– Не твое дело, Флорония; я все вижу. И, окинув товарку снисходительным взглядом, она несколько раз иронически покачала головой и продолжила свой путь в атрий.
Флорония скорее почувствовала, чем увидела направленный на себя гневный взгляд Опимии и – не в силах его вынести – опустила голову и некоторое время не решалась ее поднять, а потом наконец выпрямила ее и, сложив умоляюще руки, делая шаг к удаляющейся товарке, спросила жалобным голосом:
– Но что тебе пришло в голову, Опимия?.. И на что обиделась богиня?..
Опимия оказалась уже у выхода и поднимала левой рукой занавесь, когда до нее дошли эти слова. Она повернула голову к Флоронии и сказала повелительно:
– Хватит.
И она вошла в дом весталок.
Флоронию охватила нервная дрожь, руки ее бессильно упали, и она, склонив голову к правому плечу, уставилась в пол и прошептала в состоянии мучительной беспомощности:
– Чем я ее обидела?
Так она простояла несколько минут; потом встряхнулась, приблизилась к алтарю, машинально подлила масла в огонь и задумалась:
– Что же имела в виду Опимия?
И вскоре дрожь снова пробежала по ее телу, и ужасная мысль пришла ей в голову, так что она поднесла правую руку к лицу и, широко раскрыв глаза, поглядела в том направлении, куда незадолго до этого ушла другая весталка.
– А если она что-то заметила?..
И голова ее дернулась в ужасе назад, словно устрашенная этой мыслью.
Несчастная не раз терла руками лоб и через какое-то время полностью погрузилась в собственные мысли, так что в полумраке, царившем внутри храма, ее легко было с первого взгляда принять за статую.
Так прошло около часа. Внезапно Флорония очнулась: она еще раз подлила масла в мисочку, где пылал огонь, потом осторожно подошла к выходу, ведущему в три комнаты, предназначенные для храмовой утвари, а потом и в сад.
Но вдруг, словно раскаявшись, она повернулась и приблизилась к дверце, ведущей к дому весталок. Она пересекла атрий, прошла библиотеку и, дойдя до входа в перистиль, долго стояла там, прислушиваясь и особенно напряженно всматриваясь с остротой, на какую только способны были ее глаза, в комнаты, расположенные в глубине перистиля, в одной из которых жила Опимия. Она ничего не услышала. Лишь собака, сторожившая в портике, молча прошлепала по следам весталки и подошла к ней, нежно полизав ее руки и одежду.
Успокоенная глубоким молчанием, царившим в доме, Флорония вернулась назад, проникла в храм, вошла в кладовые, а оттуда, толкнув ведущую в сад дверцу, оказалась на окрытом воздухе.
По-прежнему шел дождь, и, кроме постоянного, монотонного, легкого шума воды, падающей на осыпавшиеся с деревьев листья и на цветочные кусты, ничего, даже малейшего шороха, не было слышно.
Флорония сначала напрягла слух, потом, подняв глаза на мрачное, пепельного цвета небо, достаточно долго смотрела на него, и ее грусть еще больше возросла при виде такой печали в природе.
Пес, охранявший сад, сразу же подбежал к весталке и облизал ей руки; она рассеянно гладила его, как вдруг пес резко повернул голову, обратив свое внимание на стену, отделявшую владения весталок от Рощи Говорящего вещателя.
Пес насторожил уши, вытянул морду и глухо зарычал.
– Тише, Алцест, – вполголоса сказала весталка, хватая его за морду и наклоняясь всем телом к животному. – Тише… Это твой друг, милый Алцест, твой друг.
И пес словно понял эти слова, хотя на самом деле он по запаху узнал о приближении дружественно расположенного к нему человека, привыкшего приходить сюда в этот час таким путем, и замолчал.
Флорония быстрыми шагами направилась к стенке, совсем не чувствуя продолжающегося дождя, мочившего ее, и подошла к тому месту, где стена со стороны Рощи Говорящего вещателя соединялась с другой, отделявшей сад от Новой улицы.
Там непомерно разросшиеся плющ, крапива и терновник скрывали дыру в основании старой стены, которую проделывал потайной ночной гость, вынимая несколько небольших камней, а потом, уходя, тщательно ставил на прежнее место.
Из этой дыры на четвереньках выполз мужчина, закутанный с головой в темный воинский плащ и грубошерстную пенулу.
Оказавшись в храмовом саду, он сразу же вскочил и схватил протянутые ему весталкой руки, осыпая их поцелуями; потом выпростал ухо, недоверчиво вгляделся в ночной мрак, в ту часть сада, где находился мельничный дом.
Этим мужчиной был, разумеется, Луций Кантилий.
Оглянувшись, обследовав и осмотрев место вокруг себя, Кантилий вынул из-за пазухи пшеничную лепешку, которая была у него запрятана между шерстяной рубашкой и плащом, и протянул псу, который с первого появления мужчины ласково тыкался в него мордой. Потом осторожно, на цыпочках, держа за руку Флоронию, он направился вместе с нею в кладовые рядом с храмом.
Едва они туда вошли, как Флорония закрыла дверцу и вполголоса сказала Луцию Кантилию:
– Не двигайся и подожди чуть-чуть.
Потом она быстрыми осторожными шагами прошла две другие комнаты и вошла в храм посмотреть, не случилось ли чего нового. Священный огонь пылал, и все вокруг было спокойно.
Флорония пересекла храм, вошла в атрий, миновала библиотеку, остановившись на пороге перистиля: все вокруг было тихо.
Тогда она так же быстро вернулась назад и вскоре предстала перед своим любимым.
– Ну и что же? – спросил весталку, волнуясь, Кантилий.
– Пока ничего, любимый, – сказала Флорония, обнимая шею юноши и прижимаясь жаркими губами к ставшим от холода, волнения и любви сухим и дрожащим губам юноши.
И двое любящих соединились в долгом объятии и еще более продолжительном поцелуе.
В конце концов объятия разжались, и Флорония, держа за руку Луция Кантилия, повела его в совершенной темноте, царившей в этой комнате, в угол, где были свалены одна на другую старые занавеси, когда-то использовавшиеся в шатре и у дверей храма, образовав нечто вроде лежанки высотой около восемнадцати сантиметров от пола.
Туда они и сели, держа друг друга за руки, и Флорония сказала своему любимому:
– Ты совсем вымок, мой драгоценнейший Луций.
– Не беспокойся об этом, моя божественная Флорония; нет такой воды, что залила бы огонь, пылающий в моих сосудах, когда я нахожусь рядом с тобой, о прекраснейшая, божественная Флорония.
И после небольшого молчания, во время которого он снова заключил в объятия весталку, покрывая ее лицо страстными поцелуями, добавил:
– А что это нашло сегодня утром на Опимию?
Услышав это имя, девушка вздрогнула и ответила:
– Не знаю… Боюсь, что она догадалась о нашем секрете.
– Возможно ли!.. Каким образом? – спросил с испугом Луций.
– Или по крайней мере у нее есть серьезные подозрения на мой счет.
– Спаси нас, Юпитер Статор!.. А если она расскажет про тебя максиме или понтифику?
– Молчи, молчи… Будь милосерден, – сказала девушка, вся задрожав при этой мысли как осиновый лист; потом, успокаиваясь, она добавила тоном глубокой убежденности:
– О нет!.. Она никогда не сделает этого.
А чуть позже, когда Кантилий глубоко и продолжительно вздохнул, Флорония спросила:
– Скажи мне лучше, что слышно о карфагенянине?
Луций Кантилий заскрежетал зубами и, дрожа от гнева, ответил тихим, но возбужденным голосом:
– О! Не говори мне о нем, заклинаю Матугой, матерью богов! Не говори мне о нем, Флорония! Знать, что он здесь, в Риме, что-то замышляет против Республики и даже осмелился кощунственными думами коснуться этого святого храма, возможно, намереваясь похитить палладий, сохранность которого обеспечивает благоденствие нашей родины; знать все это и понимать, что я не могу сообщить о нем понтифику и сенату – это почти лишает меня рассудка и отравляет все мое существование. Пойми, Флорония, если бы речь шла только обо мне, я бы уже давно рассказал о нем и охотно бы встретил смерть ради спасения родины; но, разоблачив его, хозяина нашего секрета, я раскрою и тебя, моя любимая, тебя, кого я люблю больше славы, больше жизни, тебя, чьей божественной любовью, чьими небесными поцелуями живет и упивается моя душа.
Флорония прильнула к Луцию и закрыла ему рот пылкими поцелуями.
Через несколько мгновений к секретарю верховного понтифика вернулась возможность говорить:
– Мне никак не удается узнать, где он живет; у него не должно быть постоянного приюта; я преследовал его много раз, но мне так и не удалось остаться с ним с глазу на глаз. Едва он замечает меня, как пускается наутек и тогда либо полностью исчезает из моего поля зрения, или, когда не может увернуться от моего взгляда, укрывается в какой-либо харчевне или другом подобном же отвратительном заведении, где мне было бы невозможно сразиться с ним и одолеть его.
– Но как это?.. – прошептала смущенно Флорония. – Ты постоянно живешь с мыслью посчитаться с ним?..
– Я хочу убить его… Да, это я говорю перед всеми небесными и адскими богами, – сказал Луций Кантилий глухим, сдавленным, но полным жуткой энергии голосом. – Я хочу убить его; необходимо, чтобы он умер, Этого требует благосостояние родины; это нужно для твоего спасения в большей степени, чем для моего собственного.
– Но он жесток, вооружен, силен… и… если… Юпитер Величайший никогда этого не допустит… Но… если… – бормотала, вся задрожав, девушка.
– Если он меня убьет… Это ты хочешь сказать? – прервал ее Луций Кантилий. – Ну что же, тогда ты, по крайней мере, перестанешь страдать.
– Ох, нет! – громко вскрикнула Флорония и, дрожа всем телом, словно испуганная собственным криком, снова бросилась на шею Кантилию, спрятав свое лицо на его груди и разражаясь рыданиями.
– Молчи… Не бойся… Не плачь, Флорония… Моя божественная Флорония… Не тревожься… Я не буду больше думать об убийстве этого человека… Только продолжу наблюдать за ним… Ну же, успокойся… успокойся, любовь моя. В эти бегущие часы, короткие, как и то счастье, которое они приносят, в эти немногие мгновенья, которые нам так редко выпадают в подарок… В эти моменты, ради которых мы оба рискуем жизнью… не рыдания должны срываться с твоих губ, о прекраснейшая, обожаемая дева… а небесная улыбка благодатной Венеры да упоительные неги пламенных поцелуев любви.