Где-то в середине жизни я понял, что я глупый, но спонтанно рефлексирующий и поэтому сообразительный. Это необходимо в век, когда зачинают без соития, в шахматы играют без игроков, а лучше всех оказывается двухлетний вундеркинд, знающий 46 языков. Все это бытие должно скрашиваться сарказмом. Да, и еще я находчивый. А что такое находчивость? Вовремя находиться в том месте, где надо находиться. У кого-то из классиков, кажется, у Набокова, есть определение: унылый весельчак. Вот я постепенно в него превращаюсь.
Все время еще тянет сослаться на своего любимого Сашу Черного.
«Умный слушал терпеливо
Излиянья дурака:
“Не затем ли жизнь тосклива,
И бесцветна, и дика,
Что вокруг, в конце концов,
Слишком много дураков?”
Но, скрывая желчный смех,
Умный думал, свирепея:
“Он считает только тех,
Кто его еще глупее, –
“Слишком много” для него…
Ну а мне-то каково?”»
Очевидно, какие-то древние стоматологи придумали в людских челюстях зуб мудрости. Назвали его так наверняка потому, что он ближе остальных «зубьев» к головному мозгу и предполагается, что набирает от него мудрости (хотя, возможно, это ум от близости к зубу становится крепче и зубастее). А может быть, у Создателя образовалось затоваривание зубов, и он уже не знал, куда их воткнуть. С годами эти смысловые «зубья»-крепыши вымирают, и на их месте возникает пустота. Компенсируется это, вероятно, «зудом мудрости» – старческим брюзжанием и брезгливым отношением ко всяким новшествам.
Обожаю книги с манящим названием «В мире мудрых мыслей». Надо умудриться считать их мудрыми. Вырванная из контекста мысль, какой бы мудрой она ни была, становится идиотизмом. Другая опасность – это многословие. Недавно попалось мне многозначительное произведение Юваля Ноя Харари «Homo Deus. Краткая история будущего», где философски, исторически, биологически, метафизически и человечески препарируется смысл бытия. Брезжит надежда на открытие рецепта бессмертия, становится радужно и надежно. Но вся загвоздка в том, что читать эту нетленку (читать в полном смысле этого слова) невозможно. Книжица содержит 496 страниц и весит как два кирпича. А поскольку читающее население – его, как известно, не больше чем одна миллионная процента от всего населения – читает книги ночью, когда нечитающее население в основном спит, и читающее читает лежа, возникают интеллектуальные проблемы. Если лежишь на левом боку и держишь книжный кирпич в левой руке, чтобы правой переворачивать страницы, то кисть левой руки каменеет минут через пятнадцать, и произведение с грохотом падает на пол, будя спящее рядом нечитающее население в виде жены и собак читателя, что чревато семейным скандалом под лай разбуженного лабрадора. Если лежать на спине и держать кирпич над головой, то при мгновенном в таких случаях засыпании книжица падает на лицо читающего населения, провоцируя сотрясение мозга. Короче, чем крупнее напичканный мыслями автор, тем тоньше должна быть брошюра.
В 2018 году мне за три книги – «В промежутках между», «Проходные дворы биографии» и «Склероз, рассеянный по жизни» – вручили премию в области литературы о театре «Театральный роман». Я был горд, но не до конца. А до конца я стал горд, когда мне показали выдержки из филологических диссертаций, в которых ученые ссылаются на тексты моих нетленных произведений. Правда, кроме своей цитаты, я по серости не понял ни одного слова. Судите сами.*
* …Объекты, находящиеся в дистрибутивных отношениях, допускают двойную концептуализацию и соответственно вариативные (Pl/Sg) числовые формы для своего обозначения:
Жирные воробьи долбили клювами мостовую (И. Ильф и Е. Петров. Золотой теленок) = долбили клювом.
Единственное число, безусловно, предпочтительно при синкретизме двух числовых значений – дистрибутивности и класса (обобщенного родового):
На заре советской автомобильной эры все мы, естественно, мечтали купить машину. (А. Ширвиндт. Schirwindt, стертый с лица земли).
…Своеобразным проявлением словообразовательной деривации можно считать актуализацию ложной морфемы (проявление языковой игры), квазикорня, и, соответственно, ложный сиплекс (например, «еврейский ремонт»). В произведении А. Ширвиндта есть рассказ автора об одном разговоре с соседкой, которая по-своему поняла композит евроремонт – она соотнесла это со словом евреи, еврейский. «[Соседка] тихо остановила меня во дворе и стыдливо сказала: “Александр Анатольевич… не могли бы вы помочь мне найти евреев для ремонта? Они поставили такое условие. Я в растерянности…”» Дальше автор пишет: «Пока я дотумкал, что они требуют от нее евроремонт, прошло некоторое время»…
Самое пикантное, что автора второй диссертации зовут Со Кен Ран.
В одном интервью на вопрос: «Вы пишете от души?» – я ответил: «От чего придется. Какое место тела в данный момент о себе напоминает, от того и пишу».
То, что я стану большим писателем, было понятно уже в детстве. Вот открытка, отправленная мною в 1941 году из эвакуации чтецу Дмитрию Николаевичу Журавлеву. Орфография сохранена.*
* Из Чердыни Молотовской области
30 октября 1941 года
Москва
Арбат
Улица Вахтангава, д. 12 а, кв. 15
Д.Н. Журавлеву
Милыи дядя Митя!
поздравляю з днем твоих иминин. как ты живешь? целую крепко.
Шурик
Перелистал первую часть этого произведения и окончательно понял, что я не поэт, а прозаик. Также с некоторым удивлением понял, что о себе больше ничего не знаю, а если бы и знал, то в прозе это описать невозможно. Поэтому перехожу к обещанной второй части.
Они обо мне, а я о них
Однажды молодая мама с маленькой девочкой подошла к Ольге Александровне Аросевой и сказала елейным голосом: «Мы же ваши поклонницы. Мне никто не поверит, что я вас встретила. Пожалуйста, можно с вами и с ребеночком сфотографироваться?» Ребенок спрашивает: «А кто это?» На что мать рявкает: «Молчи, б…, я тебе потом скажу!»
К сожалению, сегодня раздается в лучшем случае восклицание: «Боже мой! Он еще жив!» – но чаще все-таки слышен вопрос: «А кто это?» Когда на экране, в журнале или просто в разговоре возникает та или иная фамилия, думаешь, как можно не знать этого человека. А потом понимаешь, что его физически нет уже много-много лет.
Необходимость увековечивания себя, друзей, великих знакомых и умерших родственников – опасная вещь. Увековечивают у нас вообще огромное количество людей, причем половина этого увековечивания – выброшенные деньги. Как быть? Переименовывать улицы – проблема. Во-первых, есть аналогичные названия. Сейчас идет дискуссия по поводу улицы имени моего незабвенного, любимого Марка Анатольевича Захарова. Оказывается, в Москве уже есть улица Захарова. Правда, маршала. Во-вторых, менять старые московские названия улиц на новые глупо, потому что только возникает, например, Кропоткинская, глядь – конъюнктура другая и надо опять возвращаться к Пречистенке. Стыдно и непатриотично советовать, но дешевле было бы перенять заморский опыт и честно писать «авеню» и «стрит».
В поселке Советский Писатель каждые 20 метров – новое название улицы. Идет улица Садовая, потом вдруг написано: «Улица Нагибина». Она продолжается несколько домов, а потом опять новое название. Нагибин жил в этом поселке, но, во-первых, в другом месте, а во-вторых, можно было бы целиком сделать улицу Нагибина, а не длиной от забора до обеда.
С памятниками – не легче. Их периодически пытаются сносить. Хотя были и, наверное, есть фанаты, свято относящиеся к монументам. Например, в прекрасном Валдае, где я провожу всю сознательную летнюю жизнь, жила наша подруга Ниночка Панова. Она была когда-то крупной партийной дамой, после окончания эпохи социализма возглавила коммунальное хозяйство Валдая. В это время стали сносить памятники нашей прошлой жизни. Она это стерпеть не смогла и все, что возможно, свозила во двор коммунального хозяйства. У нее там стоял небольшой Ленин и еще два прекрасных длинных Ленина лежали где-то между ассенизаторскими машинами и снегоуборочной техникой. Они лежали до лучших времен. Ниночка умерла, а что стало с Лениными, не знаю. Думаю, что так их и не поставили.
Есть с памятниками и другая проблема. Как-то вез меня по Садовому кольцу к Театру сатиры молодой таксист. Проезжая мимо памятника Бродскому, доверительно сообщил: «Маяковский». Жаль, я вышел у театра, не доехав до памятника на Триумфальной площади, где мог бы узнать, что там стоит Бродский.
Я дружил с Евгением Максимовичем Примаковым. Это был сложный и необыкновенно язвительно-мудрый человек. Его воздвигли в Москве. Если стоишь рядом, видны в основном ноги. А если отойдешь подальше, то понять, кто наверху, Примаков или Фрунзе, невозможно. Может быть, я не прав, но мне хотелось бы, чтобы фигура, а главное, лицо хотя бы отдаленно напоминали оригинал.
Еще один вариант увековечивания – памятные доски. На нашем доме на Котельнической набережной доски в таком состоянии, что приходится их все время отмывать. Прохожие думают: «Что это за страшные заплаты на здании?» Буквы выцветают, а лица и фамилии на барельефах нынешним жителям неизвестны.
Я вспоминаю, как школьником смотрел в Театре имени Ермоловой спектакль режиссера Андрея Лобанова «Старые друзья» по пьесе Леонида Малюгина. Там после выпускного вечера школьники выбегают на набе