– Нет, Опимия!.. Не плачь, – говорил Кантилий, обнимая ее левой рукой за талию, а правой лаская ее лицо, которое она все еще прижимала к мужскому плечу. – Не знаю, что я тебе должен сказать… Я не смел верить… не мог надеяться… не предполагал…
Слова замерли на устах Луция, кровь резко ударила ему в голову, сердце забилось с чудовищной силой. Нежная тяжесть этой прекрасной головы, этого чудного тела, бессильно повисшего на его руках, наполняла его нервной дрожью.
– Если бы ты мог любить меня хотя бы тысячной частичкой той любви, какую я испытываю к тебе, о Луций, – говорила полным нежности голосом Опимия, не смея поднять на него глаз, – о Луций, любимый мой!.. Тогда… я была бы счастливейшей из женщин!..
– О Опимия! Чудная, самая прекрасная среди римских красавиц, – тихо отвечал Кантилий, обнимая голову весталки и покрывая ее лицо пылкими поцелуями.
– О, люби меня!.. Люби… хоть немножко… хоть чуточку… – шептала девушка, прижимаясь к груди молодого человека и в безумном порыве целуя его.
– Люблю тебя… да… люблю тебя… О божественная девушка!
Глава VI. Ганнибал. – Битва при каннах
– Почему ты все время печален?.. Отчего задумчив?.. После той ночи, когда я подобрал тебя умирающим в Мугонийском переулке, где ты, судя по твоим отрывистым и загадочным ответам, подвергся предательскому нападению, к тебе вернулись силы и отвага, ты уже совсем выздоровел, хотя кинжал убийцы порядочно проник тебе в грудь, к счастью, не задев внутренностей. Так что же с тобой?.. Что тебя печалит?
Так говорил молодой Публий Корнелий Сципион, военный трибун Второго легиона[87] консульской армии, стоявшей лагерем напротив карфагенян на берегу реки Ауфида[88], возле деревушки Канны, в Апулии, обращаясь к Луцию Кантилию, оптионату того же легиона.
– Таков уж мой характер: вечно грустить, о мой дорогой Сципион, – ответил юноша, – не думай о моих печалях.
– А как он красив и привлекателен, наш Кантилий, – рассмеялся молодой центурион Луций Цецилий Метелл, – и удачлив в любви. Может быть, он думает о своей красотке.
– Если только он не думает о своих красотках, – вмешался Квинт Фабий Максим, сын прошлогоднего диктатора, который тоже был военным трибуном, но только в первом легионе. – Хотел бы я посмотреть, удовлетворится ли наш Кантилий одной любовницей.
– Да хватит болтать о придуманных любовницах и несуществующих красотках!.. У меня нет других любовниц, кроме тех, которые бывают у Сципиона в несчастные дни.
– Да, тех, что в Мугонийском переулке, – рассмеялся Сципион.
– Именно так, – ответил Кантилий.
– Как, как?.. Сципион содержит любовниц на счастливые дни и других – на несчастные? – спросил, притворяясь серьезным, Луций Метелл.
– Конечно, – ответил Кантилий. – В несчастные дни он берет их у сводника Меноция, в счастливые он развлекается с прекрасными латинками, воспитанницами его матери.
– О!.. О!.. Ты, кажется, намекаешь на прекрасную Эльбутацию, которая…
– Конечно… Конечно… – сказал Кантилий, обрывая Луция Метелла.
– Хватит… Прошу вас, – в свою очередь прервал их Сципион, – прекратите эту болтовню. Она задевает честь порядочной девушки.
– Да ладно… сменим тему, – сказал Квинт Фабий. – Что нового о Ганнибале?
– Э-э!.. вон он, – и Сципион показал в направлении карфагенского лагеря, видневшегося в четырех милях от частокола, за которым беседовали молодые римские офицеры.
– Кто знает, не готовит ли он нам новую ловушку? – спросил Фабий.
– У него всегда в запасе что-нибудь новенькое, у этого хитрейшего карфагенянина. Все его мастерство, все его искусство сводятся к военным хитростям, – презрительно отозвался Цецилий Метелл. – Хороша эта наука, клянусь двуликим Янусом, наука паяца.
– И… ты на самом деле веришь, Цецилий, что Ганнибал только паяц? – слегка иронично спросил Сципион у молодого Метелла.
– Верю, клянусь Юпитером, я даже в этом убежден, судя по тому, что до сих пор узнал о нем.
– Разбить в пух и прах три консульские армии, разграбить пол-Италии и заставить Рим выставить восемь легионов, мобилизовав в них весь цвет нашего юношества, таких, например, как присутствующий здесь секретарь понтифика, который по закону мог быть освобожден от военной службы, и тем не менее добровольно, из любви к отчизне, оказавшейся в опасности, поспешил записаться в легион… ах да!.. все это игры с шариками… – возразил с иронией Сципион.
– Э… так!.. В этом лагере почитателей у Ганнибала больше, чем врагов!.. Клянусь богами! Я не могу слушать целый день восхваления этому варвару, отважному и удачливому… и ничего больше.
