все будет делаться наудачу, у него, Фабия, власть не отнята, она только разделена с другим; он никогда не откажется добровольно от командования своей частью войска, не будет чередоваться по дням и по времени с ним, а разделит войско и сохранит, пусть не все, но что сможет[40].
Итак, легионы были разделены между двумя командующими: Минуцию достались Первый и Четвертый, Фабию – Второй и Третий. Две армии, по двадцать пять тысяч человек в каждой, расположили свои лагеря на расстоянии четырех миль одна от другой. Минуций оказался чуть ближе к Гереонию, Фабий – к Ларину.
Минуций, вознесшийся от недавних успехов над неприятелем, а больше всего от чести, оказанной ему римским народом, уравнявшим его во власти с диктатором, жаждал сразиться с Ганнибалом. Когда карфагенянин послал пеших испанских воинов занять лысый холм, Минуций воспользовался предлогом, чтобы завязать сражение.
Против кружившей у подножия занятого пехотинцами холма римской конницы, искавшей возможности помочь своим копьеносцам, из лагеря Ганнибала вылетели галопом пятьсот нумидийцев. На помощь римской коннице подоспели другие турмы; в ответ появились подкрепления и у нумидийцев. Минуций двинул на холм легион; испанские пехотинцы были опрокинуты, но очень быстро на помощь подошли еще пять тысяч, так началась жесточайшая, почти всеобщая битва.
Минуций подумал, что настал час двинуть в бой оставшуюся часть армии, и вывел ее за частокол. В ответ Ганнибал бросил вперед галлов, и обе стороны всей своей силой столкнулись в яростной атаке, одинаково смелые, одинаково доблестные, и судьба боя оставалась неясной.
Но внезапно из-за всех осыпей, из всех расселин, которыми были богаты безжизненные обрывистые склоны холма, а было их много и достигали они крупных размеров, выскочили пять тысяч испанских пеших воинов, засевших там с прошлой ночи по приказу Ганнибала, и, обрушившись с тыла на оказавшихся в отчаянном положении римлян, смешали их боевые порядки и устроили жестокую бойню.
Однако Фабий был начеку; увидев издали, что Минуций из-за тривиальной ошибки попался в расставленные Ганнибалом сети, он воскликнул:
– Вот так: нет быстрее того, кто сомневается, фортуна наказывает безрассудство. Коня мне, легионы к оружию, быстрей!
И, выведя легионы из лагеря, он поспешил на помощь братьям, уже опрокинутым и побежавшим по всему фронту. Фабий решил повести свою армию в битву, расположив ее таким образом, что между двумя корпусами остался значительный интервал, в котором могли собраться и перегруппироваться беспорядочные массы легионов Минуция.
А когда он наконец ударил на карфагенян, вынудил их отойти и стал преследовать их, легионеры Минуция собрались за спиной легионов Фабия, перегруппировались, привели себя в порядок и с удвоенной яростью обрушились на врага, заставив его отступать по всем направлениям. Очень быстро судьба сражения переменилась, началось жестокое избиение карфагенян, ряды которых через час смешались полностью. Но Ганнибал приказал трубить сбор, а тем временем восемь тысяч нумидийцев, молниеносно брошенных в бой, обрушили на римлян тридцать или сорок тысяч дротиков и остановили их напор, дав возможность пешим карфагенянам укрыться в лагере, у входа в который Ганнибал воскликнул:
– Я победил Минуция, но Фабий победил меня[41].
Фабий, нанеся врагам жестокие потери, удалился в свой лагерь.
Минуций, сконфуженный и пристыженный, вернувшись в свое расположение, собрал солдат и долгое время стоял перед ними с поникшей головой, горькие мысли отражались на лице его. Наконец, он поднял голову и заговорил громким, энергичным голосом:
– Солдаты, товарищи мои, я был безрассуден и самонадеян до сегодняшнего дня, хочу быть по крайней мере честным, искренним и громко заявить, что я ошибался. Мне надо скорее похвалить судьбу, чем жаловаться на нее: благодаря ей я за один день понял то, чего не понимал все пятьдесят лет своей жизни. Я понял, что, не умея командовать другими, вынужден подчиниться тому, кто умеет властвовать. У вас уже есть диктатор, который будет вашим командиром во всех других делах, но сейчас я буду вашим командующим, который поведет вас отблагодарить его, и я первым стану во всем подчиняться его приказам. Ну же, поднимите знаки легионов и пойдем к диктатору.
Все рукоплескали словам начальника конницы, потому что раскаивались в несправедливых обвинениях, высокомерно брошенных Фабию, у которого теперь все находили и мудрость, и воинскую доблесть.
Подняв легионных орлов с земли, Минуций повел армию к Фабию и, при всех попросив у него прощения за свои проступки, а также горячо поблагодарив, назвал его отцом, благодетелем и, проникнув в благоразумие его промедления, признал его спасителем Рима и приветствовал как такового.
