4. В руководстве военным шпионажем в пользу Польши и Франции в течение с 1921 по 1923 год, т.-е. в преступлениях, предусмотренных ст. 66 ч. I Уголовного кодекса.
5. В ведении пропаганды в письменной и устной форме, направленной к поддержке выступлений иностранных капиталистических государств, в целях свержения рабоче-крестьянского правительства в 1919 году, т.-е. в преступлениях, предусмотренных ст. 70 Уголовного кодекса.
6. В организации банд для нападений на советские учреждения, кооперативы, поезда и т. д. в 1921 и 1922 гг., т.-е. в преступлениях, предусмотренных ст. 76 ч. I Уголовного Кодекса.
На основании изложенного Верховный Суд приговорил: Савинкова Бориса Викторовича, 45 лет, по ст. 58 ч. I Уголовного кодекса, к высшей мере наказания, по ст. 59 и рук. ст. 58 ч. I – к тому же наказанию, по ст. 64 и рук. 58 ст. ч. I – к тому же наказанию, по ст. 68 ч. I – к тому же наказанию, по ст. 76 ч. I – к тому же наказанию и по ст. 70 – к лишению свободы на 5 лет, а по совокупности – расстрелять с конфискацией всего имущества.
Принимая, однако, во внимание, что Савинков признал на суде всю свою политическую деятельность с момента Октябрьского переворота ошибкой и заблуждением, приведшим его к ряду преступных и изменнических действий против трудовых масс СССР, принимая далее во внимание проявленное Савинковым полное отречение и от целей и от методов контрреволюционного и антисоветского движения, его разоблачения интервенционистов и вдохновителей террористических актов против деятелей советской власти и признание им полного краха всех попыток свержения советской власти, принимая далее во внимание заявление Савинкова о его готовности загладить свои преступления перед трудящимися массами искренней и честной работой на службе трудовым массам СССР, Верховный Суд постановил ходатайствовать перед Президиумом Центрального Исполнительного Комитета СССР о смягчении настоящего приговора.
Председатель В. Ульрих. Члены Камерон, Кушнирюк. Москва, 1924 года, 29 августа, 1 час 14 мин.».
Сдается мне, во всей многовековой истории юриспруденции подобного приговора найти невозможно. Суд признает, что обвиняемый за все свои многочисленные дела за последние семь лет заслужил пять (!) смертных казней и еще пять (!) лет тюремного заключения. Про конфискацию имущества даже и вспоминать уже как-то неловко. И при всем при этом суд (!) просит верховную инстанцию даровать осужденному жизнь (!).
Но и это еще не самое удивительное. Просьба удовлетворяется!
«Президиум Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР, рассмотрев ходатайство Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР от 29 августа, утром, о смягчении меры наказания в отношении к осужденному к высшей мере наказания гражданину Б. В. Савинкову и признавая, что после полного отказа Савинкова, констатированного судом, от какой бы то ни было борьбы с советской властью и после его заявления о готовности честно служить трудовому народу под руководством установленной Октябрьской революцией власти – применение высшей меры наказания не вызывается интересами охранения революционного правопорядка, и полагая, что мотивы мести не могут руководить правосознанием пролетарских масс, – постановляет:
Удовлетворить ходатайство Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР и заменить осужденному Б. В. Савинкову высшую меру наказания лишением свободы сроком на десять лет.
С тех самых пор не стихает спор: что это было? Недоразумение, «вредительство троцкиста» Енукидзе или тонкий политический расчет? Склонен думать, что логичным завершением операции «Синдикат-2» была именно демонстрация всей русской эмиграции гуманизма советской власти. Не стоит забывать, что бо́льшая часть членов Союза защиты Родины и свободы оставалась в безопасности за рубежом. Им-то и давался этот сигнал: штыки в землю, господа. Даже таких лютых ненавистников советской власти, как Савинков, рабоче-крестьянское правительство милует. Что уж о вас-то говорить? И надо сказать, что соратники все поняли правильно. Больше боевики главного террориста начала XX века акций на территории СССР не проводили.
Глава 8Элитный узник Лубянки
После оглашения приговора Савинков продолжал находиться во внутренней тюрьме ГПУ. Ему были созданы невиданные для этой организации условия. В камере постелили ковер. Поставили мебель. Разрешили писать воспоминания и вести дневник. Кое-что даже напечатали, заплатив автору гонорар и разрешив ему свободно распоряжаться этими средствами.
