Я прочёл и подписался, для чего мне пришлось снова взглянуть на пропуск — фамилию я помнил, а имя забыл. Мюллейн быстро нацарапал на пропуске цифру 41 и свои инициалы и тут же убежал. Разумеется, никаких пяти долларов я и в глаза не видел, но не стал его догонять.
— Я — миссис Хорокс, консьержка, — вкрадчивым голосом представилась мне какая-то матрона. — Добро пожаловать в нашу семью, мистер Гроуби. Я уверена, что вы проведёте с нами немало счастливых лет. А теперь поговорим о деле. Мистер Мюллейн уже, наверное, сказал вам, что нынешнее пополнение оборванцев — то бишь законтрактованных рабочих — размещается на сорок третьем ярусе, если не ошибаюсь. В мою задачу входит помочь вам подобрать подходящих соседей по койке.
Миссис Хорокс напоминала тарантула.
— Есть свободная койка в седьмой комнате. Такие милые, милые молодые люди. Хотите туда? Я понимаю, как это важно попасть в своё общество. А?
Я сразу понял, о каком обществе она говорит, и поспешил отказаться.
Она оживлённо продолжала:
— Тогда двенадцатая комната. Боюсь, народ там немного грубоват, но бедняку выбирать не приходится, не так ли? Они будут очень рады принять в свою среду такого приятного молодого человека, а? Однако там не мешало бы иметь при себе какое-нибудь оружие, ну хотя бы нож, например. На всякий случай, знаете. Итак, я помещу вас в двенадцатую, мистер Троуби?
— Нет, нет, — воскликнул я. — Где у вас ещё есть свободные койки?. Кстати, не могли бы вы одолжить мне долларов пять до получки?
— Пожалуй, я устрою вас в десятую комнату, — сказала миссис Хорокс, что-то записывая. — Ну, конечно, конечно, я дам вам денег. Вы сказали десять долларов? Распишитесь вот здесь, мистер Гроуби, и поставьте отпечаток большого пальца. Благодарю вас. — И миссис Хорокс отправилась на поиски очередной жертвы.
Какой-то багроволицый тучный человек, схватив меня за руку, просипел пропитым голосом:
— Добро пожаловать, брат, в ряды местного отделения Пан-Американского Объединённого Союза Рабочих Слизе-Плесне-Белковой промышленности. Эта брошюрка расскажет тебе, как мы защищаем рабочих от шантажистов и вымогателей, которых везде хоть пруд пруди. Твой энтузиазм и уплата членских взносов будут учитываться автоматически, но за эту ценную брошюрку надо уплатить особо.
На этот раз я прямо спросил:
— Брат, скажи, что ждёт меня, если я откажусь её купить?
— Сбросят вниз головой в лестничный пролёт, только и всего, — спокойно ответил он и, ссудив меня мифическими долларами на покупку брошюры, исчез.
Чтобы попасть в десятую комнату, мне не пришлось взбираться по лестнице на сорок третий этаж. Рабочим моей категории пользоваться лифтом не полагалось, но вверх и вниз по этажам ходила грузовая клеть, прыгнув в которую, можно было подняться или спуститься на нужный ярус. Шахта, где ходила клеть, была очень узкой, и если твой зад хоть немного выпирал, ты рисковал его лишиться.
В десятой комнате было шестьдесят коек, размещённых по три в ряд одна над другой. Поскольку работали только при солнечном свете, сменного пользования койками не было, и моей постелью пользовался только я один. А это было великим благом.
Когда я вошёл, какой-то старик с постным лицом меланхолично подметал пол в узком проходе между койками.
— Новенький? — спросил он, взглянув на мой пропуск. — Вот твоя койка. Меня зовут Пайн. Я — дневальный. С работой черпальщика знаком?
— Нет, — ответил я. — Послушайте, Пайн, где здесь можно позвонить по телефону?
— В комнате рядом.
В соседней комнате был телефон, довольно большой гипнотелевизор, проекционные фонари для чтения, катушки с микрозаписями, иллюстрированные журналы. Я стиснул зубы, увидев на стеллажах яркие обложки «Таунтонз Уикли». Телефон, разумеется, был платный.
Пришлось вернуться в десятую комнату.
— Мистер Пайн, — обратился я к дневальному, — не найдётся ли у вас взаймы долларов двадцать мелкими монетами? Мне необходимо заказать разговор по международной линии.
— Найдётся, если вернёшь двадцать пять, — ответил — он без тени смущения.
— Верну, сколько надо, верну.
Он медленно нацарапал расписку, я поставил свою подпись и отпечаток пальца. Затем Пайн извлёк из своих бездонных карманов горсть монет и, не торопясь, отсчитал нужную сумму.
Мне очень хотелось позвонить Кэти, но я не рискнул. Может быть, она дома, а может, и в госпитале, и мой звонок оказался бы напрасным. Я набрал пятнадцать цифр телефона конторы Фаулера Шокена, предварительно всыпал в автомат целую пригоршню звенящих монет. Я ждал, что коммутатор произнесёт знакомые слова: «Фирма «Фаулер Шокен» слушает. Добрый день. День всегда начинается хорошо для фирмы «Шокен» и её клиентов. Чем можем служить?» Но вместо этого в трубке послышалось:
— Su numero de prioridad, por favor?[7]
Для международных телефонных разговоров требовался пароль, а у меня его не было. Чтобы получить пароль, хотя бы из четырёх цифр, абонент должен обладать капиталом не менее чем в миллион долларов и аккуратно вносить плату за услуги. Международные телефонные линии теперь настолько перегружены, что нечего и думать о пароле для частных лиц. Всё это меня мало волновало, когда я пользовался паролем фирмы «Шокен». Это было ещё одним из тех удобств, без которых теперь придётся обходиться.
