И тут, в самый разгар этого кошмара, в Будапешт живым вернулся мой многократно оплаканный и похороненный сын Иштван! Он вернулся оттуда, откуда не возвращаются – из места, ставшего синонимом царства мертвых. Я считала его погибшим, а он оказался жив… Я радуюсь его чудесному спасению и боюсь, как бы оно не обернулось окончательной погибелью, потому что мой сын вернулся не случайно, а только для того, чтобы донести до нас Послание от Повелителей Ада, лежащего по ту сторону Врат. У меня от одной мысли об этих людях подгибаются колени, а Иштван лично встречался с человеком, как брат-близнец похожим на Мефистофеля, жал ему руку и преисполнен к этому существу величайшего уважения, будто тот – не слуга Князя Тьмы, а сам Божий Посланец.
Но, как ни удивительно, именно та сила, от лица которой выступал наш Иштван, дала нам надежду на более-менее благополучное завершение этой злосчастной войны. При условии, если мы будем послушны, эта сила обещала не разрушать Венгрию и не подвергать ее тотальной советизации. Расспрашивая своего сыночка, как получилось, что он вернулся к нам с таким странным предложением, я с удивлением узнала, что, прежде чем господин Сталин написал письмо моему мужу, они вчетвером – Иштван, глава Советского Союза, посол русских из будущего и главный венгерский коммунист Эрнё Герё – долго, почти целую ночь, разговаривали, вырабатывая, как выразился мой сын, «политику партии по венгерскому вопросу». В результате мой сын стал если не коммунистом (до чего еще очень далеко), то уж точно правоверным сталинистом. В его глазах вождь русских коммунистов прочно занял место, которое в сознании нашего поколения занимал император Франц-Иосиф.
– Пойми, мама, – говорил мне Иштван, – большевизм теперь уже совершенно не тот, что был двадцать лет назад. Взявшись за построение своего государства, коммунисты были вынуждены избавиться от всех своих разрушителей до основания. Построенное господином Сталиным государство, если его рассматривать не через прицел, а вблизи, выглядит ничуть не более экзотично, чем венгерское королевство, в котором по воле моего отца нет и никогда не будет короля.
От этих околополитических вопросов к моему горлу снова подкатил безотчетный страх. Да, соглашение с большевиками и их покровителями-марсианами спасет венгерский народ от немедленного физического истребления – но не получится ли так, что мы сами, своими руками, отдали свою Венгрию во власть ужасающей большевистской тирании? Ведь то, что хорошо для диких русских, еще не изживших свою древнюю византийскость, вызывающую в них желание поклоняться перед ужасающими тиранами, может оказаться плохо для цивилизованных европейских народов.
– Не говори глупостей, мама! – строго сказал мне Иштван, когда я напрямую задала ему этот вопрос, – русские цивилизованны не менее чем венгры, а может быть, даже и более, потому что им никогда не придет в голову ставить себя над другими народами. Если бы сто лет назад русскому царю вздумалось не возвращать мятежную Венгрию австрийскому императору, а присоединить ее к своей державе, то сейчас мы с тобой не представляли бы, как можно жить иначе, чем в огромном государстве, простирающемся от предгорий Альп и Адриатического моря до мрачных скал Камчатки, о которые бьются седые волны Тихого океана. Если бы русские захотели, они бы проглотили всю Европу как праздничный пирог. Там, где привольно и без утеснений разместились две сотни самых разных народов, хватило бы места и для еще двух десятков различных наций.
После этих слов я поняла, насколько изменило моего сына знакомство с русскими из будущего. Раньше он пытался спрятать голову в песок, не желая признавать очевидного, а когда это очевидное само полезло в глаза и уши, он сбежал на войну, лишь бы не видеть ужасающего конца, который неизбежно должен стал бы итогом необдуманной политики моего мужа. Зато теперь он прямо смотрел в лицо неизбежному, стремясь найти в нем не только отрицательные, но и положительные черты.
– Пойми, мама, мир необратимо меняется, – сказал он мне, – и в ходе этих изменений мелкие государства, в том числе и в Европе, утрачивают свою субъектность. Вот даже перед этой войной в Европе весь спектр вооружений, необходимых для современной войны, могли производить всего пять стран из двух десятков. Первоклассное оружие производили такие большие державы как Советский Союз, Германия и Великобритания, а Франция и Италия оказались вооружены уже несколько хуже. Остальные, в том числе и Венгрия, были вынуждены питаться объедками с чужого стола, зачастую просто несъедобными. Прошли времена, когда кузнец в кузнице при замке мог при помощи молота и бранных слов изготовить все, что может потребоваться его господину. Чем дальше развивается человечество, тем более успешными оказываются крупные формы организации общества, а мелкие страны вынуждены идти к ним в услужение или вовсе исчезать с карты мира. Скоро дойдет до того, что все необходимое для своего существования сможет производить только страна, население которой насчитывает несколько сотен миллионов человек. Даже мечтать о таком для Венгрии вредно и бессмысленно: наш отец путем невероятных усилий, изворотливости и хитрости сумел расширить территорию Венгрии – но это предел, за которым снова последует сжатие. А все дело в том, что на большей части новообретенных земель проживает враждебное нам славянское и румынское население, считающее венгров угнетателями. И неважно, что до восемнадцатого года эти земли входили в состав венгерского королевства – ведь угнетателями нас там считали и тогда.
