ежным, ответственным коллегой, дисциплинированным работником и отличным специалистом в своей области. Это происшествие открыло его личность с другой стороны, о которой я даже не подозревала. И мне стало по-бабьи жаль его, когда он, окровавленный, со стонами валялся у ног морпехов, которые смотрели на него с такой ненавистью, что, казалось, сейчас сам воздух воспламенится.
Конечно, Виктор Никонович мерзавец. С этим я не спорю. Он получил по заслугам. В такой ситуации, как у нас, устраивать подобные эксцессы, вываливая наружу свои идущие вразрез с общепринятыми рассуждения, конечно же, было верхом безрассудства и… даже, я бы сказала, полным идиотизмом. Может быть, это был просто всплеск эмоций, который он не смог удержать, но эта вспышка безвозвратно настроила против него всех — и теперь Позникова ожидала участь изгоя; и это в лучшем случае, так как вообще-то ему вынесли смертный приговор. Кстати, я вздохнула с большим облегчением, когда этот приговор решили отсрочить. Я бы не перенесла, если б на моих глазах убили моего коллегу (каким бы он ни был негодяем) — я бы точно или сошла бы с ума, или получила сердечный приступ. Я вообще против всякого насилия! Но понимаю, что иногда без него не обойтись.
И я от души желаю, чтобы Виктор Никонович одумался. Хоть я и далека от политики, а все же нахожу его взгляды неправильными. Это с какой стати мы должны плыть в Америку? Я целиком поддерживаю намерение наших офицеров вмешаться в русско-японскую войну с целью помочь России одержать победу. Да, меня воспитали патриоткой, а его… Наверное, во всем виноваты его родители. Я помню подобные американолюбивые настроения среди некоторых своих знакомых в позднесоветский период…
Но тот парень сказал ему правильно — что Родина, как и мать, одна. И я думаю, что долг любого гражданина — по своей возможности способствовать тому, чтобы эта Родина стала лучше, а не бежать при удобном случае к чужой кормушке. В конце концов, не все меряется на деньги…
А вообще надо бы поговорить с Позниковым. Вразумить его. Очень не хочу, чтобы пролилась кровь кого-то из своих… Может быть, он просто дурачок, которому замылили мозги. Может быть, он несчастен в личной жизни, и потому озлоблен на весь мир… Знаю, что некудышный из меня психолог, но попытаться стоит.
И вдруг как-то отчетливо мне вспомнилось кое-что, связанное с Позниковым… Это было года два назад. Как-то с кем-то в разговоре я обмолвилась, что были раньше такие конфеты, «Школьные», и что я их очень любила, а сейчас в продаже что-то не попадаются. Так он где-то нашел эти конфеты… И купил для меня целый килограмм. Довольный, он протянул мне пакет, и очки его при этом радостно блестели, а на губах играла застенчивая улыбка, и отчего-то его уши при этом горели. Я тогда подумала, что это просто галантность, а вот сейчас вдруг дошло, что он так ухаживал за мной! Боже мой… И несколько раз он выходил с работы вместе со мной, неловко пытаясь завести разговор, но я, отделавшись вежливыми фразами, садилась на маршрутку и уезжала… Мне и в голову не приходило, что я ему нравлюсь — ну, как женщина. Он был так неуверен в себе… Я вообще не воспринимала его как мужчину.
Эти мысли настолько взбудоражили меня, что я вскочила с постели и принялась ходить по комнате. И очень неприятное чувство скреблось где-то в душе. Я ругала себя. Это ж надо было — не заметить мужских ухаживаний! До чего же ты докатилась, Алла… Неужели за ухаживания ты принимаешь похабные улыбочки и сальные взгляды, откровенные намеки и шлепки по попе? Именно так поступал этот мачо Валиев, выражая свой мужской интерес.
Раздражение против бывшего любовника поднималось в моей душе, и не имело значения то, что ныне он съехал с катушек и является полностью недееспособным — во всех смыслах. И как я могла? Зачем?
Тяжкие сожаления грызли меня тысячей маленьких зубастых существ. А если бы я ответила на ухаживания Позникова? Он, конечно, так себе, плюгавый мужчинка, и тоже моложе меня, но кто знает — может быть, тогда его сердце не ожесточилось бы настолько. Да необязательно даже было отвечать на его чувства — достаточно было бы просто отнестись к нему по-человечески, а не так холодно и безразлично, как мое поведение, должно быть, выглядело в его глазах.
Надо непременно с ним встретиться и поговорить. Вернуть ему очки — ого, судя по толщине стекол, он без них слепой, как сова. Одно стекло треснуло напополам, но обе половинки, к счастью, достаточно плотно сидят в оправе… Подклею и отдам. Ну и постараюсь направить его энергию в мирное русло… Должен же он понимать, что его поведение выглядит даже не преступно, а просто смешно. Будь моя воля — я бы каждое утро выставляла его как петуха на жердочке, чтобы он кукарекал свои либеральные мантры. Когда пройдет первое озлобление, над ним начнут просто смеяться, и этот смех должен будет подсказать ему, насколько глупо он выглядит в глазах людей…
1 марта 1904 года. 22:45 по местному времени. Тихий океан, 38 гр. СШ, 158 гр. ВД.
БПК «Адмирал Трибуц»
старший лейтенант Морской пехоты Сергей Рагуленко (Слон).
