— не игры все это, и не марши на Манежной. Кончились шутки! Или ты делаешь, что тебе сказали, или ты летишь за борт, причем кувырком. Адвокаты, правозащитники и прочая рукопожатая публика осталась ТАМ. А ЗДЕСЬ война! Уцелевшие платы «Тумана» демонтировать. Товарищ Степанов, я сам не силен в радиоделе, проведите, пожалуйста, ревизию нашей уцелевшей элементной базы, как из самой установки, так и из ЗИПа, и прикиньте, можно ли из этого хлама собрать сколько-нибудь радиостанций? И если можно, то сколько штук и какой мощности?
Капитан второго ранга кивнул:
— Прикинем, отчего же нет, связь на войне — это главное дело, на море особенно, посыльного не пошлешь и телефон не протянешь. Сделаю — сегодня вечером или завтра к утру; тут еще, Алексей Иванович, подумать надо. Давайте, товарищи, — окликнул он своих техников, — не стойте, работать надо….
Что-то мне как-то неудобно стало — люди, значит, работают, а я буду стоять и смотреть, или даже пойду непонятно куда, непонятно зачем. Я встряхнулся и скинул пиджак и бросил его на верстак.
— Эх, ну его к черту! А ну, кто-нибудь, отвертку дайте начальнику!
Через пару минут, растерянно опустив руки, без дела стоял только особист Ким. Ну и хрен с ним! Работать надо.
Тогда же и там же.
Кандидат технических наук Позников Виктор Никонович, 31 год
Лучше бы они убили меня сразу. Теперь, когда возбуждение начало проходить, на меня навалилась тоска. Озлобление улетучилось, и теперь я сам себе казался жалкой полуживой мышью, пойманную котом, который не торопится съесть свою добычу и лениво забавляется с ней, прежде чем умертвить окончательно.
Мой запал, под воздействием которого я выкрикивал им все эти слова, спеша сообщить все, что о них думаю (в полной уверенности, что сразу вслед за этим мне свернут шею), улетучился без следа. Ему на смену пришла вялость и опустошение. Я не рассчитывал на дальнейшее свое существование. И потому теперь в мою пустую голову непроизвольно лезли удивляющие меня самого мысли. И главной из них была та, что умирать мне категорически не хотелось.
Я вообразил себе холодную и равнодушную пучину, которая заглатывает меня как ничтожную песчинку… Смерть, забвение, тьма, небытие… Мысль об этом заставила меня содрогнуться. Пожалуй, впервые я был так близок к этому самому небытию. И вдруг с потрясающей ясностью осознал, как хочу жить. Жить! Вдыхать воздух, видеть краски мира, слышать звуки, ощущать солнечное тепло… А ведь мне всегда казалось, что этого мало. Я всегда был недоволен тем, что имею. Людей, довольствующихся малым, я считал блаженными идиотами. Но сейчас, перед лицом такой близкой гибели, все это казалось мне огромным богатством. Жить! Жизнь становится такой сладкой в тот момент, когда костлявая рука Смерти уже вкрадчиво касается твоей шеи…
И вдруг встает Тимохин, говорит несколько слов — и наступает момент, когда смерть разжимает свои когти и говорит: «Отсрочка исполнения приговора».
В тот момент, когда я выкрикивал этим людям свои проклятья, мне было совершенно не страшно умирать. Ведь зачем жить, если невозможно исполнить свою главную мечту о достойной и богатой жизни? А вот теперь страх наваливается на меня с новой силой, и я уже готов делать что угодно, лишь бы получить еще одну отсрочку, а за ней еще и еще. Ну что поделать — ведь на самом деле я не тот герой, который, смеясь в лицо смерти, бросает проклятия своим палачам. Никогда не понимал таких людей. Моя выходка была всего лишь истерикой, прорывом накопившегося в результате экстремальной ситуации напряжения. А я — всего лишь маленький человек, который хочет жить, и жить хорошо. Ведь в этом нет ничего постыдного, и на самом деле все люди такие, просто некоторые умеют слишком хорошо притворяться. А я не умею. Мне страшно, и я совсем не хочу покидать этот мир. В идеале я хотел бы жить, как в том моем сне — чтобы денег куры не клевали, и чтобы мне для этого ничего не надо было делать. Но эти мечты, видимо, так и останутся пустыми мечтаниями, и ничего с этим поделать уже не получится. Если мне даже в итоге и сохранят жизнь, то влачить я буду только самое жалкое существование… Пусть! Но лишь бы не холодная пучина, которая едва не засосала меня…
Тогда же и там же.
Кандидат технических наук Суфиева Лейла Рустамовна, 27 лет
На войну? Что ж, замечательно. Раз мужчины решили повоевать — значит, так тому и быть. Все в этом мире решают мужчины, и это не изменишь. Да и зачем? Мы, женщины, должны лишь покоряться их решениям и не рассуждать, правильные они или неправильные. Мужчине следует быть смелым, суровым и сдержанным в своих эмоциях. И для меня было полной неожиданностью, когда Виктор Никонович, всегда такой молчаливый и спокойный, вдруг повел себя так, словно в него вселился шайтан. Честно говоря, я обратила внимание не столько на его слова, сколько на его вид — он и вправду был похож на человека, у которого помутился рассудок. Он кричал что-то о том, что нам надо плыть в Америку… Но его очень быстро успокоили, хоть и сделали это весьма радикальным способом. Первый раз я видела, как по-настоящему бьют человека, но почему-то особого сочувствия к Позникову я не испытывала. Что-то подсказывало мне, что он сам виноват, а ведь мужчине всегда следует отдавать себе отчет в своих поступках.
