Через мгновение они стояли рядом с нами. Глянув на Позникова с презрительным интересом и криво усмехнувшись, майор произнес:
— Американцам мы сдаваться не будем, а поскольку у нас сейчас Осадное Положение, то за такие идейки положен трибунал. — Майор посмотрел на двух морпехов. — Парни, возьмите эту слизь и тащите ее на верхнюю палубу. Судить будем судом военного трибунала, тройкой. И вы, товарищи офицеры и инженеры, следуйте за нами. Надо во всем разобраться, так что прошу следовать за нами, будете свидетелями! — он обвел взглядом мою публику — то есть двух растерянных женщин. — Ну что, кто еще желает бежать в Штаты? Могу вам гарантировать, что дальше ада вы не убежите!
Затем он обратился к особисту и старшему РТВшнику:
— Извините, товарищи офицеры — служба.
Желающих спорить с морскими пехотинцами не нашлось, и они быстро вытащили Позникова на палубу, несмотря на то, что под конец он пришел в себя и пытался упираться.
Тогда же и там же.
Кандидат технических наук Позников Виктор Никонович, 31 год
Хоть я и постарался смириться с тем, что никогда не вернусь в двадцать первый век, мой бедный мозг сопротивлялся до последнего, цепляясь за мечту о благословенном континенте, которая проросла в нем настолько, что вырвать ее оттуда, да еще с корнем, было просто невозможно. И потому мой разум кипел, волновался, готовый вот-вот взорваться, тем самым губя меня навеки. Я с ужасом осознавал, что едва могу контролировать себя. Вероятно, это были последствия пережитого потрясения, которое, несомненно, оказало воздействие на каждого из нас.
И когда Тимохин сообщил, что принято решение вступить в войну, я просто не мог поверить собственным ушам. Война? Какая война? Я на это не подписывался! Какое они имеют право решать за нас? И вообще, как они могут вмешиваться в ход истории? Ведь это — прошлое! Для нас-то в нем уже давно все свершилось, и оттого, что мы вмешаемся, в нашем мире ничего не изменится! Какой во всем этом смысл? Нет, они просто рехнулись. Да-да, они все тут сумасшедшие! Вояки хреновы… Лишь бы повоевать! Недаром говорят, что у военных всего одна извилина в мозгу — и та от фуражки. Обкончались, наверное, от счастья, что представилась возможность применить все эти свои… боеприпасы. Мало им было в нашем мире Сирии и Украины. Проклятые империалисты! За кого воевать-то вздумали? За ублюдка Николашку? За самодержавие? Нет, я этого не перенесу. Уж лучше сдохнуть, чем оставаться в этой ненавистной Рашке, да еще и при царском режиме! Ничего хуже этого произойти со мной не могло. Никогда мой свободный дух не смирится с этим! Да еще и придется поневоле участвовать в боевых действиях?! Я ненавижу войну. Я ненавижу оружие. От вида крови мне становится плохо.
Мой мозг был похож на котел, давление в котором достигло критического уровня. И когда Тимохин в зловещей тишине объявил, что мы идем в Порт-Артур — то есть в самую разверстую пасть свирепых японцев, меня прорвало — моя паника вырвалась наружу, на мою же погибель, но я просто ничего уже не мог с собой поделать. В глазах потемнело, сердце отчаянно колотилось, и выкрикивал все эти слова, даже не задумываясь о последствиях. Мной руководили только страх и отчаяние. К кому я взывал? Кто мог бы отнестись всерьез к моим истерическим выкрикам? Никто. На самом деле это был скорее не призыв к действию, а просто нервный выплеск, спровоцированный последними событиями, которые, несомненно, в той или иной степени оказали влияние на психику каждого. Ведь всерьез полагать, что вот сейчас меня послушают и, благодаря за отличную идею, развернут оглобли в сторону благословенного континента, было бы чистейшей шизофренией. Это уже потом, сидя со связанными руками на верхней палубе, я подумал, что у меня могло бы найтись несколько единомышленников, если бы вместо истерики я действовал осторожно, прощупывая настрой каждого. Но все это опять же мечты… Ведь не дано мне было от природы умение обольщать людей и заражать их своими идеями. Мой вечный удел — быть одиночкой, лузером, ведь даже обстоятельства всегда складываются против меня… Ненавижу! И я обязательно выскажу им все, что о них думаю. Все равно они меня не пощадят — я уже труп, и этого не изменишь.
Нос болел — казалось, он распух до невообразимых размеров. Надеюсь, что он не сломан… Хотя не все ли мне равно, с каким носом отправляться на тот свет? В глазах почему-то мутно. Ах да — я же потерял свои очки! Наверное, они уже давно раздавлены их тяжелыми ботинками. Будьте вы прокляты, солдафоны! Воюйте, воюйте — все равно вы не увидите ничего хорошего от Николашки. Рашка останется Рашкой на веки вечные — вам этого не изменить. А меня можете утопить — несомненно, вы так и сделаете. Но лучше кормить рыб, чем прозябать в Рашке без всякой надежды стать свободным гражданином свободной страны…
тогда же и там же.
Доктор технических наук Алексей Иванович Тимохин.
На палубе нас уже ждал Одинцов; взгляд его был тяжел.
