собой брать только самых надёжных и проверенных.
В схроне, плохо освещённом маленькой горелкой, сделанной из гильзы немецкого 37‐мм противотанкового снаряда, было сыро и душно. По неструганым доскам стен текли грязные ручейки конденсата. Крюк приоткрыл люк схрона, подпёр его палкой. Клубы табачного дыма вырвались наружу. «Вот так, — подумал Крюк, — отходят души усопших. Матерь Божья! Хоть бы Обух отошёл к праотцам!» Свежий ветерок проник в подземелье.
Крюк достал бутылку самогона и три стакана. Выпили без закуски, закурили. По землистого цвета угрюмым лицам Быка и Аиста невозможно было понять, о чём они думают. Верили ли они в успех операции? В справедливость их борьбы за независимость от Советов и поляков? Крюк был убеждён: вряд ли. Эти двое и ещё с десяток отъявленных головорезов и негодяев держались за отряд не потому, что их переполняли горячие чувства литовского патриотизма и национализма, а потому, что были бедны, не имели средств бежать за границу. Скрыться же, раствориться в республике тоже не могли. Слишком кровавый след тянулся за ними со времён их карьеры в полицейских батальонах во время войны. «Смерш», МГБ и милиция собрали много материалов об их «гастролях» в Литве, России и Белоруссии, неотступно шли по их следам — и рано или поздно нашли бы их. Кроме пули в затылок им ничего не светило. Но на этих подонков, по мысли Крюка, ещё как-то можно было положиться, они не предадут.
А что остальные, эти обиженные городские интеллигентики, ранее служившие немцам и прогерманским литовским властям? Эти студенты, не пожелавшие продолжить обучение в советских учебных заведениях и учить русский язык? Эти крестьяне с ближних и дальних хуторов, не желающие платить налоги новой советской власти и снабжать продуктами польских бандитов? Да ничего! Они смелые, когда с оружием в руках отбирают хлеб и сало у своего же брата — крестьянина; когда насилуют пойманных полек, а потом их убивают; когда вырезают польские сёла и хутора, не щадя стариков и детей. Когда в ночной темноте группой нападают на одиноких милиционеров, солдат и офицеров, коммунистов, советских работников… И хотя на этих мерзавцев у милиции и МГБ тоже немало документов, они почему-то убеждены, что их простят, или, во всяком случае, высшая мера им не грозит. Ну, попилят лес в тайге пяток лет и вернутся героями в Литву. Крюк горько ухмыльнулся. «С какой же дрянью приходится возиться, демонстрируя цивилизованному Западу неистребимую волю литовцев к победе над коммунистами, неисчерпаемую силу в борьбе за национальную независимость и свободу от Советов! Всё, это последняя операция! Надо срочно уходить за кордон». Вслух же он мрачно произнёс:
— Всех, кого посчитаете ненадёжным, подозрительным, струсившим, ликвидировать. До операции, в ходе неё и после окончания.
Аист понимающе кивнул головой и спросил:
— Что будем делать с этим Марюсом? Ведь это он, змеёныш, наверняка выдал Обуха.
Крюк долго не отвечал. Безусловно, Марюс заслуживает смерти, предатели не имеют права на жизнь. Но ведь его отец, Пятрас Баркявичюс, два года назад спас его, Крюка, от верной гибели, а потом исправно поставлял продукты питания в отряд. «С другой же стороны, — думал Крюк, — всё равно мне уходить. А этот Пятрас рано или поздно признает власть Советов. Дети его уже за красных».
— Хутор сжечь, — спокойно ответил Крюк, — всю семейку повесить в назидание другим. Если возьмёте Марюса, с живого спустить кожу и привязать мерзавца к дереву рядом с ближайшим муравейником.
Все громко заржали.
6
Савельев и Веригин приехали в гарнизонный госпиталь, в отдельной палате которого под усиленной охраной лежал осмотренный врачами, перевязанный и скованный наручниками Обух. Поздоровавшись за руку с подполковником, главврачом госпиталя, Савельев спросил:
— В каком он состоянии? Говорить может?
— Раны серьёзные, крови потерял много, но состояние удовлетворительное. Здоровье у этого быка, скажу вам откровенно, отменное.
