На следующее утро Фабий перевел армию на отличные позиции, в то единственное место, где Ганнибал мог попытаться разжать тиски, в которых он оказался.
Карфагеняне и в самом деле показались на дороге, а поскольку Фабий считал это место благоприятным для сражения, он расставил своих солдат на высотах, однако строго-настрого наказал всем не рассеиваться, не слишком выдвигаться вперед и не преследовать врага. Вскоре началось сражение. Испанские пехотинцы с огромным воодушевлением атаковали римлян. Отброшенные с не меньшей яростью, они побежали, но Фабий запретил их преследовать. Испанцы еще не раз бросались в атаку, и всякий раз их отражали, и им не удавалось выманить римлян на равнину. Сражение длилось весь день, и Ганнибал не смог прорваться через проходы и вынужден был вернуться к Литерну, потеряв восемьсот человек из своих рядов, тогда как число погибших римлян не превысило шестисот.
Таким вот образом оба полководца и потратили большую часть лета: Ганнибал тщетно добивался открытого сражения, Фабий наблюдал за ним; Фабия в изобилии снабжали всем необходимым Кампания и Самний, лежавшие за его спиной, Ганнибал уже испытывал недостаток во всем, перед его армией маячила перспектива зимовки среди голых Формийских скал, литернских песков да ужасных, вредоносных болот.
И тогда Ганнибал, потеряв надежду выбраться из этих мест, прибег к одной их тех военных хитростей, которыми он так прославился и в которых никто его не мог превзойти, разве что Спартак, вождь гладиаторов, приблизился к Ганнибалу в придумывании этих хитростей. И с помощью такой хитрости он выбрался из ужасной ситуации, в которую его загнала прозорливость Фабия. Глубокой ночью более двух тысяч быков, одомашненных и полудиких, которые в большом количестве всегда становились добычей нумидийцев, так вот, более двух тысяч быков, к рогам которых привязали пучки сухих веток, прутьев и соломы, а потом подожгли их по приказу Ганнибала, были пущены в занятые римлянами ущелья.
Вслед за этими животными, в страхе бежавшими очертя голову, подгоняемыми огнем и жаром пламени, поджигавшими деревья и кусты, мимо которых они пробегали, и веявшими замешательство в рядах римлян, издалека увидевших эти движущиеся огни, но не знавших причину их появления, вслед за этими быками тихо свернувшая лагерь карфагенская армия двинулась с оружием в руках к ущельям, через которые она должна была пройти.
Римляне, охранявшие эти проходы, увидев себя окруженными пламенем и опасаясь коварства и засады, отступили в ужасе к укреплениям главного лагеря; тем временем карфагеняне прошли самое узкое место ущелья и направились к Аллифам. Фабий на протяжении всей ночи не сдвинулся с места, опасаясь, и с полным основанием, коварства Ганнибала; на рассвете он разгадал военную хитрость врага, но было уже поздно; отборные части римской пехоты спустились с вала и атаковали карфагенский арьергард. Завязался ожесточенный бой; и с той и с другой стороны подходили новые отряды, и схватка переросла в большое сражение. Но испанские пехотинцы, более легкие и проворные, чем римляне, получили преимущество в движении на той холмистой местности, где шел бой; римляне были отброшены, потеряв несколько сотен в своих рядах, и армия Ганнибала вырвалась из ловушки, куда ее загнал Фабий.
За валами римского лагеря снова поднялся шум против диктатора, отказавшегося сразиться в открытом поле и победить Ганнибала сметливостью. Он, Кунктатор[29], как его называли в насмешку, уже долгое время позволяет себя бить – даже в такой местности, где верх одержала хитрость карфагенянина, который, однако, должен благодарить своих богов, уберегших его таким вот образом от дурных шагов, к которым его подталкивал неприятель. И Ганнибал вовсю расхваливал римского полководца, столь же доблестного, как и он сам, и называл его мудрейшим из тех, кого ему до сих пор противопоставлял Рим, огорчаясь, что предусмотрительность диктатора не позволяла ему, по крайней мере до сих пор, завоевать Рим.
Между тем Ганнибал, притворившись, что хочет двинуться на Рим, обрушился на пелигнов; Фабий преградил ему путь, все время придерживаясь возвышенных мест; Ганнибал делал марши, контрмарши, повороты; Фабий угрожал ему то с флангов, то с фронта, то с тыла, но никогда не вступал с карфагенянином в сражение. Устав в конце концов метаться, карфагенянин направился в Апулию и раскинул лагерь возле Гереония, города, разрушенного и покинутого жителями. Фабий устроил свой лагерь на территории Ларина, напротив карфагенского.
Недовольство солдат диктатором возросло чрезмерно, письменно и устно оно быстро распространялось среди римского народа; его прозелиты оказались даже в сенате, где Фабий пользовался авторитетом, уважением и имел отличную репутацию.
Но никакие оскорбления, никакие насмешки, неодобрение черни, упреки авторитетных людей не могли заставить диктатора изменить тактику, которую он избрал и которой следовал вопреки всем и к огорчению немалого количества людей, бывших с ним заодно.
