[75] почетнейшего травяного венка[76], который так нелегко было получить; стыдно было не потому, что он был недостоин этого отличия, а потому, что непопулярна была тактика, им избранная, однако повторенная позднее консулами этого года Гнеем Сервилием Гемином и Гаем Атилием Регулом.
Не только среди простонародья, но и в сословии всадников, и даже в самом патрициате много было таких, кто очень не одобрял кандидатуру Фабия Максима, призывая к избранию таких консулов, которые покончили бы с Ганнибалом в генеральном сражении.
Риму предстояло вынести еще немало тяжких бед, чтобы признать великое искусство и мудрую тактику Фабия.
По названной причине недовольство промедлением с выборами проникло даже в классические центурии[77], многие из которых расположены были голосовать за Варрона, чтобы в наступающем году Ганнибалу было дано решительное сражение, в коем врага следовало победить и окончательно разбить.
Итак, патриции были поставлены в трудное положение. Больше того, народная любовь явно не благоприятствовала их кандидатам, да и число патрицианских претендентов приводило к разбросу голосов.
Тем не менее верховодившие в своем стане сенаторы не падали духом и надеялись, что постоянным переносом выборов им с помощью авгуров удастся провести двух своих кандидатов или, по крайней мере, не допустить к высшей должности Варрона, а избраны бы были от простонародья Элий Пет или Атилий Серран, а другим консулом стал бы кто-то из четырех патрицианских кандидатов: Павел Эмилий, или Манлий Вульсон, или Эмилий Лепид, или Корнелий Меренда.
В таких вот обстоятельствах, при таком состоянии душ комиции собрались третьего января под руководством интеррекса Гая Аппия Клавдия Центона. Тот выбрал авгуром начинающейся церемонии Публия Корнелия Фалькона.
И опять, когда при гробовой тишине приступили к изучению воли небес, авгур объявил народу, что алтарь поставлен не в соответствии с предписанными правилами, а поэтому выборы необходимо перенести еще на один день.
Римские граждане в массе своей весьма спокойно отнеслись к этому событию; уважение к прорицателям и обожание богов так глубоко укоренились в народном сознании, что большинству и в ум не пришло усомниться в справедливости слов и суждений авгура. Однако горожане, свободные от предрассудков, не доверявшие шарлатанству жрецов, а таких было очень много, как и все те, которым хитрость патрициев на этот раз показалась особенно ясной, не замедлили громко и открыто выступить против столь бесстыдного публичного использования веры.
Впрочем, и сами патриции заметили, что начатая ими игра становится опасной и козни их не уменьшают, а лишь увеличивают вероятность избрания Гая Теренция Варрона.
Агитация в пользу его кандидатуры в толпе не прекращалась ни на минуту; многочисленные его друзья и клиенты не пренебрегали ничем, чтобы завоевать для патрона наибольшее количество голосов.
Среди патрициев возникли разногласия; одни требовали скорее прекратить бесчестные интриги, другие же поддерживали интриганов, доказывая, что постоянное откладывание выборов утомляет граждан, особенно тех, кто живет за городской стеной, а самые расположенные к Варрону избиратели хотели бы как можно быстрее вернуться в свои дома. В этом случае народное собрание окажется в руках преимущественно городских центурий, под патронатом сенаторов, располагающих голосами своих клиентов, и осуществит выбор диктатора по желанию патрициев.
Эта точка зрения одержала верх на следующий день, когда интеррекс Аппий Клавдий Центон, опять собрав народ на Марсовом Поле, выбрал авгуром Фульвия Капитолина Нобилиора.
Авгур тщательно вглядывался в небеса, а потом, не найдя там ни малейшей тучки, не заметив ни одной зловещей птицы, приступил к познанию воли богов при помощи священных цыплят.
Приказав пулларию, ухаживавшему за цыплятами, принести из специальной палатки клетку со священными птицами, он открыл ее и, бросая зерно, наблюдал с религиозным благоговением вместе с другими жрецами, быстро ли священные петушки и курочки выбегали из клетки, с испугом или с аппетитом клевали рассыпанное зерно. Но куры что-то не выказывали особого голода; они выходили из клетки лениво и неохотно. Одного этого обстоятельства уже было достаточно, чтобы посчитать его очень несчастливым и неблагоприятным. И вот авгур, приказав трубачам дать сигнал, утихомиривающий народ, объявил, что, поскольку священные птицы едят плохо, комиции откладываются на следующий день.
– Кур наверняка перед гаданием хорошо накормили! – воскликнул Бебий Геренний.
– Теперь нужен интеррекс с отвагой Клавдия Пульхра, чтобы бросить в Тибр кур, которые брезгуют рассыпанным перед ними зерном, – сказал Марк Метилий.