В ночной тьме ярко освещенные надстройки пассажирского парохода были видны издалека. Наш же «Трибуц» крался во тьме подобно воину краснокожих. Ну, конечно, слово «крался» — это легкое преувеличение для корабля, развивающего двадцать пять узлов. Просто капитан первого ранга Карпенко приказал задействовать режим жесточайшей внешней светомаскировки. Особой необходимости в этом нет, поскольку догнать любую местную посудину мы способны и так, но лучше не устраивать долгих гонок — надо беречь ресурс механизмов.
Командир «Трибуца», старший штурман и я стоим на левом крыле мостика. Внизу, возле катера, уже собирается весь мой взвод. Яркий, бело-голубой луч прожектора внезапно уперся в невысокую надстройку парохода, скользнул по мостику и прошелся вдоль борта. Наверное, сейчас в его рубке вахтенный офицер трет кулаком внезапно ослепшие глаза. Одновременно на нашем корабле зажглось дежурное освещение. На пароходе должны были четко видеть нарисованный на вертолетном ангаре андреевский флаг.
— Не хулиганить! — бросил через плечо капитан первого ранга Карпенко. — Степан Александрович, прикажите передать приказ лечь в дрейф и принять досмотровую партию.
С борта «Трибуца» часто заморгал имитирующий ратьеровский фонарь мощный светодиодный прожектор. Вместо ответа или остановки пароход начал разворот влево, пытаясь скрыться бегством. Наш прожектор высветил полощущийся за его кормой звездно-полосатый «матрас».
— Им что там, этим янки, совсем жить надоело?! — Карпенко выругался той самой специфической военно-морской руганью, на которую наш флот горазд еще со времен Петра Великого. — Ну-ка, передай-ка нашему Андрею Николаевичу — разрыв одного зенитного снаряда в кабельтове-двух прямо перед носом! Командир БЧ-2 он или нет?!
Первая стомиллиметровка сверкнула яркой вспышкой выстрела — и через пару секунд, прямо по носу парохода, распустился, ослепительный в ночи, цветок разрыва. Пароход в ответ заморгал ратьеровским фонарем и начал сбрасывать ход.
— То-то же! — Карпенко повернулся ко мне. — Давай всех твоих ребят на левый борт, катер спускать не будем, ошвартуемся борт к борту, благо погода нас балует.
Швартовка корабля к кораблю в открытом море (даже при хорошей погоде) — дело непростое, даже, можно сказать, ювелирное. Наша задача при этом — одним прыжком перемахнуть на чужой борт, что крайне сложно. В свое время я много тренировал своих парней. Мой взгляд упал на надвигающиеся мачты парохода… Да, этот антиквариат имел три мачты и весь необходимый рангоут и такелаж для того, чтобы нести на них полное парусное вооружение. Какая ерунда лезет в голову.
Прыгать с борта на борт? Авантюра, честное слово, авантюра; но это только на тот случай, если америкосы не будут принимать брошенные швартовы. В противном случае лучше не рисковать — ошвартуемся и перейдем с борта на борт по трапу, тихо и мирно.
Что самое удивительное — каскадерствовать нам не пришлось. Видно, разорвавшийся прямо по курсу снаряд выбил из голов племянников дяди Сэма всю дурь вместе с остатками сна. Сблизились, дождались, пока янкесы сбросят кранцы, а затем ошвартовались. Подали трап — и мы быстро, но без особой суеты, проследовали на борт американского парохода. Три пары я сразу направил в низы, чтобы никому не пришло в голову внезапно дать полный ход. Еще две пары направились вместе со мной в рубку, а одну пару направил искать радиорубку, которая вполне может быть на грузопассажирском пакетботе, остальные морпехи рассыпались по палубе, имея задачей не допустить праздного хождения по ней.
В рубке выяснилось, что сей доисторический раритет — древний, как дерьмо динозавра (даже для этих времен) — гордо называется «Принцесса Солнца». Спущен на воду в 1882 году в Англии, на всем известной верфи на реке Клайд. Восемнадцать лет отходил на атлантических линиях под другим именем, но четыре года назад сменил владельца, название и порт приписки — с Нью-Йорка на Сан-Франциско. Все это мне изложил уже очухавшийся от шока вахтенный офицер. В самой середине объяснений в рубку ввалился капитан. Мистер Сэм Роберт Ирвин Голдсмит были заспаны, кое-как одеты и ужасно раздражены. Они хотели объяснений. Ну, я ему на ломанном английском, и выдал «объяснения»….
— Мистер, вы дерьмо! И ваш вахтенный офицер дерьмо! Каким местом он думал, когда пытался скрыться от военного корабля? Он же поставил под угрозу жизнь и здоровье ваших пассажиров… Не жалко себя, так пожалейте хотя бы их! Чего ради нужна была вся эта авантюра с бегством?
Так, у капитана забегали по сторонам его маленькие глазенки на жирной рыжей морде, а бакенбарды, кажется, даже взмокли от пота. А ну-ка… вахтенный притащил списки пассажиров. Писано, как и положено в эти времена, от руки, хорошим каллиграфическим почерком опытного писаря. Четыреста двадцать один пассажир первого класса, сто девяносто восемь второго…. третьего вообще нет…. «Опаньки! — думаю я, — в таком случае, может быть, вместо пассажиров третьего класса груз?»