Офицеры вошли в палату. Веригин примостился у подоконника, приготовившись вести протокол. Савельев сел на стул лицом к окну, спиной к двери, так, чтобы видеть Обуха и Веригина. Представившись, подполковник начал допрос:
— Гражданин Костинавичюс Витас Эдуардович, родившийся 17 февраля 1906 года в городе Каунас, кличка «Обух», вы готовы отвечать на наши вопросы?
Бледное, бескровное лицо Обуха выражало спокойствие и равнодушие. На тонких губах играла чуть заметная ироничная улыбка, а руки его в наручниках, лежавшие поверх одеяла, были расслаблены. Но Савельев понимал, этот головорез и профессиональный разведчик играет, демонстрирует свою силу духа и нескрываемое презрение. Выдавал его жёсткий и колючий, какой-то стеклянный, неживой взгляд, взгляд человека, испытывавшего не просто животный страх, но внутреннее оцепенение и ужас.
За годы войны Савельеву приходилось допрашивать всяких, в том числе и опытнейших разведчиков из абвера и СД. Были среди них и немцы, и русские белоэмигранты, и власовцы, добровольно сдавшиеся в плен бойцы и командиры Красной армии, генералы вермахта и СС. Все поначалу молчали, потом врали, юлили, прикидывались то насильно завербованными, то решившими временно согласиться служить немцам, спасая тем самым себя от голодной смерти в концлагере, то душевнобольными… Были и неврастеники.
Савельев вспомнил, как 30 апреля прошлого, сорок пятого года, на командный пункт стрелкового полка, штурмовавшего рейхсканцелярию, разведчики втащили здоровенного эсэсовца в серо-зеленой офицерской полевой форме. Он не был ранен, но помят разведчиками основательно. Молоденький и худющий младший лейтенант, переводчик штаба полка, бегло просмотрел документы пленного и доложил:
— Оберштурмбаннфюрер СС Йоган Матциг, командир сводного пехотного батальона СС. По-нашему, значит, подполковник.
— Герр Матциг, — юноша обратился к пленному, — вы командовали батальоном, защищавшим рейхсканцелярию?
Эсэсовец звериными от страха глазами искал: кто из двух офицеров старший. Кому докладывать? Так и не разобравшись, он повернулся к младшему лейтенанту и истерично завопил:
— Да, я оберштурмбаннфюрер СС Йоган Матциг, командир сводного батальона лейб-штандарта «Адольф Гитлер»! Да, мой батальон защищал имперскую канцелярию, фюрера и его ставку! Да… — эсэсовец не успел проорать следующую тираду. Савельев грохнул кулаком по импровизированному столу командира полка и сам во всю мощь заорал:
— Молчать, сукин сын! Отвечать на вопросы тихо и спокойно!
Штурмбаннфюрер мгновенно сник и стал отвечать.
К каждому нужно было подобрать свой ключик, особый подход…
Во время затянувшегося молчания Обух внимательно разглядывал высокого, красивого, явно умного подполковника, оценивая, что стоит говорить, а о чём умолчать; выявлять, что знают красные, а что нет. В том, что говорить надо, он не сомневался, да и в разведшколе учили: обязательно говорить, выдавать незначительную информацию, мелкими порциями, облекая её в упаковку чрезвычайно важной, путать противника деталями, перевирать имена и фамилии, адреса и явки, годы и числа… Он сдержанно произнёс:
— Готов.
Савельев: Нас не интересуют ваши деяния в 1941–1945 годах. Документы, собранные органами НКВД-НКГБ, военной контрразведкой «Смерш» и МГБ о вашем кровавом творчестве, вне всякого сомнения, позволят суду вынести вам смертный приговор. Сегодня нас интересует лишь готовящаяся операция вашей с Крюком банды по захвату военных складов. Сколько в операции будет участвовать бандитов?
Обух: Если мне заранее определена высшая мера вашего советского наказания, зачем мне давать показания? Вот если бы вы, господин подполковник, мне что-то пообещали, какое-то послабление, хотя бы жизнь сохранить, тогда бы я подумал.
Савельев: Не лукавьте, Обух. Вы прекрасно знаете, если ваши показания окажутся значимыми, поспособствуют предотвращению кровопролития, ликвидации банды без жертв, суд учтёт их. Если же вы дадите подробные показания о вашем сотрудничестве с британской разведкой, раскроете взятые у вас шифры, пойдёте на сотрудничество с нами в радиоигре с британцами, уверен — жизнь вам обеспечена.
Обух