– А что русские? – сказала я. – теперь понятно, что они победят в этой войне и установят свою власть на большей части Европы – так разве они не будут считаться угнетателями различными европейскими народами? Я боюсь, сын, что? оказавшись в рабстве у жестоких деспотов, мы еще однажды пожалеем о том, что в силу своего миролюбия остались жить, а не пали в жестоком бою.
– Успокойся, мама, – ответил мне Иштван, – русские совсем не деспоты. По крайней мере, они лучше англичан или тех же немцев, которые видят в нас не живых людей, а объекты для манипуляций. Гитлеру наша Венгрия нужна была только для похода на Восток. Как только надобность в ней отпала бы, венгров провозгласили бы недочеловеками, чтобы отдать их движимое и недвижимое имущество самопровозглашенной расе господ. И примеров такому отношению к малым и слабым в Европе – великое множество. Достаточно вспомнить, как Испания вела себя в своих голландских владениях, а Великобритания – в несчастной Ирландии.
– И что же, ты думаешь, что русские, ворвавшись в Европу, будут вести себя как-то по-иному? – спросила я. – Ведь они теперь победители, высшая раса, которой покровительствует сила неодолимой мощи, и для них нет ничего невозможного…
– Знаешь, мама, – ответил мне Иштван, – большую часть времени, прошедшего с моего ранения и плена и до сего момента, я провел как раз там, где эта сила свила себе гнездо в нашем мире. Я встречался как с самими русскими из будущего, так и с людьми, оказавшимися в сфере их влияния. И это были не только подданные господина Сталина, которым любить дальних родственников из будущего заповедано самой судьбой. Мой сиделкой и собеседницей все время, начиная с момента, как я пришел в себя, и до выписки из госпиталя была немецкая девушка Паулина – она также необратимо изменилась под влиянием русских из будущего. Из элитной генеральской проститутки с дипломом бакалавра философии через девять месяцев жизни среди них она чудесным образом захотела получить профессию врача, потом уехать в Сибирь будущего и выйти замуж за настоящего русского мужика с топором в одной руке и ружьем в другой. А все потому, что в ней с самого начала видели не врага, а запутавшегося и страдающего человека, и многие люди приняли участие в ее судьбе, с истинно христианским терпением стремясь направить это падшее существо к лучшей жизни. Все, к чему прикасаются эти люди, меняется необратимо. Вот и наш мир уже изменился, только осознаем мы это не раньше, чем закончится война, будут разобраны руины, захоронены и оплаканы павшие и у людей появится возможность вздохнуть и осмотреться по сторонам.
– Скажи, Иштван, а каков он, этот мир будущего? – неожиданно для себя самой спросила я. – Он и в самом деле так ужасен, как говорит германская пропаганда?
– Сам я на той стороне Врат не был, – пожал плечами мой сын, – но знаю о том мире немало. Это несчастный, мрачный мир, где торжествуют всяческие пороки, свойственные поздней Римской империи. При этом русское государство не способствует этому ужасу, а как раз держит против него оборону на своих последних рубежах, изнемогая под натиском сил, желающих весь мир превратить в один сплошной Бедлам, Содом и Гоморру. Здесь, в нашем мире, русские из будущего тренируют своих солдат и испытывают новое оружие, чтобы как можно лучше подготовиться к последней битве с тем, что хуже самой смерти. А еще они хотят предотвратить развитие нашей истории по прежнему пути. У нас должно быть меньше жертв и разрушений, чем было в их мире, меньше ошибок, совершенных из-за алчности или даже благих намерений. Лучше уж принять господина Сталина и его умеренный большевизм, который всех людей признает равными и достойными благополучной жизни, чем допустить над собой тотальное господство американских корпораций. Ведь те ради увеличения своих прибылей на пять процентов готовы торговать с врагом рода человеческого, развращать, лгать, мошенничать, стравливать между собой народы и убивать людей миллионами…
– А Венгрия – какую роль в том мире играет она? – спросила я, ведомая все тем же женским любопытством.
– Венгрия в том мире тоже старается остаться нормальной, – с оттенком отчаяния в голосе ответил мой сын, – но, как и на этот раз, политически она находится с неправильной стороны границы между злом и добром. Пока у тамошнего венгерского правительства получается отбивать атаки на человеческую сущность нашего народа, но его силы не беспредельны. На протяжении двадцатого века Венгрия пережила множество политических пертурбаций, переворотов и мятежей, из-за чего значительно ослабла. В основном именно поэтому я и отказался от мысли обосноваться на жительство в том мире. Мне бы хотелось помочь своей стране избежать множества самых очевидных ошибок, и знакомство с такими людьми как господин Иванов и господин Сталин продвигает меня на этом пути. Однажды мой отец из самых лучших побуждений перегнул политическую палку вправо, потом, в мире будущего, наследовавшие ему коммунисты перегнули ее влево и кажд