— Этот самый? — спросил он у меня. — Вот видите, до чего доводит в нашем деле идеологическая нечистоплотность… Идемте! Судить его будем пусть и скорым, но открытым судом. Пусть все видят, что бывает с трусами, изменниками и паникерами. А потому — в кают-компанию, там есть все необходимое, чтобы устроить трансляцию на остальные корабли, особенно на этот гадюшник «Бутому».
В кают-компании ничего не изменилось с момента Военного Совета — все также были закреплены камеры, все так же висела на стене плазменная панель. Председательствовал в тройке Одинцов, заседателями были майор Новиков и кап-три Алексеев.
Когда процесс начался, неожиданно Одинцов спросил у подсудимого:
— Ну-с, молодой человек и чего вы нам можете сообщить по делу?
Что тут началось! Мне стало просто плохо, когда этот кадр начал в голос орать, как он их всех ненавидит — таких-сяких совков, кровавую гебню, жуликов и воров…. По-моему, слюна брызгала метра на полтора, ругань в сторону России сменялась слащавыми дифирамбами Штатам. О боже, какую змею я пригрел в своем коллективе! Где-нибудь в московском суде данный кадр был бы отпущен на свободу уже вечером, в крайнем случае, рано утром. Вся та мерзость, что вылетала из его поганой пасти, по системе радиотрансляции мгновенно доводилась до команд всех кораблей нашего соединения.
— Довольно! — неожиданно стукнул по столу Одинцов. — Мне кажется, достаточно. Кто-нибудь хочет выступить в защиту этого человека? Нет?! Тогда… Валериан Григорьевич?
— ВМСЗ, товарищ Одинцов, — произнес старший офицер «Вилкова», — ВМСЗ и никак иначе.
— Товарищ майор? — обернулся Одинцов к Новикову.
— Поддерживаю! Призыв к измене, в военное время, при действующем Осадном Положении однозначно карается Высшей Мерой Социальной Защиты — смертной казнью, — майор посмотрел на Одинцова, — товарищ председатель трибунала.
Одинцов вздохнул и подтянул к себе уже написанный приговор. Ему явно не хотелось ставить под ним подпись…
— Товарищ Одинцов, — неожиданно для самого себя сказал я, — разрешите сказать пару слов. Нет, не в защиту этого человека, ибо он недостоин защиты, а только и исключительно в защиту целесообразности наших поступков. Вы не забыли о том, что мы сейчас плывем, то есть идем, в Российскую империю — в страну, где просто грамотных пока что чуть больше четверти, а уж люди с высшим образованием являются величайшей редкостью? Это я к тому, что и гражданин Позников тоже является обладателем технических знаний, которые делают его ценным специалистом. Я говорю это не к тому, чтобы простить и отпустить, а к тому, что мы могли бы использовать его способности… если надо вынести смертный приговор, он будет вынесен, но при этом должна быть записана отсрочка приговора на какое-то время. А дальше, когда отсрочка закончится, мы снова соберемся и спросим, хорошо ли работал гражданин Позников и стоит ли ему продлять отсрочку или его лучше сразу бросить за борт.
— Вы уверены в своих словах, Алексей Иванович? — спросил Одинцов. — Этот человек действительно вам так нужен?
— Да, нужен, — ответил я, — вы даже не представляете, сколько всего нам придется патентовать, чтобы обеспечить себе приличное будущее, а также двинуть вперед прогресс.
— Понятно, — кивнул Одинцов, — итак, с учетом особого мнения Алексея Ивановича Тимохина, гражданин Позников приговаривается к Высшей Мере Социальной Защиты с отсрочкой приговора на три месяца, по истечении которых мы снова соберем наш трибунал, чтобы решить, продлевать отсрочку еще на три месяца или приводить приговор в исполнение. Товарищи командиры, вы все видели? Общая трансляция на ваших кораблях была включена? Убедительно прошу вас лично и ваших замполитов довести до всего личного состава, что любая попытка деморализовать и демотивировать команды закончится точно так же. С Осадным положением не шутят. В отличие от некоторых у нас нет запасной Родины. — Затем он обратился к тем, кто собрался в кают-компании:
— Спасибо за внимание, все свободны.
Мы спустились к себе в трюм и сидели в полном молчании. Минут через пятнадцать вниз спустился побледневший Злобин.
— Все, посадили на цепь, как собаку! Миска со жратвой, кружка с водой и подстилка. Говорят, посидит так до прихода в Артур, а там будет видно. Но следующий так легко не отделается, Одинцов больше никого слушать не будет. Не, парни, дело тут серьезное, кто что-нибудь такое вякнуть захочет, пожалуйста, подальше от коллектива и уже поближе к борту…
Старлей дрожащими руками вытащил из пачки сигарету.
— Ладно, — я вяло махнул рукой, — вот и поговорили, понимаешь! Продолжайте свой демонтаж, наверное, всякое радиотехническое барахло тоже пригодится. Только, когда закончите, м-м-м, Алла, будь ласка, составь список, кто что заканчивал, второе образование, если у кого есть, хобби там разные… Товарищ Одинцов сказал….
— Да я твоему Одинцову…. — взвилась Алла.
— Цыц, дура! — Неожиданно для самого себя я рявкнул на нее так, что у самого зазвенело в ушах. — Ты что, не понимаешь