мы с Дезиком вышли в сад отдышаться и, прогуливаясь по участку, неожиданно наткнулись на лежавшую в углу у забора голубую «Волгу» без колес, с опущенными стеклами. Машина принадлежала Дезику. Я не помню, хотя, наверное, он рассказал, откуда у совершенно нищего полуопального поэта взялась на участке автомашина и как долго она там прирастала к земле.
Не буду затягивать новеллу, скажу только, что через некоторое время мы с супругой с двумя бутылками кориандровой приехали в Опалиху для совершения торговой сделки. Кроме наших двух бутылок, в доме оказались полбуханки черного хлеба, кипящий самовар, куча каких-то детей, своих и пришлых. Перед началом торгов еще раз подошли к лежащей машине, заглянули внутрь, чтобы убедиться в наличии хотя бы руля, и с восторгом обнаружили большой ящик земли, густо населенный растущей редиской. Забыв о предмете визита, мы с воплем выдернули ящик, перенесли на террасу, и застолье приобрело фешенебельный вид.
Короче, незначительные деньги, полученные от продажи предыдущего относительного транспортного средства, перешли владельцу свежего транспортного средства. Из этих же денег мы наняли трактор «Кировец», который вырвал из огорода голубой остов, и тот каким-то способом был переправлен в столицу. Там при помощи соседних таксопарков и той же кориандровой на него нанизали ворованные колеса от такси, и была произведена его дезинфекция. И в течение нескольких лет это транспортное средство прекрасно передвигалось от различных театров Москвы до ресторана Дома актера, полное знаменитостей, торчавших из салона вместо редиски.
Аркадий Арканов
Шурик и Таточка!
Это лучшее из того, что я когда-либо читал…
Шурочка и Таточка!
Жизнь проходит, но, слава богу, медленно…
Шурочка, Таточка!
А жизнь-то еще продолжается!..
Всё выше, всё тише, всё шире
Горит и горит наш костёр.
И вот Шура Ширвиндт в Сатире
Уже сам себе режиссёр.
У меня губа не дура,
Я не зря люблю Вас, Шура.
И уж, кстати иль некстати,
Расскажите это Тате.
Когда профессиональные сатирики, не дай бог, собираются вместе – это зрелище страшное. Собирались раньше, условно говоря, Арканов, Горин, Жванецкий, Альтов. Кто-то из них говорил: «Это надо сделать так». И рассказывал что-то смешное. В ответ – мрак. Другой говорил: «Если уж это делать, то надо так». И излагал свою версию. В ответ – опять мрак. Максимум, если кто-то в конце скажет: «Смешно». Но чтобы смеяться – никогда.
Аркаша Арканов приютил Гришу Горина как старший и как уже известный в медицинских кругах юморист. В 1-м Московском медицинском институте некоторые студенты – Арканов, Горин, Александр Левенбук, Александр Лившиц и другие – уже понимали, что они не будут врачами, а будут шутить. Там проходили искрометные капустники. И Аркаша с Гришей стали вместе что-то создавать.
Так получилось, что, когда им впервые издали на чем-то типа туалетной бумаги тоненькую-тоненькую брошюру, на обложке которой было написано: Офштейн и Штейнбок (как нетрудно догадаться, это «девичьи» фамилии Горина и Арканова), они поехали в Одессу. Жара, они идут по пляжу. А там – развал, где торгуют газетами, брошюрами и книгами. Стоит огромная, облезлая от загара одесситка с потными грудями. Гришка говорит Аркану: «Спроси, спроси ее». Аркан отвечает: «Да рано еще, только вчера издали». Гришка не унимается: «Ты все-таки спроси, а вдруг…» Аркан: «Сам спроси. Почему я?» – «Тебе не откажут, ты похож на Марчелло Мастроянни». Тогда Аркан, как всегда медлительно, подходит к пляжной книготорговке: «Ради бога, простите. А у вас сатирического сборника Офштейна и Штейнбока нет?» Она внимательно на него посмотрела и воскликнула: «Хватились!»
Писатель, поэт, драматург, сатирик, красавец, певец, телезвезда, шахматист, беговик et cetera, et cetera. Аркаша был всегда гармоничен и прекрасен, элегантен и молод. Из недостатков у него было три: он не умел плавать, не умел водить машину и предавать старых друзей.
Григорий Горин
Дорогим моим Наташе и Шуре, которых я так нежно и горячо люблю, что описывать это чувство словами – глупо! Чем чаще будем видеться, тем убедительнее это постараюсь доказать!
Дорогим моим Тате и Шуре – создателям самых уютных и теплых домов по всей России – с благодарностью и любовью.
Дорогим моим Таточке и Шуре (и в их лице всему многочисленному семейству) от их верного старого друга, собутыльника, автора-рыболова и пр., пр. – с нежностью и благодарностью за тепло и радость общения.
Мы прячемся за цинизм, скепсис, иронию, а Гриша был совершенно открытым и ранимым. От него исходили большой уют, доброта, некоторая огромность. Это сейчас мы формулируем. Тогда мы не формулировали, мы жили, пили, гудели, гуляли, огорчались и радовались.
Сидим как-то в 70-ти километрах от Костромы в палатке на каком-то болоте. Холодно, у меня сопли, клева практически никакого. Вдруг к болоту прорывается «газик», из него выходит мужик в гэдээровском костюме и галстуке, но в сапогах. Он оказывается вторым секретарем костромского обкома партии и поклонником Горина – дома есть все Гришины книги. Прослышал, что мы здесь, и просит выступить в Костроме. Мы говорим: «Ну что вы, у нас с собой даже приличной одежды нет». Он продолжает уговаривать, мы отказываемся. Потом я говорю: «Мы тут мерзнем, я весь в соплях, если вам удастся что-то достать…» А тогда был сухой закон. Он намек понял, через пару дней приезжает с четырьмя бутылками водки. В то время добыть их было чуть ли не подсудным делом. И мы в благодарность ему, отколупав кое-как чешую от джинсов и вымыв морду, сели в «газик» и поехали. Дом культуры был набит битком. Он вышел уже в другом гэдээровском костюме и другом галстуке, а мы – все в тех же соплях и рыбе. Он волнуется: «Я вас представлю». Когда уже дали на сцену свет, он отводит меня в сторону и говорит: «Александр Анатольевич, ради бога, простите. Я сейчас буду объявлять вас обоих. А это правда, что у Горина отчество Израилевич?» Я подтверждаю. Он спрашивает: «А если я так прямо на публике скажу, он не обидится?»
О таких друзьях, как Гриша, хочется все время вспоминать. Для того чтобы вспоминать, надо помнить. Поскольку с этим большие сложности, приходится обращаться к людям, которые помнят все и, самое страшное, ничего не забывают. Поэтому – к Наталии Николаевне. Она хорошо помнит, как на их институт (ЦНИИЭП, Институт имени Мезенцева), где работали, наверное, около тысячи человек, выделили три машины. На них претендовали чуть ли не все сотрудники института, потому что в те времена, купив машину, тут же продать ее можно было в два раза дороже. Так называемый треугольник – директор, парторг и профорг – часами обсуждал, как распределить автомобили, и решил один из них, «Волгу», распределить Наталии Николаевне, поскольку надеялся на то, что она не сразу ее перепродаст. Эта «Волга» при ближайшем рассмотрении оказалась фургоном. Не буду вдаваться в подробности той автомобильной интриги, скажу только, что «Волгу»-фургон я попросил заменить на нормальную – к удивлению сотрудников магазина, для которых фургон, в отличие от нормальной «Волги», был в сто раз дефицитнее, так как предполагал перевозку на нем мандаринов с юга. И мы взяли обычную «Волгу». После этого Гриша Горин написал Наталии Николаевне стих:
«О Таточка, двигатель вечный семьи,
Прими в этот день поздравленья мои.
Всех в доме накормит, напоит,
Собак отведет на балкон,
Коня на скаку остановит,
Заменит на “Волгу” фургон.
Как самый счастливый билет в лотерее,
Так русская женщина в доме еврея».
Позже благодаря Грише появилась машина уже у самой Наталии Николаевны. Заняв у него деньги, поскольку его пьесы шли по всей стране и он был состоятельнее нас, мы купили машину. Я сказал Грише: «Не волнуйся, я сейчас продам свою старую машину и верну тебе долг». На что он ответил: «Не надо, не продавай. Для тебя я в состоянии подождать. Вашей семье пора иметь две машины».
Гриша жил на Тверской. В начале 1990-х в его доме чуть ли не впервые в Москве открыли ночной бар. Это был центр бандитизма. В полночь там начинала греметь музыка. Гриша спускался и, стоя у входа с «качками», кричал: «Я вас снесу!» «Качки» в недоумении смотрели на шепелявого крепкого дядьку. А он продолжал орать на эту мафию, которая тогда практически руководила страной. Иногда он брал с собой соседку, первую метрополитеншу страны, которой было лет 120. Она выходила с орденом Ленина и в комсомольской косынке 1920-х годов. Так они стояли вместе, как рабочий и колхозница. И победили!