Литвин и прусс понуро отступили.
— Не поминайте лихом, чтоб вас всех… — зло крикнул на прощание шляхтич.
И что было сил стеганул коня.
Боевой жеребец с пронзительным ржанием ломанулся через кусты, пролетел меж деревьями.
Вскоре треск ветвей и стук копыт смолкли.
— И куда он теперь, сердешный? — покачал головой Гаврила.
— А кто ж его знает? — тихонько ответил Дмитрий. — Коли не отойдет, не остынет — сгинет, как пить дать, сложит буйну головушку в немецких краях.
— Дура! — вздохнул Бурцев. — Какая же ты дура, Агделайда Краковская!
Подавленно молчала дружина.
Глава 28
Бурцев хмуро глянул на жену. И словно увидел ее впервые. Жена все еще улыбалась холодной надменной улыбкой. А он смотрел и думал. Думал и смотрел. А подумать было о чем.
Надо ж, как оно все обернулось…
Столько сражений с Освальдом пройти и потерять верного друга не в бою, а вот так, по-глупому. Из-за этой капризной, избалованной княжны…
И что обидно — сам ведь шею подставил спесивой девчонке! А подставив, не заметил, как охомутали. Эх, и угораздило же тебя в такой переплет угодить, Васька Бурцев! Словно в дурацкий рыцарский роман попал с ментом особого назначения, мля, в главной роли. Роман… рыцарский… Ну, да, именно… Любовь до гроба, прекрасная дама, самозабвенное служение оной, горы трупов и все такое…
Представилось как наяву: вот он, подлый авторишко, сидит за компьютером, чешет в затылке, пялится задумчиво то в потолок, то на экран монитора и выдумывает себе, выдумывает, высасывает из пальца и ваяет страницу за страницей. То ли по собственному почину, то ли по заказу издательства. И хоть бы хны мерзавцу, а Васька Бурцев — расхлебывай потом, отдувайся! Эх, добраться бы до тебя, пис-с-сатель!
Не-е-е, дальше так дело не пойдет, дорогой ты мой борзописец. Потому как не устраивает больше твоего героя такой расклад. Сколько ж можно терпеть-то! Даже у самого правильного омоновца, даже у самого развлюбленного и благородного героя рыцарских романов нервишки-то не железные. А Аделаидка эта, его, с позволения сказать, женушка доведет до ручки кого угодно.
Хватит! Он долго был непробиваемо спокойным и толстокожим. Долго жалел эту юную стервозу княжьих кровей и потакал ее капризам. Но после сегодняшняшнего… Хва-а-атит!
Пришло время не прыгать вокруг супруги зайцем, а посылать ее на… На три буквы, в общем. На три «к». По старому мудрому немецкому обычаю. Киндер-Кирхе-Кюхе[12]. Правда, вот с «киндер»… Да, неувязочка. Значит, на две «к». Хотя церкви и кухни тоже поблизости не наблюдается. И плевать!
Говорите, ушло просветление арийской магии вместе с колдовским ключом-шлюсселем? Что ж, просветим супругу по-иному.
— Пойдем-ка, княжна, — сухо бросил Бурцев.
— Куда это? — уперев руки в боки, сварливо осведомилась она.
— Со мной. Поговорить надо.
Аделаида усмехнулась:
— Поговорить захотел. Ну, давай-давай, поговорим.
— Куда вы, Василь? — встревожено окликнул Дмитрий.
— Прогуляемся. Надо нам. Очень.
— А?
— Побеседуем. Если будет слишком громко — не обращайте внимания.
— О, будет громко, — предвкушая ярую перебранку, пообещала княжна.
— Будет, — согласился Бурцев.
Дмитрий понимающе кивнул.
— Поосторожней там.
Типа, не поубивайте друг дружку…
— Вы тоже… здесь, — буркнул Бурцев. — По сторонам посматривайте. На всякий случай. Там, в повозке колдовской, пуле… громомет есть. Немецкий. Сыма Цзян разберется. Если что — стреляйте. А мы — скоро.
Шли по лесу долго и молча. Аделаида смотрела дерзко и насмешливо. Бурцев — угрюмо, мрачно. Отошли подальше. Спустились в ложбинку. Вот — укромное местечко. И подходящее. На одно дерево навалено другое. Толстый сухой ствол. Не бревно — кровать целая. Да, сгодится. Вполне…
— Ты, вроде, говорила, что не беременна?
— Я? Да чтоб я? Да чтоб теперь! Да чтоб от тебя!
— Вот и хорошо.
— Ах, хорошо?! Хорошо тебе, значит, да? Хоро…
— Цыц! — рявкнул Бурцев.
Полячка подавилась невысказанной бранью, вытаращила глаза.
— Как ты сме…
— Заткнись, говорю!
Она замолчала. Только безмолвно, как рыба, разевала и закрывала рот. Красная от гнева, глаза мечут молнии, высокая грудь шумно гоняет воздух туда-сюда. Ладно, попыжься, попыжься пока, милая…
Пауза была весьма кстати. Бурцев воспользовался молчанием супруги. Объяснил. Популярно.
— Значит так, Аделаидка. Слушай меня внимательно. Слушай и запоминай. Дважды повторять не буду. Пока ты капризничала в Силезии, я терпел, потому как жалко было тебя, дуреху несчастную…
— Сам дурак! — прошипела полячка.
— Скрипя зубами, терпел и твои выходки в замке Освальда. Надеялся — образумишься. И начало супружеской жизни портить не хотел. Совсем уж несносное поведение в Пруссии тоже в общем-то сошло тебе с рук. Ну, в основном. Уж больно люблю я тебя, Аделаида…
Ее демонстративное хмыканье он пропустил мимо ушей. Пусть себе… На любом эшафоте сначала полагается зачитать приговор.
— Но дальше — больше. Шуры-муры с вестфальцем Фридрихом фон Бербергом…
— Шуры-муры?
— Ты прекрасно знаешь, о чем я. Ну да, ладно, фон Берберга тоже проехали. Будем считать это скоротечным романтическим увлечением несознательной и незрелой юной особы.
— Ах, ты… ты… ты… Вспомни себя с Ядвигой в Кульме.
— Помню. Прекрасно помню. Ох, и довела же ты меня тогда!
— Так это я тебя до ее постели довела?
— Разве нет?
— Значит, по твоему…
— Молчать! — приказал Бурцев. — И слушать дальше. Пару лет мы с тобой прожили нормально. Потом опять — двадцать пять! Удрала из Пскова с тем монахом — отцом Бенедиктом. В Святые Земли намылилась! Бежала, можно сказать, прямо из супружеского ложа. И такую кашу заварила. Мало того, что сама чуть не погибла… Но пусть, забыли… Намерения благие, хоть и дурные — не грех простить ту отлучку.
— Ах, спасибо, благодетель! — Аделаида и здесь не смогла смолчать. — Да только я сама себе того простить никак не могу. Как подумаю, что ребенка от тебя хотела — стыдно становится! Ребенка от такого…
— Вообще-то я еще не закончил, — скрипнул зубами Бурцев.
— Правда? Так я вся внимание!
Зеленые глаза смотрели на Бурцева по-прежнему зло и насмешливо.
Ох, распоясалась, ох, распустилась! Он сжал и разжал кулаки. Ладно, в самом деле, ведь не закончил.
— Но последние твои выходки вообще ни в какие ворота не лезут.
— Нешто так проняло, а?
Аделаида откровенно паясничала. Бурцев закипал.
— Проняло. Поэтому мы с тобой здесь. С друзьями меня не ссорь, Агделайда, и раскола в дружину вносить не смей. Этого тебе я прощать не намерен.
— Да я твою дружину… — с искаженным лицом перебила она. — Всех этих язычников твоих, еретиков, мужланов, разбойников и… Ой…
Он просто расстегнул ремень, сбросив меч в траву, и просто сграбастал жену в охапку. Потом, зажав обе руки полячки у себя под мышкой, быстро и крепко накрутил ремень на тонкие запястья княжны.
Дальше — готовился уже основательно, не торопясь. Пронзительный визг, возмущенные возгласы, брызганье слюной, конвульсивное дерганье и безуспешные попытки кусаться игнорировал. Уложил связанную жену на поваленный ствол. На живот. Спиной кверху. И тем, что пониже спины — тоже. Затем примотал конец ремня к толстому суку. Чтоб никуда не делась благоверная. Так-то оно удобнее будет…
Глава 29
Полячка рычала диким зверем и рвалась из пут. Выворачивая шею, силясь поймать мужа в поле зрения. Смотрела затравленно, дышала тяжело. Когда же Бурцев поднял с земли меч, в гневливых очах малопольской княжны Агделайды Краковской промелькнуло… Нет, это был не страх, но крайнее изумление.
— Ты что же, голову мне рубить надумал, да?
— Не-а.
Изумление переросло в негодование, когда Бурцев срезал мечом прочный гибкий прут.
— Что?! Что ты собираешься делать? Мужлан?! Вацлав!
— Голова мне твоя сейчас ни к чему, Аделаида, — спокойно объяснил Бурцев. — А вот…
Он откинул на голову княжны подол черного балахона, обнажив ягодицы. Седалище было белым, мягким и нежным. Небитым, нестеганым еще. Что ж, надо когда-нибудь начинать.
— Да я тебя! Да ты меня! Да я же княжна! Краковская! А ты! Смерд! Кмет!
Ну, ты и напросилась, колбаса краковская! Бурцев поднял хворостину.
Аделаида задергалась пуще прежнего. Похоже, розги гордую княжну страшили больше, чем обезглавливание. Но не обессудь, Ваше Высочество. Есть слова и поступки, за которые приходится отвечать. И есть простые науки, которые вколачиваются только так — через пятую точку, раз уж иными путями понимание не приходит.
Княжна была слишком разъярена и растеряна, чтобы сразу прибегнуть к испытанному средству — слезам в три ручья. И это — к лучшему. Бурцев терпеть не мог, когда жена плакала. Слезы беззащитной девчушки, в которую неизменно, словно по мановению волшебной палочки, превращалась ревущая дочь Лешко Белого, подтачивали его решимость. Что, наверное, тоже не есть хорошо. Пора вырабатывать иммунитет и на слезы любимой.
— Ты чего?! — Она не могла поверить в происходящее в то, что занесенный гибкий прут опустится, стеганет. — Чего ты творишь-то?!
— Уму-разуму учу тебя, милая.
— Подонок!
Ну что ж, приступим, помолясь…
— Мерза…
Ать!
— А-а-а!
На белоснежной коже проступил первый багровый рубец.
Ать!
— А-а-а! — вначале она кричала грозно, басовито даже, будто обезумевший берсерк в битве, обещающий врагу неминуемую смерть.
— Ничего, родная. Потерпи малость. Бьёть — значит, любить.
Ать!
— Ай-ай-ай! — а теперь, порастеряв былую спесь, княжна просто ревела. Взахлеб. По-бабски. Полились, покатились по щекам первые слезы. Большие. Крокодильи.
Бурцев старался не раскисать и не поддаваться. Начатое дело нужно было закончить. Чтобы впредь ничего подобного не начинать сызнова. Он смотрел сейчас только на дергающийся под крепким прутом зад. И настегивал, настегивал. Уж прости, любимая, но надо, надо… А то ведь и в самом деле вынудят, блин, выбирать между дружиной и супругой.