– Ах!.. Ничего другого?.. Ты, Метелл, значит, веришь, что фортуна дружит с глупцами и лентяями, что она, словно публичная женщина, ложится в постель с первым встречным. Брось!.. Не поверим мы такому вздору. Великие полководцы несут фортуну в себе, в своих предвидениях, в своей смекалке, в своих благоразумных советах, в твердости и отваге своих душ. Видишь ли, Метелл, я искренне признаюсь в ограниченности своего ума, поэтому-то я и стал поклонником и восторженным почитателем этого варвара, этого паяца, который в двадцать шесть лет дошел до идеи столь обширной, столь дерзкой и грандиозной, что перед нею бледнеет и мельчает даже завоевание Азии Александром.
– Юпитер громыхает над землей! – перешел на шутливый тон Метелл. – Клянусь Дианой Авентинской, сегодня ты настроен сравниться с Пиндаром.
– Проклятый волтурн! – вскрикнул Квинт Фабий, прикрывая глаза руками. – Он пышет огнем, словно только-только примчался из африканских пустынь.
– И швыряет нам в глаза тучи пыли, ослепляющие нас, – добавил Кантилий, отворачивая лицо и опираясь спиной на частокол[89].
– Так что ты, Метелл, – сказал Сципион, также отворачиваясь от ветра и возобновляя прерванный разговор, – считаешь, будто я преувеличиваю, восхищаясь Ганнибалом как одним из самых великих полководцев, какие только были в истории, а может быть, и самым великим?.. В этом вопросе мое мнение заметно отличается от твоего. Ты волен оценивать Ганнибала по-своему, но я не могу по меньшей мере не восхищаться всеми глубинами своей души его действиями, которые настолько необыкновенны, что мы принимали бы их за сказку, не происходи они в наше время и на наших глазах. Преодолеть расстояние в 8400 стадиев[90], разделяющих Карфаген Иберийский от долины Пада[91], пройти земли, занятые народами варварскими, коварными, часто выказывавшими дружбу при встрече, а потом ударявшими в спину, одолеть трудности альпийских переходов, устрашающих ледников, пустынных, лишенных средств к существованию мест, перевалить через две высочайшие и неведомые горные цепи, Пиренеи и Альпы, чего не сделал на памяти историков никто, кроме него. И с упорством, равным дерзости, с рассудительностью, равной стойкости, победить все трудности, потерять половину армии, чтобы только добраться до поля сражения, оказаться у подножия Альп почти обессиленным и победить в трех сражениях кряду, и предстать перед нами грозным, извлекающим выгоду не только из наших ошибок, но и из малейших, почти незаметных обстоятельств места и времени… Ах, мой милый Цецилий, все перечисленное не назовешь делом случая, нет, клянусь богами, и не подарками судьбы, благосклонной к отважному авантюристу. Нет, это – законные и прямые следствия глубокого анализа, грандиозного расчета, замысла, столь же гигантского в процессе обдумывания, как и при исполнении. И я преклоняюсь перед этим великим полководцем, который в двадцать девять лет смог задумать и исполнить все это; я признаю это с почтением и, изумленный, склоняюсь перед ним[92].
– Значит, мы не можем победить его?.. Значит, ты потерял веру в Рим? – спросил Сципиона, саркастически улыбаясь, Цецилий Метелл.
– Я не потерял веру в Рим, потому что его судьба не может не исполниться, а он должен править миром. Я никогда не потерял бы веру в свою родину, даже если бы боги не напророчили ей вершины человеческого величия, потому что смог бы умереть на ее развалинах. Я не потеряю надежду на победу над Ганнибалом, но если я на это надеюсь, если убежеден в этом, то это потому, что больше надеюсь на доблесть римских мечей, чем на рассудок и хитрость наших теперешних полководцев.
– Значит, ты не веришь в консула Теренция Варрона?
– Я считаю его отважным, жаждущим битвы, алчущим славы, но ума у него недостаточно, и в этом он значительно уступает Ганнибалу.
– А Павел Эмилий?
– Я считаю его излишне осторожным и рабски преданным тактике диктатора Фабия Максима, которая хороша была в прошлом году, после тразименского краха; не думаю, что она всегда должна быть верной в войне с тем же врагом.
– И все же мы скоро дождемся дня битвы с Ганнибалом, – сказал Цецилий Метелл, – хотя теперь армией командует Павел Эмилий, маленький Медлитель, но затем верховное командование опять перейдет к Варрону, так консулы и будут постоянно меняться, пока один из них, Варрон, не примет так долго предлагаемое Ганнибалом сражение.
– Будем справедливы, решающего сражения хочет не только консул Варрон, – сказал Кантилий, – его жаждет весь римский народ, население всей Италии, умоляющее, чтобы мы уничтожили врага, опустошающего наши земли, и даже сам сенат, которому не остается ничего другого, кроме принятия решающей битвы с Ганнибалом, предоставил консулам этого года восемь легионов вместо четырех и удвоенное количество вспомогательных войск, так что теперь наша армия насчитывает добрых восемьдесят тысяч человек.
– Да, надо согласиться, что Варрон жаждет битвы и стремится к ней ради популярности с примесью честолюбия, хотя все, кроме прошлогоднего консула Гнея Сервилия Гемина, единственного сторонника Павла Эмилия с его тактикой промедления, все консуляры, эдилы, преторы, трибуны единодушны в своей жажде битвы с Варроном.