– Ничего… В самом деле ничего, – ответила весталка, успокаиваясь и пытаясь улыбнуться. – Мне докучают… головные боли… Возможно, это день такой грустный и мрачный…
К счастью для Опимии, детское любопытство Муссидии привлекло к ней внимание максимы и сестер и пресекло их интерес к Опимии; а девчушка неожиданно спросила:
– Что это за камни? – и ткнула указательным пальчиком своей маленькой правой ручки в надписи, которые были вырезаны на разномерных мраморных плитах, вставленных в стены триклинного зала.
Взгляды всех обратились в ту сторону, куда показывала Муссидия, где можно было прочитать следующие слова, выбитые в потемневшем от времени камне:
ПИНАРИЯ, ПЕРВАЯ ВЕСТАЛКА-КРОВОСМЕСИТЕЛЬНИЦА, ПОГРЕБЕННАЯ ЗАЖИВО У КОЛЛИНСКИХ ВОРОТ В ЦАРСТВОВАНИЕ ТАРКВИНИЯ ПРИСКА, ГОД НЕИЗВЕСТЕН[60].
А рядом на менее старом мраморе:
ОППИЯ, ВЕСТАЛКА-КРОВОСМЕСИТЕЛЬНИЦА, ПОГРЕБЕННАЯ ЗАЖИВО У КОЛЛИНСКИХ ВОРОТ ПРИ КОНСУЛАХ Г. ЭМИЛИИ МАМЕРТИНЕ И ЦЕЗОНЕ ФАБИИ ВИБУЛАНЕ В 270 ГОД ОТ ОСНОВАНИЯ ГОРОДА[61].
И еще ниже:
УРБИНИЯ, ВЕСТАЛКА-КРОВОСМЕСИТЕЛЬНИЦА, ПОГРЕБЕННАЯ ЗАЖИВО У КОЛЛИННЙНСКИХ ВОРОТ ПРИ КОНСУЛАХ Л. ПИНАРИИ РУФЕИ П. ФУРИИ ФУЗЕ В 282 ГОД ОТ СНОВАНИЯ ГОРОДА[62].
И еще ниже:
МИНУЦИЯ, ВЕСТАЛКА-КРОВОСМЕСИТЕЛЬНИЦА, ПОГРЕБЕННАЯ ЗАЖИВО НА ПОЛЕ ПРЕСТУПНИКОВ У КОЛЛИНСКИХ ВОРОТ ПРИ КОНСУЛАХ Г. СУЛЬПИЦИИ ЛОНГЕ И П. ЭЛИИ ПЕТЕ В 418 ГОД ОТ ОСНОВАНИЯ ГОРОДА.[63]
И еще ниже:
СЕСТИЛИЯ, ВЕСТАЛКА-КРОВОСМЕСИТЕЛЬНИЦА, ПОГРЕБЕННАЯ ЗАЖИВО НА ПОЛЕ ПРЕСТУПНИКОВ У КОЛЛИНСКИХ ВОРОТ ПРИ КОНСУЛАХ Г. ФАБИИ ДОРСОНЕ И Г. КЛАВДИИ КАНИНЕ В 480 ГОД ОТ ОСНОВАНИЯ ГОРОДА[64].
И наконец еще ниже, на белом, совсем свежем мраморе можно было прочесть:
ТУЦИЯ, ВЕСТАЛКА-КРОВОСМЕСИТЕЛЬНИЦА, САМА СЕБЯ НАКАЗАЛА, УБИВ СЕБЯ СОБСТВЕННЫМИ РУКАМИ ПРИ КОНСУЛАХ Л. ПОСТУМИИ АЛЬБИНЕ И С. КАРВИЛИИ МАКСИМЕ, В 519 ГОД ОТ ОСНОВАНИЯ ГОРОДА[65].
– Это надписи, – ответила Фабия, – напоминающие весталкам о страшном наказании, уготованном тем из них, кто плохо себя ведет, забывает о своем священном долге и не хранит чистоты на службе богине.
Все весталки погрустнели и призадумались; Опимия почувствовала холодок в крови, а кожа ее покрылась мурашками.
– Эти надписи напоминают о позоре, которым некоторые весталки себя запятнали, – продолжила через несколько мгновений Фабия. – К счастью, таких было мало. Их заживо погребли на Поле преступников у Коллинских ворот.
И опять все погрузились в задумчивое молчание. Муссидия расширенными от изумления глазами уставилась в одну из этих надписей; лицо ее выражало свойственную детям глубокую задумчивость, которая впоследствии наводит их на вопросы, ставящие в тупик взрослых. Девочка какое-то время тоже молчала, а потом внезапно спросила:
– Они умерли от голода?..
– Может быть, от голода, может быть, задохнулись от недостатка воздуха; впрочем, из уважения к святости, в которую они были облачены, прежде чем согрешили, в могилу им кладут амфору молока, амфору оливкового масла, хлеб и зажигают лампаду.
Муссидия опять замолчала, все еще не отводя глаз от мраморных плит и о чем-то размышляя.
– А как же они могут двигаться и кушать, если их похоронили? – вдруг спросила она.
– Их заключают в маленькое подземное помещение, специально выкопанное на Поле преступников; длина его два метра, ширина – один, глубина – два.
Тем временем две рабыни убрали со стола, Фабия поднялась с триклинного ложа, а с нею и прочие сотрапезницы; потом все направились в библиотеку. Но перед тем как выйти из зала, Муссидия, державшаяся за руку матери, остановилась, грациозно склонила свою детскую голову на левое плечо и, посмотрев в материнские глаза, спросила ее, приставив большой и указательный пальцы левой руки к своим белым зубам:
– Мама, а что означает «весталка-кровосмесительница»?