– Так всегда поступали и будут поступать впредь патриции и жрецы, – громко выразил недовольство Варрон, – пока достанет глупого и легковерного народа, склоняющегося перед их обманами! Кто, как не патриции, используя жрецов, преследовал до смерти бедного консула Гая Фламиния Непота, убитого на Тразименском озере? Кто же не помнит, как он, приверженный народу, желавший простым людям блага, будучи народным трибуном, предложил закон о землях Пицена, закон, который прошел только через год, да и то с помощью другого трибуна Гая Карвилия? Кто не помнит, как ему, избранному консулом вопреки воле сената, авгуры отказали в благословении, заявив, что выбор сделан неправильно и неугоден богам? Как раз в это время его легионы переходили через Пад и, если бы он открыл письмо сената перед битвой, римское оружие не одержало бы той блестящей победы, в триумфе за которую ему тем не менее отказали. А все почему? Да потому, что он был честным человеком с отважной душой и крепкими руками, потому, что презирал все эти мерзкие жреческие проделки и обманы. К счастью, он только после битвы открыл это послание, призывавшее его на родину будто бы из-за несоблюдения формальностей при его избрании. Он, говорят, кричал, что воспользуется этим посланием, чтобы добиться прекращения обмана людей[78]. А кто не помнит неправедной тайной войны, которую патрициат вел с этим человеком устами авгуров в том самом году, когда он, для того чтобы принять командование легионами, отправился из Рима темной ночью, без почестей, как вор, лишь бы избежать приготовленных для него неблагоприятных ауспиций. Патриции не могли простить ему закон, предложенный им вместе с трибуном Квинтом Клавдием вопреки воле сената; этот закон гласил: «…чтобы никто из сенаторов или сыновей сенаторов не владел морским кораблем вместимостью свыше трехсот амфор. Эта вместимость считается достаточной, чтобы привезти в город из деревни припасы для собственного употребления; торговля же признается для сенаторов безусловно позорной»[79]. Этого Гая Фламиния, этого человека, известного своей доблестью и умом, давшего свое имя одной из самых длинных, красивых и приносящих пользу дорог[80], победившего инсубров, сегодня проклинают, называют святотатцем и ненавистным богам, потому что он храбро сражался с Ганнибалом у Тразименского озера и умер как настоящий римлянин. Но патриции не вспоминают, что сражения с Ганнибалом тогда, как и сегодня, требовали во весь голос весь римский народ и весь сенат вместе с ним; патриции не помнят, что битва с врагом, шедшим на Рим, была не только необходима, но и неизбежна; патриции не говорят, что Фламиний должен был принять сражение не по своей воле и не мог дождаться соединения своих сил с легионами Сервилия Гемина просто потому, что карфагенянин не дал ему времени. А потом, что он там делал в Аримине, этот патриций Сервилий Гемин, пока Ганнибал грабил Этрурию и продвигался к Риму? Фламиний был на своем посту, он вышел против врага, почему же Сервилий не поспешил соединиться с ним? С другой стороны, кто бы ни командовал у Тразименского озера, будь это хоть сам Фабий, известный Медлитель, осторожнейший и осмотрительнейший диктатор, в бой идти надо было, но наши регионы были атакованы снегом и туманом. Таким образом, мы можем сказать, что не Ганнибалом мы были побеждены, а стихиями; Фламиний бы победил, несмотря на так называемые гадания и неблагоприятные предсказания[81]. И что же? Клянусь Юпитером Капитолийским! Разве всегда мы должны терпеть спесь власть имущих? Разве всегда будем мы покорно, точно бессмысленная скотина, влачить ярмо суеверий? Пробудись же, дремлющий народ, от своей летаргии, восстань против богов-советников и положи конец тирании оптиматов, которая сейчас уже стала невыносимой. Продлись она дольше, это приведет Рим к полному краху![82]
Так вдохновенно говорил Гай Теренций Варрон, и в конце его импровизированной речи народ устроил ему шумную овацию.
– Да здравствует Теренций Варрон! – крикнул Бебий Геренний.
– Да здравствует! – повторили пять тысяч голосов.
– Да здравствует Варрон, наш будущий консул!
– Мы изберем его консулом… любой ценой!
– Он выступит против карфагенянина и раздавит его!
– Мы хотим, – крикнул Марк Метилий, – чтобы битва с Ганнибалом состоялась как можно скорее!
Крик этот, так отвечавший чаяниям народа и желанию всех или почти всех граждан Рима, прогремел посреди Марсова Поля и с быстротой молнии долетел до центурий, уже возвращавшихся домой.
– Битвы с Ганнибалом! Битвы с Ганнибалом! Битвы с Ганнибалом! – таков был единый страшный рык, вырвавшийся из сотни тысяч грудей, подобный тысячекратным раскатам грома.
Глаза Варрона сверкали точно две молнии, на лице его, пламеневшем энтузиазмом, появилось какое-то странное, необыкновенное вдохновение. Десяток податных голов подняли его на руки. Варрон господствовал над этим морем людских голов. Двести тысяч глаз смотрели на него с обожанием.