Фабий Максим, у которого доброта и величие души были сравнимы с осторожностью и мудростью ума, обнял Минуция, который отказался от власти, вверенной ему народом, и остался по-прежнему начальником конницы.
Пока все солдаты обнимались и приветствовали друг друга, собираясь в палатки на очень скромные, но братские пиры, Фабий повел Минуция к себе и пригласил его остаться на весь день в его палатке. Когда диктатор прогуливался с начальником конницы по правой улице лагеря, шедшей вдоль частокола, вдоль которой тянулись палатки отборных пехотинцев, а также знаменосцев, он увидел Марка Порция Катона, который, сняв с себя панцирь и шлем, дал возможность одному из своих товарищей перевязать рану на голове, полученную в сегодняшней битве. В этот момент он как раз грыз сухарь, запивая его водой, смешанной с небольшим количеством уксуса. Серьезный и воздержанный юноша только потому подмешал уксус в чистую воду, что сильно страдал от жажды[42].
– Здравствуй, диктатор, – сказал юноша, обращаясь к Фабию, – я и так любил тебя, почитал великим человеком, но сегодня ты одержал двойную победу: одну – над Ганнибалом, другую – над неблагодарным римским народом. Сегодня я стал твоим пылким обожателем, отныне я буду всеми своими действиями, всей своей жизнью подражать тебе, твоему честнейшему характеру и строгости твоей души[43].
– О, доблестный и мудрый юноша, сильный разумом и не в насмешку прозванный Катоном, поздравляю Рим, в котором есть еще граждане, подобные тебе. Он творит их из прочнейшего порфира, который можно рубить мечом, но высекаются только мелкие искорки.
И, благосклонно поприветствовав его, диктатор продолжил с Минуцием путь к своей палатке. Но они не успели туда дойти, так как в лагерь из Рима прибыла турма запыленных и запыхавшихся всадников под командованием Квинта Фабия, сына диктатора.
– Здравствуй, верховный главнокомандующий и спаситель Римской республики, – сказал юноша, спрыгивая на землю и почтительно обнимая отца.
– Здравствуй, сын мой. Какие новости ты привез?
– В соответствии с твоим распоряжением я продал наше единственное имение.
– И сколько ты выручил?
– Восемьдесят тысяч денариев.
– Выкуп двухсот сорока семи римских пленных обойдется в семьдесят две тысячи шестьсот сорок семь денариев, что равнозначно семидесяти тысячам семистам пятидесяти греческим драхмам. Итак, возьми с собой глашатая и отвези эти деньги Ганнибалу. Раз сенат платить общественными деньгами не хочет, Фабий Максим заплатит своими, но сдержит обещание[44].
И Квинт отправился в лагерь Ганнибала; заплатив выкуп, он через пару часов привел в лагерь двести сорок семь пленников. Многие из них, будучи зажиточными гражданами, хотели возместить диктатору его затраты, но он ничего ни от кого не взял.
С этого дня как Фабий, так и Ганнибал, воспользовавшись начавшимися ливнями, отвели войска на зимние квартиры.
Таким вот образом, оттягивая время, мудростью и осмотрительностью Фабий Максим спас в этом году Римскую республику от самых больших бед[45].
Глава IV. В храме Весты
Когда горожане, покидавшие Форум, сворачивали на Новую улицу и направлялись прямо к Палатинскому холму, то слева от них открывался наполовину заслоненный домами упомянутой улицы не слишком большой круглый храм, построенный из травертина и тиволийского мрамора.
Этот храм был посвящен Весте, богине огня, очищающего и освежающего землю.
Храм потому и построили закругленным, что он должен был представлять Землю, имеющую, как известно, круглую форму[46].
Умер этот величайший человек, прожив около сорока лет в бедности, переступив порог девяноста лет, ничего не оставив после себя, так что великолепные похороны ему устроили на деньги, собранные по общественной подписке!.. – Какое чудо, что народ, воспитавший таких вот граждан, должен был стать господином мира!
С полным правом воспел этого великого человека Энний, слова которого впоследствии повторил Вергилий:
Некий муж благородный, промедлив, виновным был признан, Ибо злотворной молвы не опроверг для спасенья.
Значит, потом воссияет он большею славой.
Девять ступенек из травертина вели к портику, который поддерживали пять колонн из тиволийского мрамора. Портик был длиной около двадцати и шириной около трех метров. Деревянная дверь, обшитая бронзовой пластиной, вела внутрь храма, вокруг которого в идеальном порядке расположились шестнадцать колонн из того же тиволийского мрамора, поддерживавших купол, крытый сиракузской бронзой[47], в котором были проделаны девять окошек, пропускавших воздух и свет.
В глубине храма, на расстоянии двух третей длины, лицом к входившим, возвышался на шести круглых ступенях алтарь, также мраморный и круглой формы, посреди которого в глиняной вазе постоянно пылал священный огонь, подпитываемый маслянистыми веществами, к которым подмешивали местные благовония.