Но вот Алла Викторовна была преизрядно шокирована происходящим на ее глазах. Сначала, когда один из военных ударил Виктора Никоновича, она вскрикнула, а чуть позже, после того как Позникова увели, она подняла с пола его очки и, заботливо их протерев, сунула в карман своего халата.
Потом, когда мы вернулись к своей работе, она, приняв целую горсть таблеток валерьянки, спросила меня:
— Ну и что ты насчет этого всего думаешь, Лейла?
— Насчет чего именно, Алла Викторовна? — переспросила я.
— Да насчет всего этого происшествия! Насчет нашего будущего! Тебе не страшно? — она воззрилась на меня внимательным взглядом исподлобья — впервые она смотрела прямо мне в глаза; до этого она мою персону не особо-то и замечала, как и Екатерину Григорьевну, которая в данный момент, не выказывая никакого желания поучаствовать в нашей беседе, вооружившись отверткой, в самом дальнем закутке снимала платы с оборудования.
— Нет, не страшно, — пожала я плечами. — Наоборот, мне интересно. Ведь нам выпал уникальный шанс убедиться в правоте Эйнштейна и других великих ученых, приверженных идее о возможности преодоления пространственно-временного барьера. Их заключения были чисто теоретическими, но мы стали первыми, кто подтвердил их на практике! Разве это не замечательно и не говорит о том, что мы счастливчики? Мы стали своего рода пионерами, первопроходцами; и сожаления о привычном существовании в двадцать первом веке не могут затмить восхищения перед величием Мироздания, полного удивительных тайн, завесу над которыми нам ныне удалось слегка приоткрыть… А будущее… Что будущее? Думаю, что наши мужчины о нас позаботятся. Что же касается более широкого значения этого слова, то мое мнение такое — с этого момента история пойдет по другому пути… Ведь это уже не наш мир, а другой. В нашем все останется по-прежнему, но в этом мы непременно повлияем на течение событий, даже если вовсе ничего не будем предпринимать. Но, как я поняла, мужчины собираются произвести существенное вмешательство, и я намерена с интересом за этим понаблюдать… А по возможности и поучаствовать.
Я перевела дух. Поистине на меня снизошло какое-то озарение, когда я говорила все это. Алла Викторовна смотрела на меня круглыми глазами, открыв рот. Ну да — от меня ей еще не приходилось слышать такой длинной тирады.
Она покашляла, словно подбирая слова для ответа на мою блистательную речь.
— Вот как, значит… — наконец задумчиво произнесла она, глядя на меня так, словно впервые увидела. — Что ж, Лейла, ты меня, честно сказать, приободрила… Я как-то не смотрела на все это с такой точки зрения. Видно, так уж устроен человек, что сразу теряется, когда привычный уклад его жизни безвозвратно нарушен. Но неужели ты совсем не будешь скучать по той, прежней жизни?
— Что значить — скучать по прежней жизни? — ответила я, искренне не понимая свою коллегу. — Судя по тому, что с нами происходит уже сейчас, скучать не придется ни по какому поводу. Да и смысла в этом нет. Я даже рада, что все так получилось. Теперь меня не будут принуждать к замужеству, и, возможно, я смогу заниматься наукой в свое удовольствие… Ведь в это время уже существовали прославленные женщины-ученые, так почему бы мне не пополнить их ряды? У всех у нас теперь есть шанс изменить свою жизнь…
Лисовая смотрела на меня некоторое время, о чем-то размышляя, а затем сказала:
— А ты, оказывается, очень разумная, Лейлушка… Если б ты еще и мылась почаще, то цены бы тебе не было…
И в самом деле… Теперь, когда больше нет моего старшего брата, который принуждает меня к замужеству, почему я и дальше должна выглядеть как вонючее нечистое животное, смущающее всех присутствующих своей неряшливой одежной, сальными нечесаными волосами и запахом немытого тела? Фу, какая гадость! Немедленно иду в душ!
1 марта 1904 года. 15–55 по местному времени. Тихий океан, 40 гр. СШ, 158 гр. ВД.
танкер «Борис Бутома»
майор Морской пехоты Александр Владимирович Новиков.
Пока группа лежит в дрейфе, мне бы надо быстро-быстро посетить с инспекцией все корабли группы. Кстати, на «Быстром» тоже есть одно отделение морской пехоты, кажется, из четвертой роты, надо бы поговорить с их сержантом и принять командование. Но первым в инспекционном списке у меня был танкер «Борис Бутома». Не то чтобы я не доверял старшине — нет, просто в связи с поставленной задачей на крейсерские действия намечается кое-какая реорганизация и надо уточнить позиции. Скорее всего, для контроля за танкером мы оставим одно отделение и старшину. Туда же исполняющий обязанности капитана капитан-лейтенант с Трибуца — и все будет как положено.