– А если я откажусь уходить добровольно, что тогда? – тихо спросил премьер. – Ведь я не только председатель правительства, но и глава крупнейшей и влиятельнейшей партии России…
В ответ президент достал из стола документ, отпечатанный на бланке Следственного Комитета, и толкнул его по направлению к премьеру.
– На, Дима, читай, – жестко сказал он, – это случайно совпало, что уголовное дело на твоего бывшего министра без портфеля господина Абызова было открыто именно сегодня. На самом деле разработка этого человека с моего ведома ведется уже давно. Как установило следствие, на нем клейма ставить негде: создание преступного сообщества с использованием служебного положения, мошенничество в особо крупном размере, вывод за рубеж нескольких миллиардов рублей; а также контроль над офшорными фирмами, что само по себе нарушает российское законодательство. Поскольку это ты, Дима, придумал это дурацкое «открытое правительство» и привлек в него этого человека, указ о твоей отставке по причине «утраты доверия» напрашивается сам по себе. И будь уверен, в таких условиях твое слово против моего не будет иметь никакого веса. И если будешь артачиться, отставкой для тебя это дело не кончится. Сам понимаешь – спустить на тормозах тогда ничего не получится, и все сестры получат по серьгам, в том числе и ты сам. Но если сделаешь все по-хорошему, то на Абызове все это и заглохнет. Ведь я тебе говорил, что в настоящий момент нам вредны любые потрясения, в том числе и из-за уголовных дел в нашей команде. Будешь вести себя хорошо – мягкую посадку на почетную синекуру вроде должности сенатора и спокойную беспроблемную жизнь до конца жизни я тебе в итоге гарантирую. Надеюсь, Дима, тебе это понятно?
– Да, понятно… – угрюмо произнес премьер, – и я согласен на все твои предложения. Только скажи: все это из-за Врат, точнее, из-за влияния на тебя Сталина?
– Совсем нет, Дима, – покачал головой президент, – на самом деле образование Врат только ускорило идущие в мире процессы, стало для них своего рода катализатором. Все эти санкции-шманкции, неизбежность войны на Донбассе, истеричная ненависть некоторых западных политиканов и прочее бурление фекалий в обычном порядке накрыли бы нас если не через год, так через два. Сам же говорил, что санкции – это навсегда. Ведь все это не из-за Крыма или конфликта с Украиной, а из-за того, что Россия американским и европейским элитам – как нож в горле. Они бы с удовольствием увидели нас мертвыми, но еще лучше, с их точки зрения, было бы, если бы мы были нищими и голодными, ползающими в грязи, по дешевке продающими европейским людям наши ресурсы, женщин и честь. А мы не только не сдаемся, но еще и усиливаемся, и это их чрезвычайно бесит…
– Ну хорошо… – сказал пока еще премьер, – мне писать заявление «по собственному» прямо здесь и сейчас?
– Да нет уж, – усмехнулся президент, – погоди. Прямо сейчас преждевременно. Через несколько дней произойдет одно эпохальное событие, после которого я выступлю с внеочередным обращением к Федеральному Собранию, в котором обрисую цели и задачи государства на предстоящем этапе исторического развития и попрошу отойти в сторону всех, кто не чувствует в себе сил браться за эту работу. Вот тогда ты и возьмешь самоотвод, а я назначу тебя на промежуточную должность – например, в Совет Безопасности. Такой вариант тебя устроит?
Премьер, пока еще номинально занимающий этот пост, кивнул – и вопрос был решен.
26 июля 1942 года, Третий рейх, Бавария, резиденция Гитлера «Бергхоф».
Известие о полном окружении групп армий «Север» (в Курляндском котле) и «Центр» (в Минском котле) привело Гитлера в состоянии, близкое к паническому оцепенению. Сценарий конца, который они однажды чисто теоретически обсуждали с Гейдрихом после его возвращения «с того света», всего через полгода стал для Гитлера ужасающей реальностью. Общее трехкратное превосходство большевиков, эшелонирующих свои силы таким образом, что одна треть действующей армии находится в резерве, пополняется и готовится к новым сражениям, а две трети непрерывно, используя двукратное численное превосходство, давят на растрепанный и теряющий боеспособность вермахт. Но двукратное превосходство – это в общем. На направлениях главных ударов это оно становится десятикратным, а с учетом подвижных соединений «марсиан», вспарывающих оборону будто опасной бритвой от паха до горла, это число становится равным бесконечности.
Год назад вермахт и панцерваффе делали что хотели с неуклюжими и медлительными полчищами большевиков; теперь же картина изменилась с точностью до наоборот: Красная Армия наносит стремительные рассекающие удары подвижными соединениями ужасающей пробивной мощи, а германская армия способна лишь вяло обороняться и героически погибать. Ожесточенное сражение за Варшаву, разгоревшееся в первых числах третьей декады июля, к настоящему времени уже почти угасло и подернулось пеплом. Там, в четырехстах километрах от внутреннего фронта окружения Минского котла дотла сгорели немногочисленные резервы, которые германское командование сумело наскрести для деблокирования остатков группы армий «Центр». Основная ярость боев пришлась на двадцать второе – двадцать четвертое число, после чего ярость сражения стала утихать, поскольку немецкому командованию стало нечего бросать в пылающую топку.
