Он вытянул к толпе свою белую жилистую руку, подрагивавшую от волнения, и жестом дал понять, что хочет говорить; толпа кое-как успокоилась, и тогда Варрон громко, отчетливо и решительно сказал:
– Клянусь, о квириты, на святом палладии, клянусь именами двенадцати богов, покровительствующих Риму и опекающих его, что, если ваши голоса возведут меня на должность консула, я поведу вас против Ганнибала. Всемогущие боги благоволят нашему оружию, они помогут нам полностью уничтожить ненавистного врага.
И снова мощный тысячеголосый крик вырвался наружу.
– Да здравствует Варрон! – гулом перекатилось из конца в конец Марсова Поля, словно выбиваясь из недр земных.
Варрон, вернувшись в город почти с триумфом, почувствовал головокружение и был вне себя от радости.
Однако, добравшись до Священной дороги, отпустив торжествующих друзей и клиентов, оставив при себе только Бебия Геренния, Марка Метилия и еще несколько народных трибунов, он после недолгого обсуждения решил, что следует одного за другим обойти всех девять авгуров и убедить их – кого угрозами, кого обещаниями, кого подкупом – во мнении, что народ больше не расположен терпеть неблагоприятные предсказания и надо проявить заботу о родине, немедленно избрав консула.
Так и произошло: на седьмой день перед январскими идами (7 января) под председательством все того же интеррекса Гая Аппия Клавдия Центона, несмотря на довольно-таки сильно затянутое облаками небо, на Марсовом Поле состоялись центуриальные комиции.
Никаких неблагоприятных обстоятельств не было, и авгур, назначенный для проведения церемонии, провозгласил ритуальную формулу:
– Покой и тишина царят на небесах[83].
Все центурии собрались в своих отделениях; прося поддержки граждан, выступили кандидаты – все, кроме Павла Эмилия, который, хотя и одел белую тогу, но оставался в одиночестве на одном из бугорков, специально насыпанных посреди Марсова Поля, возле трибун и курульного кресла интеррекса, чтобы на них, на виду у всех центурий, собирались кандидаты.
Вскоре к нему присоединились и другие претенденты. Тем временем интеррекс выбрал жребием центурию, которая должна была первой подать свой голос, а потому называлась первоголосующей. Жребий выпал на восемьдесят первую центурию, относившуюся к первому разряду.
Эта центурия была первой среди восемнадцати всаднических. И сразу же глашатай начал вызывать по имени всадников прерогативной центурии, а их в списке было двести семь человек.
Первым был призван Авл Апулий, приятный с виду благородный юноша лет двадцати; он быстрым шагом подошел к интеррексу и отчетливо проговорил:
– Называю консулом Гая Теренция Варрона[84].
Когда же его спросили, не хочет ли он отдать голос и за другого консула, он ответил:
– На сегодняшних комициях я хочу консулом только Варрона. Пусть он потом, в другой день, созовет новые комиции, на которых мы изберем его коллегу.
И Апулий отошел, чтобы занять свое место в отделении, предназначенном для уже проголосовавших членов его центурии, прямо противоположном тому месту, откуда его вызывали для голосования.
Свыше сотни всадников, молодых да пылких, последовали примеру Авла Апулия и некоторые из них подали по два голоса: один за Варрона, а другой или за Элия Пета, или за Манлия Вульсона, или за Эмилия Лепида, или за Павла Эмилия, или за Корнелия Меренду, или за Атилия Серрана.
Когда закончили вызывать восемьдесят первую центурию, оказалось, что ее голоса поданы в пользу Варрона: сто восемьдесят девять из ста девяноста трех голосовавших. Из других кандидатов ни один не получил девяноста восьми голосов, необходимых для объявления избранным от центурии, то есть никто не был провозглашен коллегой Варрона.
В начале ноны (около трех часов пополудни) проголосовало сто семнадцать центурий, девяносто шесть из которых высказались только за Гая Теренция Варрона, десять – за Варрона и Луция Павла Эмилия, три – за Павла Эмилия и Атилия Серрана, две – за Манлия Вольсона и Корнелия Меренду, одна – за Корнелия Меренду и Элия Пета, одна – только за Эмилия Лепила, две – за Эмилия Лепида и Элия Пета. Голоса еще двух центурий были аннулированы, потому что там оказалось равное количество голосов за Теренция Варрона и за Павла Эмилия[85].
Голоса ста семнадцати проголосовавших центурий распределились так:
Гай Теренций Варрон 106
Луций Павел Эмилий 13
Публий Корнелий Меренда 3
Марк Эмилий Лепид 3
Гай Атилий Серран 3
Квинт Элий Пет 3
Луций Манлий Вульсон 2
Тем самым консулом был избран Гай Теренций Варрон, и никто из других кандидатов, выдвинутых на комиции текущего дня, не смог получить нужного для избрания числа голосов. Даже если бы Луций Павел Эмилий, уже получивший голоса тринадцати центурий, получил бы одобрение еще у семидесяти четырех центурий, пока не участвовавших в голосовании, он все равно не набрал бы больше восьмидесяти семи голосов, тогда как абсолютное большинство голосов на комициях составляло девяносто шесть (из ста девяносто одной центурии).
Едва стали известны результаты голосования, со всех частей огромного поля послышались аплодисменты, особенно же из последней, не голосовавшей центурии, но в ней-то Варрон наверняка получил бы единодушную поддержку пятидесяти тысяч избирателей (именно столько граждан насчитывала в тот день эта центурия).
Как только тубицены сигналами своих труб восстановили тишину, интеррекс дал знак Варрону приблизиться.
Гордо подняв голову, Гай Теренций подошел уверенным шагом к курульному креслу, на котором восседал Гай Аппий Клавдий Центон. Однако новоизбранный консул был очень бледен, и его можно было бы принять за человека, на которого обрушилось большое несчастье, если бы не необычный блеск его зрачков, в которых светилось ликование, и этим восторгом он был опьянен.
– Тебя, Гая Теренция Варрона, волей центуриальных комиций римского народа квиритов, – торжественно сказал Аппий Клавдий Центон, – я, интеррекс сената, провозглашаю консулом на будущий год.
Громкой овацией толпа приветствовала эти слова.
Через несколько минут, когда рукоплескания умолкли, Варрон принес присягу, а интеррекс объявил о роспуске комиций. Новый магистрат тут же назначил на день перед январскими идами (12 января) новое народное собрание, на котором должны были избрать второго консула и двух преторов.
Затем многочисленная все еще рукоплещущая толпа проводила Варрона до его собственного дома на Югарийской улице.
И только двое среди этой разбушевавшейся толпы вели себя скромно, не радовались. У одного из них на губах появилась даже издевательская усмешка. Одним из этих людей был все еще одетый в свою белую тогу Луций Павел Эмилий, другим – Марк Ливий Салинатор с неухоженной бородой и в темной старой одежде.
– Э… Что ты об этом скажешь? – спросил Салинатор.
– Я думаю… Думаю… Не слишком-то я верю новоизбранному консулу.
– Ну и консул, – с дерзкой иронией проговорил Марк Ливий, – ну и консул! Да он же нынче вечером не сможет возложить лавровый венок на головы своих предков… Больше того, если бы он осмелился изваять статую своего отца-мясника, ему пришлось бы увенчать его венком, сплетенным из ремней и кож забитых некогда волов… Ха-ха-ха!
И Ливий разразился горьким смехом.
– Ну и что с того, если Варрон не кичится своим происхождением! – раздался чей-то голос за плечами Салинатора. – Фамильные портреты начнутся с него, мой милый Марк Ливий, если новоизбранный консул одолеет Ганнибала и получит заслуженный триумф.
– Ах! Ах! Гай Варрон задумал разбить Ганнибала? – воскликнул Ливии все еще ироничным голосом, но лицо его, обращенное к новому собеседнику, Бебию Гереннию, стало серьезным.
– А почему он не должен или не сможет этого сделать?
– Почему? Да хотя бы потому, что этого не позволит Ганнибал.
– И все же готов поручиться всеми божествами неба и ада, что Варрон победит, несмотря на твои предсказания, злой и коварный человек!
– Позволю себе усомниться в этом, мой добродетельный и достойный; а если бы произошло так, как ты говоришь, это доставило бы мне большое огорчение. Да! Народ, располагающий сотней консуляров, поседевших в боях и триумфах, столкнувшийся с таким врагом, как Ганнибал, и выбирающий консулом Варрона, просто не достоин лучшей участи. Уделом такого народа должны быть поражения и неудачи.
И, не простившись с Бебием, он удалился в сопровождении хмурого и поникшего Павла Эмилия.
Она была одна.
Одна со своими мыслями, с лихорадочным чувством, которое уже почти год сжигало ее душу и тело, с которым отчаянно, но тщетно она боролась вплоть до этого дня!.. Страшная это была борьба.
С одной стороны, всей ее душой без оглядки завладела любовь – святотатственная, незаконная, невозможная; с другой – ее стыдливо удерживала девическая скромность. С одной стороны, лихорадка разума бурно вздымала ее девичью грудь, волновала кровь в сосудах, овладевала всеми ее нервами, доводила до головокружения, будто молотом ударяла в виски, днем и ночью звенела в ушах, отнимала сон, аппетит, отдых. Ум ее терзался от адских мук ревности. Неустанные, глубокие, бессмысленные желания, бесстыдная жажда терзали ее тело; все ее существо охватывали безумия, на какие только был способен болезненный мозг. С другой стороны, скромность и разум напрасно припоминали строгим и холодным голосом о страшной каре, ожидавшей нарушившую закон весталку, вызывали перед глазами картины позора, проклятие отца, неумолимый гнев всемогущих богов, ужас и отвращение всего народа.
Такая борьба шла в страстной душе Опимии, в таких тревогах металась в течение года несчастная жрица, которую часто-часто охватывало необъяснимое, но сильное желание умереть. И не раз уже она п