– Но снаружи все еще буря.
– Тогда лучше останемся здесь, – говорит Джули. – Если, конечно, ты не…
– Нет, я не против. Если честно, мне здесь даже нравится. Я раньше никогда не сидела в гардеробе.
– Я тоже. Хотя в чуланах, конечно, сидела.
Шантель смеется.
– Ты ненормальная. Ты мне напоминаешь моего дедушку.
– Твоего дедушку? Чем?
– Он боялся самолетов, гроз, любого громкого шума в небе. Это из-за войны. Он умер лет пять назад, но когда началась война в Заливе, он был еще жив. Так вот, он настаивал, чтобы мы выключали весь свет. Он думал, нам придется устроить очередное всеобщее затемнение, и хотя мы ему объяснили, что это война совсем другого типа, он все равно требовал, чтобы ночью полностью гасили весь свет. Только представь, каково это – думать, что каждый самолет, пролетающий над головой, собирается сбросить на тебя бомбу. И ведь так он прожил лет пятьдесят или около того. Будто весь мир двинулся дальше, а дедушка так и остался прикован в прошлому. Что ж, я думаю, если увидеть то, чего он насмотрелся на войне, тоже не сможешь двигаться дальше.
Джули думает, что каждый самолет, пролетающий над головой, собирается рухнуть. Она почти может представить, каково это будет. Но в отличие от дедушки Шантель у нее нет причины так думать. Она сама не знает, почему ее так ужасают самолеты. Они ее ужасают настолько, что она не могла без слез смотреть финал «Касабланки»: ей казалось, что самолет, в котором улетали Ласло, обязательно разобьется. Однако в темноте гардероба ей кажется, что самолеты не существуют, а сам гардероб напоминает военное убежище – убежище от особенной войны, в которой нет самолетов и никто никого не убивает, уютный бункер где-нибудь под землей.
– Я-то на самолеты даже не обращаю внимания, – продолжает Шантель, – но он их замечал все до единого. Думаю, он с ума сходил от беспокойства. – Голос у нее очень грустный. – Он был совершенно потрясным мужиком, понимаешь? Я так любила дедушку. Слыхала, как люди иногда говорят: «Старики вечно трендят про войну» – будто это скучно? Ненавижу таких людей. Это совсем не скучно. Некоторые дедушкины истории я никогда не забуду. К тому же все мы живем в свободной стране только благодаря тому, что сделали наши дедушки и бабушки. Я просто не понимаю, почему молодежь их за это не уважает – за то, что они были такими храбрыми и совершали подвиги, которые люди нынче имитируют на «Плейстейшн», – но совершали в реальности и по реальной причине. Многие ли из нашего поколения видели, как кого-то на самом деле убивают? Да если бы ты такое увидела, тебя бы запихали в группу психологической поддержки. А на войне людям приходилось с этим жить. Знаешь, что грустнее всего?
– Что? – говорит Джули, откидывая волосы назад.
– Скоро не останется никого, кто бы помнил войну, и люди перестанут о ней разговаривать, и больше никто не будет жаловаться, что старики про нее трендят, потому что все то поколение просто вымрет. Вот странно будет, а? Сколько себя помню, старики разговаривали про войну. Но однажды я осознала, что скоро появится новое поколение стариков, которые будут разговаривать только о мебели «Сделай сам», морских круизах и тому подобном. Слишком поздно родились и просто не могут помнить войну. Но, может быть, среди них найдутся сироты, чьи родители погибли на войне, так что порой они будут о ней вспоминать. Наконец, есть мы, и хотя у многих из нас родители и бабушки с дедушками пострадали на войне, мы не так уж часто о ней разговариваем, – а ведь еще появятся наши дети, которые будут спрашивать, типа: «Война? Какая война?» Разве не грустно?
– Да. Если так на это посмотреть… действительно грустно.
– Моя бабушка во время войны была лесбиянкой, – чуть ли не с гордостью сообщает Шантель.
Джули смеется.
– Только во время войны?
– Ну, в общем, да. Она очень любила дедушку, но не думаю, что до свадьбы они занимались сексом – такое уж было время, – и в конце концов, они были скорее товарищами. Думаю, бабушка всегда хотела жить с женщиной. Она то и дело на это намекала, но так ничего и не предприняла. Я не хочу так жить.
– Так – это как?
– Не испытав того, что хочется.
– О. – Джули смеется. – Мне показалось, ты имела в виду, что не хочешь прожить свою жизнь, не будучи лесбиянкой.
Шантель смеется тоже.
– Я действительно хочу попробовать, – говорит она. – Серьезно.
– Что попробовать?
– Заняться сексом с девчонкой. Я Люку тем вечером так и сказала.
– Уверена, ему это понравилось.
– О, еще как.
Обе смеются.
– А может, мы все бисексуальны по своей природе, – говорит Шантель. – Я это где-то читала.
– Да, я тоже про это слышала.
Шантель пожимает плечами.
– Может, так оно и есть.
– Ты когда-нибудь влюблялась в девчонку?
Шантель наморщивает нос. Джули еле-еле различает ее в темноте гардероба.
– Нет, если честно. Я еще пытаюсь. Может, Дрю Бэрримор?
– Хм-м-м. – Джули не может представить, что занимается сексом с Дрю Бэрримор.
– Ну, а ты? – спрашивает Шантель.
– А? Что я?
– Пугало ты, вот что. Я спрашиваю, ты сама когда-нибудь влюблялась в девчонку?
– Ох. Да, однажды было дело.
Шантель взвизгивает.
– Правда? Честно?
– Да. Э-э, только никому не разболтай…
– Не разболтаю.
Джули делает глубокий вдох.
– В Шарлотту.
– Ух ты. Ты ей говорила?
– Нет. Думаю, она догадывалась, но между нами ничего не произошло.
– Ты этому рада?
– Пожалуй. Не уверена, остались бы мы друзьями, если…
– Да. Никогда не стоит делать это с друзьями.
– Знаю. Шарлотта в то время сама была порядком сбита с толку. Ей казалось, что она, возможно, лесбиянка, потому что она хотела бросить своего парня. Потом он умер. Не знаю, что она думает теперь.
– Она не такая. В смысле, не лесбиянка.
– О. Откуда ты знаешь? Вы что, говорили об этом?
– Да. Вчера вечером. Я опять об этом разболталась – а ведь на самом деле я очень застенчивая, веришь, нет? Не могу вспомнить, с чего мы вообще подняли эту тему… Ах да, мы говорили о том, что ты хорошенькая, и нам стало интересно, не похожи ли мы от этого на двух лесбиянок, ну, по крайней мере, мне стало интересно – если честно, я даже как бы понадеялась, что похожи. Шарлотта мне рассказала, как путешествовала по Европе, когда свалила отсюда, – пыталась найти себя или типа того. Она «стопила», и в конце концов ей пришлось проехать несколько сотен миль в обществе лесбиянки-дальнобойщицы. Я думаю, это ее убедило, что вся эта штука совсем ее не прикалывает.
Щеки у Джули еще пылают от мысли, что две девчонки посчитали ее хорошенькой. Очевидно, Шарлотта не упомянула о том, что ее симпатия к Джули и внезапный отъезд в Европу вполне могут быть как-то связаны. Но сейчас Джули решает, что, скорее всего, никакой связи не было.
– В каком смысле не прикалывает? – спрашивает Джули.
– Она сказала: «Меня бесит их идея – якобы нужно быть или на все сто девчонкой, или на все сто пацанкой». А еще ругалась по поводу прически «гаврош» – говорила, у всех лесбиянок на головах «гавроши».
– Это похоже на Шарлотту.
– Да. – Шантель смеется. – Что ж… А другие девушки тебе никогда не нравились?
– Вообще-то нет. Думаю, и с Шарлоттой у меня был просто временный бзик. Я бы ни за что не смогла заняться с ней каким-нибудь… сексом.
– В этом-то и загвоздка, да ведь? В смысле, я могу влюбиться в девчонку, если очень постараюсь, но не могу себе даже представить, что целуюсь с ней. Может, это из-за того, что у меня было так много парней. Не знаю. Буду стараться дальше.
– Но почему? Почему это так важно? Ты не можешь, что ли, перестать стараться?
Шантель вздыхает:
– То, что я сейчас скажу, наверное, прозвучит глупо.
– Говори, не бойся.
– Ну, как раз перед тем, как я выиграла в лотерею, умерла моя бабушка…
– О, мне очень жаль, – говорит Джули.
– Да. Меня это просто убило. Если честно, я до сих пор в себя не пришла. Она была мне намного ближе мамы. В смысле, мама у меня в порядке, но мы друг друга не очень-то понимаем. Она хочет быть нормальной, а я не хочу… Или хочу, но у нас довольно разные представления о нормальности – если так можно сказать. Короче, бабушка была такая, будто все-все на свете повидала. Она любила дедушку, но у нее несомненно была – или была когда-то раньше – тайная жизнь. Не обычные женские секреты, но что-то еще, и я ужасно хотела как-нибудь об этом разузнать. Стоило угостить ее хересом, и она давай сыпать намеками, понимаешь? Правда, мне так и не удалось в точности выяснить, что она делала или какой была в молодости. Но я всегда хотела походить на нее. А пока что я получаюсь точно такая, как мама. Я не хочу быть обычной – иметь кучу мужиков и тратить деньги на покупку какого-нибудь паба и целых тонн золотых украшений. Я знаю, так говорят только снобы, но… Я хочу заниматься чем-нибудь другим, чем-нибудь интересным. Я подумала, что, если начну трахаться с девчонками, смогу стать не такой, как мама, и больше походить на бабушку. Это глупо, на самом-то деле.
– Может, тебе стоит сосредоточиться на серфинге, – улыбается Джули.
– Да, может быть.
– Кстати, – интересуется Джули, – почему тут столько слонов?
– А?
– Я заметила, что у тебя в комнате целое стадо слонов.
– О да. Я от них без ума. Мои любимые животные.
– Почему?
– Они никогда ничего не забывают. И им наплевать, что они толстые.
Гроза наконец утихает, и Джули приходится вылезти из шкафа, хотя внутри она чувствовала себя лучше, – в последнее время ей везде плохо. Снаружи солнце сияет сквозь темно-синие облака, и хотя дождь еще накрапывает, похоже, небо скоро прояснится. Шантель одергивает юбку.
– Хочешь поехать с нами в Уэльс? – вдруг спрашивает Джули.
– О'кей, – ухмыляется Шантель. – Я с удовольствием. Небольшое приключение мне не повредит. А что с автофургоном?
– Ну, я думаю, всей толпой мы явно не поместимся у меня в машине…