Ганнибал занялся грабежом Кампании и Самния, что еще больше воспламенило сердца римлян против Фабия, который хотел сохранить свои поместья, отдав на разграбление все окрестности.
Пока обе армии расположились лагерем – одна возле Гереония, другая в окрестностях Ларина – Ганнибал выслал к Фабию парламентеров, чтобы договориться об обмене пленными. Фабий согласился менять по головам, а если останутся лишние с той или другой стороны, то выплачивать за каждого пленника по двести пятьдесят драхм[30].
В таком состоянии находились дела войны, а наступил уже сентябрь, когда Фабий был вызван сенатом в Рим, формально – для жертвоприношений богам, которые должны были совершать либо консулы, либо диктатор, но на самом деле для того, чтобы получить отчет о поведении командующего.
Уезжая из лагеря, Фабий передал верховное командование армией в руки М. Минуция Руфа, настойчиво прося его, умоляя от имени родины ни в коем случае не меряться силами с Ганнибалом, придерживаться системы, которой следовал до сих пор диктатор, и не повторять действий консулов Семпрония и Фламиния, неосторожно решившихся дать сражение, что было причиной стольких бед и потерь для их родины.
Диктатор уехал.
Но едва Фабий скрылся из виду, Минуций собрал солдат и пообещал им покончить с бездействием и стереть позор, которым они себя покрыли, следуя до той поры необъяснимому руководству диктатора, то есть фактически стал готовиться к битве с Ганнибалом.
На четвертый день перед сентябрьскими идами (10 сентября) того же самого года Форум и площадь Комиций были переполнены народом. Свыше пятидесяти тысяч горожан с трудом проталкивались в радостной и торжествующей толпе, в которой только и разговоров было, что о блистательной победе, одержанной Марком Минуцием Руфом, начальником конницы, над Ганнибалом.
– Наконец-то!.. Слава богам, охраняющим Рим… Наконец-то мы показали варвару, что древняя латинская доблесть не угасла в нас!.. – радостно восклицал, оживленно жестикулируя, Марк Метилий, один из народных трибунов, ораторствовавший посреди густой толпы горожан, главным образом плебеев.
– Пришел конец Медлителю! – кричал в другом месте плебейский эдил. – Конец постыдному грабежу наших земель и уничтожению наших союзников, совершавшимся Ганнибалом под самым носом у Фабия, проявлявшего либо трусость, либо нерадивость – не знаю уж, чего больше!
– Мы одержали победу и продемонстрировали, в конце концов, свою силу – то ли потому, что командующим стал настоящий римлянин, то ли потому, что легионы повел в бой плебей! – возбужденно выкрикнул Гай Теренций Варрон. – До тех пор, пока вы не убедитесь, что патриции – враги славы и величия Рима, вы не сможете, о квириты, увидеть, как наши победоносные орлы расправляют свои крылья над всем миром.
– Варрон прав! – сказал какой-то плебей.
– Фабий трус! – добавил другой.
– Нет, клянусь богами!.. Он малодушен.
– Он настоящий трус!
– Скажите, что он предатель; клянусь Нептуном, он куплен за карфагенское золото, имейте мужество сказать правду.
– О, изменник в роду Фабиев! – воскликнул один из горожан, кому было противно такое предположение.
– В роду, давшем Республике много консулов, – добавил богато одетый горожанин, всадник по виду.
– И столько триумфаторов, – поддержал его первый гражданин.
– Клянусь Юпитером Всемогущим, не стоит так позорить род, кровь которого оросила поля сражений, в которых они бились за Рим со времени основания города.
– Клянусь богами, не надо так оскорблять человека, дважды бывшего консулом и одержавшего триумф над лигурами, отбросившего их от наших границ и с блеском разгромившего их.
– И все же… мы не будем оскорблять этого человека, не будем судить его несправедливо, раз вы так хотите, – воскликнул Теренций Варрон, – но, граждане, чем же можно объяснить расположение к нему Ганнибала, который, опустошив Самний и Кампанию, оставил нетронутыми среди всех разрушенных домов и поместий только имение и дом Фабия.
– Верно, верно, верно! – раздались одновременно тысячи голосов.
Немногочисленные защитники Фабия Максима умолкли, а Гай Варрон добавил:
– Лично я далек от мысли, что Фабий изменил родине; я считаю его нерадивым, трусливым, но не изменником – пока нет. Однако я имею право, как и всякий римский гражданин, чтобы мне объяснили этот странный факт.
Таким образом, Минуций был вознесен до небес, Фабий опозорен и осмеян, а трибун Марк Метилий, поддержанный претором, созвал на следующий день народ на трибунальные комиции, на Марсово Поле, предлагая принять декрет, согласно которому, вопреки обычаю, умаляя диктаторскую власть, надо было разделить командование армией между диктатором и начальником конницы, дав им равные полномочия. Трибун Марк Метилий, воспользовавшись возбуждением народа, разжигал недобрые чувства к Фабию.