Дело решило яростное сопротивление первого польского корпуса, прямо в ходе боев развертываемого в новое Войско Польское, поддерживающее поляков большое количество большевистских панцеров и тяжелых самоходных орудий, а также сразу две дивизии «марсиан», подразделения которых мелкими группами действовали в польско-советских боевых порядках. В ходе Варшавского сражения, спасая свою столицу от второго вторжения германцев, польские солдаты совершали чудеса массового героизма, а на замену погибшим у тыловых учреждений формируемого Войска Польского выстраивались длинные очереди добровольцев, желающих встать в строй вместо погибших в бою героев. Весь этот потенциал, в нашем прошлом бесполезно сгоревший в пламени Варшавского восстания, на этот раз был полностью мобилизован для отпора врагу.
К этому же моменту полностью закончилось люфтваффе, в полном составе брошенное на поддержку этого истерического рывка. Последние «юнкерсы», «хейнкели» и «мессершмитты» были как на полигоне расстреляны средствами ПВО из будущего, а за пределами воздушного пространства Варшавы на них в большом количестве наваливались большевистские «суперкрысы» (ЛА-5ФН) и «ассасины» (Як-3П), перелетевшие вслед за наступающими наземными частями на аэродромы на правом берегу Вислы. Самолеты марсиан в воздухе над Варшавой почти не встречались: в основном они наносили удары по шоссейным дорогам и железнодорожным узлам, причиняя тяжелые потери перебрасываемым к фронту германским частям еще до того, как те вступят в соприкосновение с противником.
За минувший год с большевистскими ВВС произошла та же ужасающая метаморфоза, что и с наземной армией. Желторотые птенцы в относительно безопасных условиях обрели боевой опыт и стали опытными асами и твердыми середняками, и самолеты, на которых они шли в бой, теперь по всем статьям превосходили несчастные мессершмитты. И самое главное, что управлялись действия советской авиации не как попало, а с применением самых современных технологий, с барражирующих позади фронта воздушных командных пунктов и самолетов-радаров, а также через развитую сеть постов ВНОС[28]. Зато с люфтваффе все было наоборот – его кадровый довоенный состав выгорел дотла, и теперь в кабинах сидели недавние выпускники летных школ, а авианаводчики в передовых частях оказались почти бесполезны, поскольку над полем боя по большей части висел туман радиопомех.
Когда над полем сражения рассеялся дым, стало ясно, что никакой надежды больше нет. Полуторамиллионная группировка, до того составлявшая костяк вермахта, погибла безвозвратно, и только мелкие группы солдат и офицеров лесами и болотами выходили из захлопнувшегося окружения мелкими группами. Массовой (тотальной) народной армии у Третьего Рейха еще нет (и никогда не будет), а кадрового вермахта уже нет. Гарнизонные войска на территории Рейха и в оккупированных странах не в счет. Осознав это, Гитлер ощутил то же, что и человек, которого раздели догола на ураганном ветру с ледяным дождем.
– Мой добрый Рейнхард! – вскричал он, – неужели это все, и большевистские орды, приостановившиеся для перегруппировки сил и подтягивания резервов, вот-вот ворвутся в Германию? А у нас тут еще ничего не готово, формирование фольксармии еще в самом начале – при том, что союзники сами едва-едва удерживают свой фронт.
– Следующий удар, мой фюрер, большевики нанесут, скорее всего, на юге, – мрачно каркнул Гейдрих. – Там они отжали себе шикарные плацдармы по обоим берегам Дуная, и теперь готовятся рвануть оттуда в своем любимом стиле на Будапешт. А наши резервы, ранее переброшенные на помощь регенту Хорти, были развернуты обратно и уже сгорели в Варшавской мясорубке, расчетливо приготовленной марсианами как раз для того, чтобы перемолоть все, что мы бросим на спасение фельдмаршала Листа. Наша очередь настанет только после Венгрии, когда русское наступление выйдет на ближние подступы к Вене, не раньше. Генерал Гальдер считает, что оставшуюся под нашим контролем территорию генерал-губернаторства (Польши) необходимо считать предпольем и отдать большевикам по первому требованию, а части новой фольксармии необходимо размещать в укрепрайонах на довоенной немецкой границе. Там, даже не имея боевого опыта, они продержатся гораздо дольше, чем в чистом поле.
– Да-да, разумеется, мой добрый Рейнхард! – воскликнул Гитлер, неожиданно получивший надежду на очередную отсрочку приговора, – передай ему – пусть размещает. Но скажи мне, неужели ничего нельзя сделать, договориться, заключить перемирие, выиграть время, чтобы привести наши дела в порядок?
– Никто с нами разговаривать не будет, – с угрюмым видом произнес Гейдрих, – там, в двадцать первом веке, видали они наш Рейх в гробу, без рук, без ног и головы. Хоть там после нас прошло почти восемьдесят лет, но от национал-социалистической идеи вообще, и от нас всех в частности несет таким невыносимым говнищем, что прикасаться к нам возможно только раскаленным железом. Там считают, что нет плохих и хороших наций в смысле их наследственности. Есть плохие и хорошие люди, встречающиеся среди любых наций, и есть поведенческие модели, диктуемые воспитанием, а не той или иной наследственностью. Нам нужно было бороться не с евреями, а с моделью поведения, практикуемой их общиной, не убивать, а воспитывать и ассимилировать в своей массе. Мы причинили тамошним русским столько зла, что они готовы прийти сюда с оружием в руках, чтобы полностью очистить Германию и Европу от остатк