Я медленно повесил трубку. Конечно, монеты обратно я не получил.
Можно написать письма. Написать Кэти, Джеку О'Ши, Фаулеру, Колльеру, Эстер, Тильди. Надо испробовать всё!
«Дорогая жена (дорогой шеф)! Настоящим уведомляю, что ваш супруг (сотрудник), которого вы все считаете мёртвым, жив и самым непостижимым образом оказался законтрактованным на плантации «Хлорелла» в Коста-Рике. Поэтому бросьте все свои дела и немедленно выручайте его.
Но здесь все письма, несомненно, подвергались цензуре.
В полном отчаянии я вернулся в десятую комнату. Обитатели её уже начали собираться.
— Новичок! — завопил кто-то, увидев меня.
— Встать! Суд идёт, — протрубил чей-то бас.
Я не осуждаю их за то, что потом произошло. Это, должно быть, стало своего рода традицией, которая хоть немного скрашивала убийственную монотонность их жизни, единственной возможностью показать своё превосходство над кем-то, ещё более униженным и несчастным. Ведь каждый из них тоже прошёл через это. Я уверен, что в седьмой комнате эта процедура была бы куда более гнусной и унизительной, а в двенадцатой я бы вряд ли уцелел. Но здесь это было лишь способом немного поразвлечься. Уплатив «штраф» — ещё одна долговая расписка — и получив положенное количество затрещин и пинков, я произнёс какую-то богохульную клятву и стал полноправным жильцом десятой комнаты.
Я не пошёл вместе со всеми обедать, а остался лежать на койке. Мне хотелось умереть, стать бездыханным трупом, каким теперь считал меня весь мир.
Глава 8
Работу черпальщика освоить нетрудно. Встав на рассвете, проглатываешь кусок белковой массы, только что отрезанный от Малой Наседки, запиваешь чашкой Кофиеста, надеваешь комбинезон, и грузовая клеть доставляет тебя на нужный ярус. С восхода до заката под слепящими лучами солнца ходишь вокруг низких бродильных чанов с хлореллой. Если ходишь медленно, то через каждые полминуты на поверхности чана легко заметить созревший участок, пузырящийся, богатый углеводами. Собираешь черпаком готовую массу и сбрасываешь в жёлоб. А там её подбирают, упаковывают в тару на экспорт или перерабатывают на глюкозу, которой кормят Малую Наседку, а та в свою очередь снабжает потребителя от Баффиновой Земли[8] до Литтл-Америки питательной белковой массой. Каждый час можешь глотнуть воды из фляги и принять таблетку соли. Каждые два часа — пятиминутный отдых. И так до захода солнца, а после заката сдаёшь комбинезон и идёшь в столовую съесть очередной кусок белковой массы. Затем ты свободен и предоставлен самому себе. Можешь болтать с приятелями, читать, впасть в транс перед гипнотелевизором, пойти, если хочешь, в лавку, затеять с кем-нибудь драку или до умопомрачения раздумывать над тем, что всё могло быть иначе; на худой конец можешь завалиться спать. Чаще всего выбираешь именно это.
Я писал множество писем и старался как можно больше спать, наверное, потому и не заметил, как прошли первые две недели и настал день получки. Компании «Хлорелла» я остался должен восемьдесят с лишним долларов. Кроме долговых расписок, которые я так щедро раздавал, были ещё взносы в фонд благосостояния служащих (насколько я потом разобрался, мы в некотором роде платили налоги за фирму «Хлорелла»), членские и вступительные взносы в профсоюз, прямые налоги (на этот раз за самого себя), больничные (попробуй добейся, чтобы тебя полечили, жаловались старожилы) и страховые взносы.
Лишь одно служило мне слабым утешением. Вот выберусь отсюда, — а я не переставал в это верить, — и буду знать потребителя, как никто другой в нашем мире рекламы. Правда, у Шокена мы иногда набирали в ученики толковых ребят из самых низов. Но теперь я понял, что из-за какой-то непонятной гордости они не хотели посвящать нас в образ жизни и мыслей рядового потребителя. Возможно, они сами стыдились своего прошлого.
Кажется, только теперь я начал понимать, какое мощное воздействие на подсознание человека оказывает реклама. Куда большее, чем мы, профессионалы, привыкли считать.
Поначалу я был неприятно удивлён, услышав, что здесь рекламу называют просто враками, но затем немало обрадовался, увидев, что так или иначе, а она своё дело делает. Разумеется, больше всего меня интересовало, как откликаются на рекламу проекта «Венера». В течение недели везде, где только мог, я наблюдал, как растёт интерес к Венере даже у тех, кто никогда и не помышлял лететь на неё и едва ли знал кого-либо, кто туда собирался. Я сам видел, как люди смеялись, слушая шутливые куплеты и побасёнки, сочинённые сотрудниками Фаулера Шокена: