Сенаторы, всадники, плебеи спешили на Марсово Поле, выходя из Карментальских, Ратуменских и Санквальских ворот. Ликторы, шедшие перед преторами, народными трибунами и новым консулом Атилием Регулом, расположились вокруг места, где сидели упомянутые выше магистраты в своих курульных креслах поблизости от мраморной трибуны, с которой могли высказываться те, кто имел право выступать за или против выдвинутого предложения.
Огромный деревянный забор разделял обширное поле на две примерно равные части. Перпендикулярно ему с обеих сторон было протянуто тридцать пять канатов, ограничивавших тридцать пять участков, в которых должны были собраться тридцать пять триб, члены которых впоследствии должны были по одному выходить на середину, туда, где сидели магистраты и сопровождавшие их чиновники, и каждый громко выражал свое мнение[35], а потом переходил на участок, похожий на тот, откуда он вышел, но расположенный с другой стороны поля, где собиралась триба после голосования. Возбудители[36], располагавшиеся в центре Марсова Поля, возле магистратов, поддерживаемые трубачами и вестовыми, ходили и приводили в порядок реестры различных триб и следили за правильностью голосования. Претор по жребию должен был выбрать трибу, которой первой предоставляли право голосовать, поскольку это право имело очень большое значение, ибо благоприятное или отрицательное голосование первой трибы оказывало почти решающее влияние на волеизъявление остальных. На этот раз была избрана семнадцатая по порядку – Горациева триба.
Различные группировки трибы собирались в кучки; в каждой из них громко и ожесточенно спорили по поводу плебисцита, предложенного трибуном Марком Метилием и некоторыми его коллегами.
Старики, как правило, высказывались против декрета, молодые же, наоборот, были его горячими приверженцами; в каждой трибе сильнее всего противились предложению Марка Метилия патриции и их клиенты, а больше всего защищали его своевременность и необходимость плебеи.
Сенаторы в большинстве своем были враждебны декрету, предложенному Метилием, и не столько, может быть, из расположения к Фабию, сколько из любви к традициям и уважения к должности диктатора доказывали, каждый посреди своей трибы, сколь пагубен окажется декрет, в котором сохраняется ранг диктатора, но полностью разрушается его власть, в котором у диктатора остаются двадцать четыре ликтора, но у него отбирают всякий престиж в легионах, в котором наносят незаслуженное оскорбление великому гражданину, и когда?.. Когда кипит война, когда Республика в опасности, когда Ганнибал стоит уже под стенами Рима.
Напротив, Гай Теренций Варрон, внесший предложение Метилия, и еще семь народных трибунов (из общего числа десяти), да и некоторые патриции, враги Фабия, обходили места сбора триб и побуждали народ спасти Рим от напастей, которые на него может навлечь преступная инертность Фабия. Если Минуций получит равные с диктатором полномочия, у старого Медлителя появится стимул к действию; Минуций сразился с Ганнибалом и победил; если граждане не примут декрет, то Минуций погибнет, так как упрямый диктатор еще вчера объявил публично в сенате, что он, едва вернется в лагерь, накажет начальника конницы за нарушение его приказа.
Между тем трибы были многолюдны как никогда. Отделения четырех городских триб, в которые входили граждане, живущие внутри городских стен, а значит, шли они для участия в комициях недолго, были просто переполнены голосующими, а в каждой из этих триб было от трех с половиной до четырех тысяч человек. Другие трибы, сельские, а таковых насчитывалась тридцать одна, почитались больше городских, потому что туда записывались самые именитые граждане, хотя хватало там и простых земледельцев, и колонов, и сабинян с латинами из окрестностей Рима; эти трибы в день голосования на Марсовом Поле были малочисленное городских, но тем не менее и в них насчитывалось от тысячи до тысячи двухсот человек. Таким образом, в голосовании приняло участие свыше шестидесяти тысяч граждан, хотя эти тысячи представляли всего лишь треть тех римлян, которые, согласно переписи, проведенной за несколько лет до времени нашего рассказа, были признаны способными носить оружие, а следовательно, отдавать свой голос на комициях, и число это – в соответствии с переписью – составляло 251222.
Итак, это было великолепное и внушительное зрелище – эти шестьдесят тысяч в непрерывном колебании белых, пурпурных, голубых тог, разноцветье которых переливалось под лучами яркого солнца; возбужденная, движущаяся, толкающаяся масса, громко говорящая, перебивающая друг друга, наполняющая воздух беспорядочной, неразборчивой болтовней, которая подобно беспрерывному жужжанию гигантского невообразимого улья исходила из этой необыкновенной толпы.
Находившийся в самой гуще народа, бесконечно преданный Фабию, Луций Павел Эмилий не мог выносить бесчестья этого декрета; он направился к одному из народных трибунов, про которого знал, что тот не слишком дружен с Метилием и не очень склонен голосовать за его предложение. Луций стал настойчиво просить, чтобы трибун наложил свое вето на этот плебисцит.
– Ты любишь и уважаешь Фабия; ты честен и предан отчизне; не одобряй же бунтарские страсти немногих честолюбцев и личное расположение одного лишь гражданина, Метилия, только из любви к своему родственнику Марку Минуцию, предложившему этот декрет, не допусти же, молю, чтобы римский народ запятнал себя такой неблагодарностью и таким позором. Воспрепятствуй этому, наложив свое вето.
Трибун этот, Лициний Север, в сущности, не расходился в мыслях с Павлом Эмилием и мог бы противопоставить закону свое вето, но его удерживали кое-какие сомнения относительно своих коллег-трибунов и боязнь оказаться непопулярным в народе.
Тем временем, пока Эмилий пытался склонить на свою сторону Лициния Севера, Марк Метилий, находившийся вместе с Гаем Теренцием Варроном в отделении Арниенской трибы, набирая новых сторонников своего предложения, увидел издалека, как доверительно беседует Эмилий с его коллегой, и быстро сказал Варрону:
– Спеши, Теренций; Павел Эмилий убеждает Лициния наложить вето на наш закон. Один ты можешь отговорить его. Беги, торопись, иначе все наши усилия будут напрасными.
Гай Теренций Варрон вышел из отделения Арниенской трибы и, рассеянно отвечая на приветствия, адресовавшиеся ему со всех сторон, скорым шагом направился к центру Марсова Поля, где продолжался упомянутый выше разговор.
Когда он добрался до этого места, Луций Павел, видимо, убедил Лициния Севера последовать его желанию и, уходя от трибуна, крепко пожал ему руку.
– Ты наложишь вето на предложение Метилия? – спросил трибуна подошедший Теренций.
– А кто мне может запретить это, если такова будет моя воля? – ответил обидчиво и с оттенком высокомерия трибун.
– Конечно, не я, достойный Лициний, не я, всегда ревниво и горячо защищающий в своей должности народного трибуна все прерогативы нашего ранга. Хотя должен бы сделать это ради нашей отчизны и твоей репутации.
– А кто тебе сказал, что для отчизны полезнее будет принятие предложения Метилия, чем мое вето?
Варрон понял, что Лициний достаточно расположен к мнению патрициев; если просто надавить на него, то можно только испортить дело. От такого ловкого и велеречивого говоруна, каким слыл Варрон, требовалось показать полезность и необходимость принятия декрета Метилия, и он поспешно добавил:
– И не то, чтобы я хотел, дабы ты по какой-то причине должен был отказаться от своих намерений. Слишком известны мне твоя добродетель и любовь, которую ты питаешь к Республике, Ты думаешь не так, как я считаю правильным, но из-за этого я не должен отказываться от чувств, нас связывающих. Не стоит больше говорить об этом, и пусть каждый поступает согласно своим убеждениям. Будь добр, скажи-ка мне лучше, как у тебя идут дела с Ветурией?
От этого вопроса даже глазные белки у молодого трибуна покраснели; взгляд его вспыхнул, и Лициний быстро ответил:
– О, не говори мне об этом, Теренций, не говори, ради Плутона! Как упрям этот гордый патриций, ее отец Ветурий Филон, не давая своего согласия на желанную свадьбу с благородной девушкой. Я просто умру от отчаяния.
Лицо его стало бледным и печальным, а из груди вырвался глубокий вздох.
– А почему же ты не обратился ко мне?.. Так мало, значит, ценишь ты мою дружбу, что даже не веришь в меня, хотя знаешь, как любит и ценит меня Ветурий Филон?.. Я сломлю его упрямство, вступлюсь за тебя и уговорю отдать дочь тебе в жены.
Сказав это, Варрон взял Лициния за руку, и тот весь просиял от радости при этих словах.
– Да, кстати… я должен поговорить с Ветурием… Он один из немногих патрициев, стоящих на нашей стороне в этой бескровной войне с леностью Фабия… Ну, не кручинься… Я позабочусь о смягчении твоего душевного горя… Пойду к Филону. Вон он стоит внизу, среди граждан Клавдианской трибы… Агитирует за декрет, предложенный Метилием… Прощай, Лициний.
И он ушел, оставив молодого трибуна сильно поколебленным в его первоначальном намерении наложить вето на декрет коллеги Метилия, ибо он понимал, что, сделав это, он очень огорчил бы спесивого сенатора, в чью дочь он был безнадежно влюблен.
Вскоре трубачи дали сигнал окончания жертвоприношений, которыми римляне привыкли начинать любые дела в своей общественной жизни; приступили к прениям.
Воцарилось глубокое молчание; секретарь комиций прочитал декрет, предложенный Марком Метилием в следующей редакции:
«Народные трибуны Марк Метилий, Элий Кальвин, Семпроний Тудитан, Гней Сервилий Цепион, Марк Сервилий Пульх, Марк Акилий Глабрион и Постумий Альбин, ради спасения Республики, просят: да будет угодно тридцати пяти трибам римского народа квиритов приказать, чтобы на этот один-единственный раз, отступая от обычаев, начальника конницы Марка Минуция Руфа уравнять в правах и власти с диктатором Квинтом Фабием Максимом Веррукозом на все время продолжительности диктатуры последнего.