Крайне интересен его дневник. О чем же думал бывший эсеровский террорист? Переосмысливал ли он свою жизнь? Можно сказать и так. Но в целом его раздумья как-то не очень походят на размышления опытного политика. Вот, положим, 9 апреля 1925 года он больше напоминает, как сказали бы тогда, «студентика»:
«Я привык ко всему. Кроме того, мне кажется, что люди устроены так: когда им выгодно, они бывают честными, когда им невыгодно, они лгут, воруют, клевещут. Может быть, бескорыстен Дзержинский и еще некоторые большевики. Под бескорыстием я не понимаю только простейшее – бессребреность, но очень трудное – отказ от самого себя, то есть от всех своих всяческих выгод. Этот отказ возможен лишь при условии веры, то есть глубочайшего убеждения, если говорить современным языком, хотя это не одно и то же. Из своего опыта я знаю также и то, что цена клеветы, как и похвал, маленькая. Молва быстротечна. Когда я был молод, я тоже искал похвалы и возмущался клеветой…»
Разумеется, чекисты знали, что Савинков ведет дневник. И он делал все, чтобы своими записями доставить им удовольствие:
«Я не мог дольше жить за границей, не мог, потому что днем и ночью тосковал о России. Не мог, потому что в глубине души изверился не только в возможности, но и в правоте борьбы. Не мог, потому что не было покоя. Не мог, потому что хотелось писать, а за границей что же напишешь? Словом, надо было ехать в Россию. Если бы наверное знал, что меня ждет, я бы все равно поехал…»
Удивительно, но он по-прежнему настаивал на версии, что пал не жертвой блестяще проведенной операции чекистов, а собственного литературного дара.
Он постоянно напоминал, что это не иностранный отдел ГПУ переиграл аса подпольной работы, а он сам добровольно приехал в Россию. Чтобы капитулировать перед большевиками. Я нахожу этому только одно объяснение: он продолжал начатую на суде игру, надеясь, что когда-нибудь его дневники будут опубликованы и благодарные потомки по достоинству оценят всю мощь его любви к Родине. Хотя вполне допускаю и то, что Савинков, жертва собственного мистического мессианства, свято уверовал, что он действительно по собственному желанию нелегально перешел границу СССР.
Он не только вел дневник. Еще писал и рассказы. Читал их вслух сотрудникам иностранного отдела ГПУ. Но то ли он плохо это делал, то ли рассказы были никчемными. Чекисты скучали. И под любым благовидным предлогом старались избежать вечеров художественного чтения. Савинков негодовал. Вот что он записал в своем дневнике:
«Я работаю, потому что меня грызет, именно грызет желание сделать лучше, а я не могу. Когда я читал свой рассказ – один ушел, другой заснул, третий громко разговаривал. Какой бы ни был мой рассказ – это настоящая дикость, полное неуважение к труду. А надзиратели, видя, как я пишу по восемь часов в сутки, ценят мой труд. Так называемые простые люди тоньше, добрее и честнее, чем мы, интеллигенты. Сколько раз я замечал это в жизни! От Милюкова и Мережковского у меня остался скверный осадок не только в политическом отношении. В политике – просто дураки, но в житейском – чванство, бессердечие, трусость. Я даже в балаховцах, рядовых конечно, рядом с буйством, грабительством видел скромность, сердечность, смекалку…»
Иной раз Савинков все-таки вспоминал, что он политик. И брался осмысливать опыт последних лет. Но делал это в свойственной ему манере: не признавая своих ошибок и, более того, оставаясь в плену мира собственных самодельных иллюзий. Когда-то в самом начале операции «Синдикат-2» Савинков написал статью с этим прекрасным названием. Но ему и в голову не пришло, что его восприятие гораздо страшнее того, что он находил в умах русской эмиграции:
«Я не то чтобы поверил Павловскому, я не верил, что его смогут не расстрелять, что ему могут оставить жизнь. Вот в это я не верил. А в том, что его не расстреляли, – гениальность ГПУ. В сущности, Павловский мне внушал мало доверия. Помню обед с ним в начале 23-го года с глазу на глаз в маленьком кабаке на рю де Мартин. У меня было как бы предчувствие будущего, я спросил его: “А могут быть такие обстоятельства, при которых вы предадите лично меня?” Он опустил глаза и ответил: “Поживем – увидим”. Я не мог думать, что ему дадут возможность меня предать. Чекисты поступили правильно и, повторяю, по-своему гениально. Их можно за это только уважать. Но Павловский! Ведь я с ним делился, как с братом, делился не богатством, а нищетой. Ведь он плакал у меня в кабинете. Вероятно, страх смерти? Очень жестокие лица иногда бывают трусливы, но ведь не трусил же он сотни раз. Но если не страх смерти, то что? Он говорил чекистам, что я не поеду, что я такой же эмигрантский генерал, как другие. Но ведь он же знал, что это неправда, он-то знал, что я не генерал и поеду. Зачем же он еще лгал? Чтобы, предав, утешить себя? Это еще большее малодушие. Я не имею на него злобы. Так вышло; лучше, честнее сидеть здесь в тюрьме, чем околачиваться за границей, и коммунисты лучше, чем все остальные. Но как напишешь его, где ключ к нему? Ключ к Андрею Павловичу (Федорову. – А. Г.) – вера, преданность своей идее, солдатская честность. Ключ к Фомичеву – подлость. А к нему? А если бы меня расстреляли? В свое скорое освобождение я не верю. Если не освободили в октябре-ноябре, то долго будут держать в тюрьме. Это ошибка. Во-первых, я бы служил Советам верой и правдой, и это ясно; во-вторых, мое освобождение примирило бы с Советами многих, так – ни то ни се. Нельзя даже