– Это… означает, – пробормотала ошарашенная Фуска, – это… доченька…
– Это означает, – перебила ее Фабия, приходя на помощь матери, – плохую весталку, которая думает о развлечениях, палестре, игре в мяч, вместо того чтобы размышлять о священном огне и нашей богине; это означает весталку, которая вместо того чтобы старательно исполнять свою священную службу, разговаривает с мужчинами.
– Выходит, я больше не могу говорить со своим добрым папой и со своим братом Публием? – спросила огорченная девочка.
– Отец и брат – другое дело, – нетерпеливо отмахнулась Фуска.
Муссидия замолчала и позволила матери отвести себя в библиотеку, хотя была недовольной и задумалась больше прежнего.
Весталки, отдохнув немного в библиотеке, занялись каждая своим делом. Наставницы пошли с ученицами в залы, предназначенные для обучения. Там, вместо того чтобы заниматься воспитанием Опимии, которой не хватало всего нескольких месяцев до окончания десятилетнего срока ученичества – с ней даже обходились уже как с наставницей, – принялись, вместе с самой Опимией, наставлять Муссидию в основах культа богини.
Максима, простившись с возвращавшейся в свой дом Фуской, вошла в храм, где дежурила у огня грустная, погруженная в свои мысли Флорония, и, проверив священное пламя, вошла в шатер, куда не мог проникнуть мирской взгляд.
В начале ноны (три часа после полудня) место Флоронии возле огня заняла Лепида.
В первый вечерний час (примерно шесть часов после полудня), когда Сервилия сменила на посту Лепиду, один из рабов закрыл главную дверь храма, другой принялся закрывать прочие входы, выпустили сторожевых собак, рабы вернулись в предназначенное для них помещение на втором этаже мельничного домика, рабыни ушли в комнатушки на верхний этаж атрия Весты, а жрицы разошлись по своим комнатам.
Присмотр за Муссидией на первое время максима поручила Опимии; та повела девочку, ставшую грустной и задумчивой в результате столь неожиданной перемены в ее жизни, в одну из комнат, расположенных в глубине перистиля.
Это была простая, но милая комнатка, стены которой были выложены мозаичными картинами, изображавшими сцены из жизни весталок. В этой комнате было ложе, похожее на большую софу со спинками в изголовье и с того бока, что был возле стены, но полностью открытая с другой стороны, с которой надо было забираться на постель. Ложе было очень высоким, так что залезть на него можно было только со скамеечки, стоявшей в ногах. Рама ложа была перетянута ремнями, на которых покоился большой матрас, на него были положены валик и подушка. Два покрывала из тончайшей шерсти, служившие простынями, и два более плотных и тяжелых, защищавших от холода, довершали убранство ложа.
Возле него в буковом буфете стояли кубок и стакан; туда можно было также сложить кое-какую одежду, для хранения которой в комнатке отведен был также шкаф, также деревянный; четыре табуретки дополняли скромную меблировку жилища новой весталки.
После того как Опимия, нежно разговаривая с Муссидией и отвечая на ее бесконечные вопросы, уложила ее в постель, девушка и сама забралась на край ложа и села, ожидая, пока малышка заснет.
Тут она снова погрузилась в свои печальные мысли, все медленнее и рассеяннее отвечая на вопросы ребенка. Девочка, наконец, успокоилась и повернулась на правый бок, лицом к стене.
Молчание в комнатке длилось долго; внезапно Муссидия, которая никак не могла сомкнуть глаз, несмотря на обильный переживаниями день, отнявший у нее много сил, повернула голову к Опимии и встретилась взглядом с ее глазами, смотревшими на ребенка с полным любви состраданием. По лицу Опимии катились слезы.
– Почему ты плачешь? – смутившись, спросила девочка, приподнимаясь на правом локте.
– О тебе… – порывисто сказала Опимия, обнимая руками головку девочки и покрывая ее поцелуями.
И, быстро поправившись, добавила:
– О тебе, любезная девочка, я не плачу. Молчи, спрячься опять под одеяло… Спи, любовь моя, – сказала она через мгновение, снова укутывая Муссидию покрывалом, – будь хорошей, спи, милая Муссидия… Завтра, если ты быстро заснешь сейчас, я покажу тебе прекрасный сад, красивые цветы… и дам тебе вкусную медовую лепешку.
– Большую?
– Большую.
– Она очень вкусная?
– Вкуснейшая.
– Тогда я буду спать.
– И пусть Веста позаботится о тебе и убережет от пламени страстей, – прошептала Опимия, лаская своей правой рукой светлую голову девочки.
А та, снова повернувшись на правый бок, закрыла глаза; на губах ее заиграла улыбка засыпающего в объятиях розовых снов, самых прекрасных видений, и вскоре девочка крепко заснула.
Во вторую стражу, которая начиналась в девять часов после полудня, Опимия пошла охранять священный огонь; в третью стражу, когда наступила полночь, ее сменила Флорония.
Когда она появилась и храме, Опимия встряхнулась от размышлений и, свирепо взглянув на Флоронию, надменно сказала:
– Видишь, каким чистым и ярким я оставляю тебе Священный огонь; смотри, чтобы он оставался таким же до поры тишины (с трех до шести утра), когда ты должна будешь передавать его Лепиде.
И Опимия направилась к двери, ведущей в атрий Весты. Флорония была выведена из себя этими словами и столь же надменно ответила:
– А что это ты даешь мне такие наставления?.. Я в них не нуждаюсь и не хочу их слушать. С каких это пор я, наставница, должна слушать твои советы, воспитанница?
При этих словах Опимия резко остановилась и, скрестив руки на груди, окинула свою товарку взглядом, искрящимся ненавистью, А потом, через несколько секунд, слегка растянула губы, что можно было бы принять за сардоническую улыбку, и сказала дрожащим от волнения голосом: